Восточный экспресс: К новым горизонтам (4)

Она вкратце поведала о том, что побудило ее испробовать профессию лаборантки. Ставрос слушал внимательно, глядя в окно — к несказанному облегчению Дарьи, которая поначалу боялась, что он так и будет непрерывно буравить ее своими обсидиановыми глазами.

Когда она закончила, Алхимик какое-то время молчал, раздумывая, а потом сказал:

— Вы чувствуете неудовлетворенность жизнью. Не самое плохое чувство.

— Но и не самое хорошее, — буркнула Дарья.

— Согласен, — кивнул Севир. — Но оно свидетельствует о том, что человек к чему-то стремится. Или что ему хотя бы есть, к чему стремиться. В отличие от человека, который всегда доволен собой и всем, что его окружает.

— Ну, недовольство недовольству рознь. Бывают люди, вечно всем недовольные, с ними пообщаешься, так подумаешь, что лучше б они были самодовольными добряками, — сказала Дарья, вспомнив одну свою сибирскую тетку.

— Да, но это обратная сторона того же явления. Брюзга точно так же не развивается внутренне, как и самодовольный. Но в вашем случае недовольство проистекает, скорее, из того, что ваши внутренние устремления не находят себе реализации в той жизни, которую вы ведете.

— Может, и так, но если я даже не понимаю, что это за устремления, как я могу найти пути к их реализации? — Дарья пожала плечами. — Ведь, например, как переводчик я вполне состоялась, и к чему тут стремиться? Разве что пробовать себя в новых жанрах перевода, но я это и так время от времени делаю. Если б я еще сама была писателем…

Внутреннее напряжение постепенно ушло, и она даже слегка расслабилась: уж если им суждено провести вместе две недели и от этого никуда не деться, то стоит ли дергаться? Ведь отец Павел сказал, что нервничать — только играть на руку демонам. Конечно, сейчас она вляпалась в искушение куда худшее всех прежних, связанных с Алхимиком, но ее вины здесь точно нет — разве могла она догадаться?! И все равно теперь ничего не изменишь, так не разумнее ли воспользоваться ситуацией? Ведь со Ставросом наверняка можно поговорить о массе интересных вещей…

— Вот, кстати говоря, а как же творческие люди? — спросила она. — Неужели они творят свои шедевры из чувства неудовлетворенности? Или они всегда думают, что самое лучшее произведение еще не создано?

— И это тоже. Но дело не только и не столько в этом или в стремлении к славе. Творчество и наука — особые области. Неудовлетворенность в них это не какое-то туманное ощущение, что что-то не так, а стремление вперед, в бесконечность и вечность, попытка ухватить неуловимое, объять необъятное, желание дойти до новых ступеней совершенства или до новых открытий, докопаться до еще больших глубин, измерить и взвесить вселенную еще точнее, выразить музыку небесных сфер еще ярче, достовернее…

Его глубокий голос хотелось слушать и слушать, а в сочетании с тем, что он сейчас говорил, эффект был попросту магическим. «Как есть Алхимик!» — подумала Дарья. Казалось, не хватает только стен какой-нибудь пещеры вместо купе, запахов сушеных трав и таинственных зелий, черной мантии на плечах Ставроса…

— Кстати, о науке. Ведь у вас филологическое образование, не так ли?

Вопрос вернул ее к реальности.

— Э… да, — ответила она, с трудом отводя глаза от Алхимика. — Греческая филология. Новогреческая, — уточнила она.

— Доктор наук?

— Нет, что вы!

— Почему же нет? Ведь вы не вчера закончили институт.

— Знаете, у меня были… всякие обстоятельства… В общем, я даже и не думала ни о какой диссертации до сих пор.

— Почему бы вам не подумать об этом сейчас? Научная работа очень хорошо стимулирует. И успешно прогоняет всякие неясные чувства вроде неудовлетворенного желания.

Последние слова, особенно в сочетании с его колдовским голосом, прозвучали двусмысленно… Или ей это только показалось? Как бы то ни было, кровь опять прилила к ее щекам, и Дарья уставилась в окно, за которым бежали зеленеющие поля и покрытые лесом холмы Вифинии.

— На самом деле я не то, чтобы совсем не думала о диссертации, — призналась она. — Когда я только приехала в Константинополь, я познакомилась с разными людьми и… В общем, я тогда подумала, что могла бы продолжить образование, но… боюсь, литературоведение — не та область, которая мне интересна для исследований.

— Почему? Ведь вы пошли учиться на филолога из каких-то соображений, а не просто так.

— Да, но… когда я поступала, я вообще ничего не знала ни о литературоведении, ни о диссертациях… Я не думала ни о чем таком! Мне просто очень нравился греческий язык. Точнее, сначала я заинтересовалась Византией, потому и пошла на греческий. Я бы на древнегреческий пошла, но в Хабаровске не было такой кафедры. А потом, когда на третьем курсе началась специализация, нас разделили на лингвистов и литературоведов. Лингвистика для меня вообще темный лес, я едва зачет-то по ней сдала, поэтому я пошла на литературоведение. Сначала было интересно, но потом… постепенно я поняла, что заниматься этим дальше — значит или изучать историю появления тех или иных текстов, или углубляться в их сравнительный анализ, или в истолкования… Читать писателя, потом его критиков, пытаться выяснить, что они поняли, а что нет, опровергать одних, поддерживать других, исследовать, кто и что оказывало на писателя влияние, рыться в черновиках, выяснять, что хотел сказать писатель «на самом деле»… Но ведь толковать текст можно очень по-разному, даже взаимоисключающими способами! А писатель, если еще оставил черновики и дневники, то можно выяснить что-то о том, что он на самом деле хотел сказать, да и то… в подсознание не залезешь… В общем, мне как-то не захотелось посвящать себя этому. Переводить книги или обучать языку, по-моему, куда более полезное и благодарное дело!

— Гуманитарные науки это действительно особая область… Быть может, для вас больше подошла бы история. Хотя… разве не интересно было бы вам анализировать, скажем, исторический роман на предмет его соотнесенности с реальной историей?

— Хм… — она задумалась. — Это и правда может быть интересно… Я очень люблю романы Кассии Скиату и, когда читаю их, часто думаю, откуда взято то или другое событие, характер, отношения героев… Я знакома с Кассией и знаю, что она старается основываться на реальных фактах, а там, где они не известны, придумывает так, чтобы создать видимость правдоподобия. Как она говорит, «и пусть кто-нибудь докажет, что этого не было на самом деле», — Дарья улыбнулась и посмотрела на Севира.

Он слушал ее с интересом, положив руки на столик перед собой и сцепив длинные пальцы.

— Видите, быть может, вы еще не потеряны для литературоведения, — сказал он. — Любая наука настолько широка, что каждый способен найти интересное именно для него, так сказать, свою нишу, и работать в этом направлении. На вашем месте я бы не стал отвергать такую возможность. Романы Скиату мне тоже нравятся. Истолкование «Изумрудной скрижали» в «Кассии», на мой взгляд, отличное. Как и сам толкователь.

— Там два толкователя, — улыбнулась Дарья.

— Философ и его женщина. Значит, все-таки один.

— Вы считаете, что без него она ничего не значила? — немного обиженно спросила Дарья.

— Нет, не считаю, но этот цветок раскрылся только в его руках. Это вполне очевидно, учитывая платонизм, соединение половин целого и прочие прекрасности, которыми набит весь этот роман.

В последних словах Дарье послышался легкий сарказм, и она быстро вскинула глаза на Ставроса. Вопрос сорвался с губ сам собой:

— Вы в это не верите или просто не довелось испытать?

Кажется, Алхимик чуть заметно напрягся, но в следующий миг уже расслабился и ответил с усмешкой:

— Просто я не витаю в облаках, в отличие от госпожи Скиату. Впрочем, женщинам вообще свойственно приписывать земным чувствам божественные атрибуты — вечность, бесконечность, неизменность, способность воскрешать мертвых и преображать мир… Особенно к этому склонны женщины, которые, — тон Алхимика стал особенно ядовитым, — сами никогда ничего подобного не испытывали.

— Откуда вы знаете, что Кассия испытывала, а что нет? — возмутилась Дарья.

— О, неужели вы не только знакомы с ней, но и знаете подробности ее интимной жизни? Быть может, она ушла в монастырь от несчастной любви и ее романы — всего лишь банальный способ сублимации? Я бы, впрочем, не удивился, — Ставрос усмехнулся и плеснул себе в стакан еще минералки.

— Какой же вы… — Дарья не могла найти слов от негодования.

— Какой? — лениво поинтересовался он. — Циничный, наглый, невежливый, самоуверенный, ядовитый, грубый, невыносимый, бесчувственный, бесцеремонный, бессердечный, бесчеловечный? Я могу продолжить.

— Не стóит, — сдержанно ответила Дарья. — Вы прекрасный автопортретист. Пожалуй, когда я встречусь с Кассией, расскажу ей о вашей рецензии.

— Что ж, я не против, — уголки его рта дернулись в улыбке. — Но чтобы она не слишком огорчилась, можете сказать ей, что великий софист — один из моих любимых литературных героев.

Дарья рассмеялась. Все-таки общаться с этим человеком, при всей его странности и «невыносимости», было страшно интересно.

— Хорошо, — кивнула она. — Кассия будет рада, это и один из ее любимых героев тоже.

— Хоть что-то общее с благочестивыми монахами у меня нашлось. Не думал, что вы знакомы.

— Мы познакомились в общем-то случайно… — разговор опять приблизился к ее монастырскому прошлому, и Дарья решила сменить тему. — Но еще больше мне нравятся романы Феодора Киннама. Только вот их, наверное, совсем невозможно анализировать.

— О да, это тексты не для холодного анализа, — согласился Ставрос. — Их надо пить, как хорошее вино, вдыхать, как пьянящий аромат… Редкой красоты и силы огонь, облеченный в редкую по совершенству и выразительности форму. Если бы философский камень существовал, его мог бы сотворить только химик, внутренне подобный Киннаму. Но с ним, я думаю, вы не знакомы?

— Нет, откуда? Вы думаете, я знаюсь с писателями? — Дарья хмыкнула. — Я и с Кассией познакомилась совсем не на почве литературы, я сначала и не знала, что она писательница… А вы с самого детства хотели заниматься химией?

— Нет. Я учился с школе с химическим уклоном, но в итоге избрал другую стезю. Окончил истфак и защитился, но потом знакомство с некоторыми древними текстами зажгло во мне интерес к алхимии, и тогда я понял, что отец все же не ошибся, отправив меня в свое время по химической линии.

— И вы написали целых две диссертации… Для меня это заоблачно, — вздохнула Дарья. — Наверное, я слишком глупая.

— Вы не глупая! — резко сказал Ставрос. — Просто вы, по-моему, не слишком разумно выбирали жизненные приоритеты. Хотя в юности это случается часто. Но меня удивляет, что вам понадобилось столько лет, чтобы это понять.

Дарья закусила губу. Кажется, избежать разговора о монастыре не удастся.

— У меня были сложные обстоятельства в семье, — ответила она суховато. — Родители разошлись, и каждый завел новую семью и новых детей. А я осталась болтаться между ними и чувствовала себя ненужной. Устроить личную жизнь мне так сразу не удалось, а тут я подружилась с одной девушкой… очень религиозной, и… В общем, после института я поступила в монастырь и провела там три года. В Византию я приехала в две тысячи десятом в качестве послушницы.

Она ждала удивления, может быть, какой-то язвительной реплики — Ставрос не походил на человека, который может хорошо относиться к «религиозному фанатизму», — но Алхимик только молча смотрел на Дарью, словно заново изучая. Под его взглядом она снова покраснела и пробормотала:

— Я знаю, это выглядит глупо…

— Достаточно закономерно, — спокойно сказал он. — Религия в наше время часто является прибежищем для социально несостоявшихся и обиженных жизнью людей, или просто для временно потерявших ориентиры.

— Вы не верите в Бога?

В его глазах вспыхнуло что-то неопределенное, но все-таки не насмешка.

— Я не верю в Бога традиционных религий. Я крещен и формально принадлежу к православной Церкви, но я уверен, что Бог превыше любой из существующих религиозных систем. Мне вообще не нравятся претензии мировых религий на обладание абсолютной истиной. Скверные попытки руководить Богом.

— Руководить Богом? Что вы имеете в виду?

— Каждая религия состоит из множества догм, предписаний, обрядов. Вы должны лучше меня знать, чем это оборачивается: нарушивший канон или усомнившийся в догмате превращается в еретика, изгоя, грешника. Обладание истиной приравнивается к исполнению правил и верой в неизменяемую йоту. А Бог оказывается служителем и гарантом этой системы. Если она наложила на кого-то анафему от Его имени, Бог непременно должен быть согласен с этой анафемой, ведь Он же сам якобы сказал: «что свяжете на земле, то будет связано на небесах». Весьма удобно. Но я не настолько плохого мнения о Боге, чтобы верить в подобную чушь. Но эпохе изолированных враждующих религий, к счастью, приходит конец.

— Значит, вы сторонник теории всеобщности?

Алхимик презрительно скривил губы.

— Теория всеобщности — такая же глупость, как теория единственной истинной религии. Всеобщники отрицают за любой отдельной религией обладание абсолютной истиной, но думают, что получат ее, если сложат «частичные истины» всех религий. Абсурд. Все равно, что ждать реакции от смешения в колбе множества разных веществ, не положив туда…

— Катализатор!

— Верно. Они, правда, считают катализатором некую абстрактную любовь к ближним, но это примерно такая же фикция, как любовь гуманистов. Легко любить человечество вообще, в отличие от отдельно взятых людей.

— Да уж, это точно! Но как же вы представляете себе выход религий из изоляции? Если это не объединение, о котором мечтают всеобщники, то что тогда?

— Все очень просто, — Ставрос чуть потянулся, словно ему было лень объяснять такие элементарные вещи. — Не надо никого ни с кем объединять. Надо всего лишь признать право другого на познание истины путем, отличным от твоего. Мировые религии, особенно монотеистические, завели себя в тупик, огульно отрицая истинность чужого опыта. Каждая отрасль «правоверия» стремилась доказать, что только ее способ общения с Богом гарантирует причастие Ему, а остальные ведут в погибель. И потому якобы надо весь мир обратить к одной форме религии. К примеру, христиане не смогли пойти дальше утверждения, что некоторые язычники, не принадлежавшие к «избранному народу», жили согласно с божественным словом и потому могут считаться «христианами до Христа». А в средние века даже такая точка зрения стала редкостью, тогда даже незначительно расходящиеся в учении христиане уже с легкостью анафематствовали друг друга и отправляли на вечную погибель… Не знаю, как вам, а мне это кажется отвратительным, а главное — недостойным Бога. Конечно, в наше время подобные концепции уже мало кого соблазняют, но сила традиционных взглядов все еще велика. На самом деле каждый верующий просто должен иметь смелость признать, что верующие другой конфессии, будь то христиане, мусульмане, буддисты, язычники и кто угодно еще, тоже могут познавать Бога, неизвестным нам, но зато известным Богу образом. Разве Бог не всемогущ и не вездесущ? Насколько я знаю, православные признают в Нем неограниченное количество разных действий. Зачем же при этом загонять Его в узкие рамки какой-то одной религии, а остальное человечество делать пищей для ада? Нелепая идея.

Дарья слушала Ставроса с возрастающим интересом. Это был совсем другой взгляд, нежели принятые в ее окружении, где более церковные люди считали, что истина действительно только в православии и что Бог, хотя действует и на людей вне Церкви, однако лишь «призывающей благодатью», стремясь привести их к истинной вере, которая может быть только одна. Люди же вроде Елизаветы или Григория не особо задумывались над подобными вопросами, хоть и полагали, что вечная участь не зависит от того, сколько человек постился и молился. А может, и задумывались… только Дарье никогда не приходило в голову обсуждать с ними богословские проблемы. Да она даже с мужем-то их почти не обсуждала, просто жила как живется, и все: после дремучего традиционализма, с которым она столкнулась на родине в монастыре, византийская религиозность в духе монахинь обители Живоностого Источника до сих пор казалась Дарье идеальной, а в богословские тонкости она вообще никогда не стремилась углубляться. Правда, читая роман Киннама «Освобождение», она обратила внимание кое на какие интересные мысли о границах православного традиционализма и религии вообще, отчасти сходные с теми, что сейчас высказал Алхимик, но, поскольку три года назад православная система ценностей не вызывала у Дарьи особых недоумений, идеи знаменитого писателя так и остались для нее всего лишь мыслями интеллектуала о религии…

Рассуждение Ставроса в целом показалось Дарье достаточно логичным. Вот только…

— А как же проповедь? — спросила она. — Получается, не надо никого обращать в свою веру как в более истинную? В какой вере родился, в такой и пригодился?

— Что значит «не надо»? Нельзя запретить кому-то проповедовать, если он того хочет, проповедь — естественная составляющая религии. Вот чего не надо, так это превращать благую весть в пугало. Возвещать царство небесное, открытое для желающих, и пугать адом не хотящих войти — разные вещи. Свободы никто не отменял. Нравится тебе христианство — верь во Христа, нравится ислам — поклоняйся Аллаху. Хочется проповедовать «четыре благородных истины» — Будда тебе в помощь. К тому же люди напрасно думают, будто проповедь — универсальный способ обратить всех в одну веру. Это невозможно по той простой причине, что принятие той или иной веры чаше всего культурно обусловлено. Мы с вами выросли в христианской цивилизации и поэтому нам куда легче принять христианство, чем, например, индуизм или какой-нибудь культ вуду. Причем это надо сказать даже о людях, воспитанных в атеизме. Возьмем Московию: там много лет методично искореняли всякую религию, а когда перестали, к чему потянулся народ? К христианству, а конкретнее — к православию. И вовсе не потому, что в нем истина. Если б Московия была в Китае, там случились бы падение и новый взлет буддизма. Но Московия — область распространения русской культуры, поэтому там происходит то, что происходит: после религиозного голода люди интересуются самыми разными учениями, но прежде всего все-таки традиционными для их страны. Мы все с детства воспитываемся на определенных символах, в определенном культуром коде. Например, в зоне христианской культуры такие слова как «змей-искуситель» или «жизненный крест» употребляют и неверующие. Но это символика именно христианства, где змея или дракон несут вполне определенную смысловую нагрузку. В восточных религиях они не имеют такой зловещей окраски. Кстати, у древних греков тоже не имели — у них змея была символом мудрости, обновления и исцеления. Христианские гностики шли по их стопам, и змея у них была символом Христа, но официальная Церковь быстро объявила это ересью. Любая религия замешана на определенном символическом коде, и чем больше он расходится с культурным кодом данного общества, тем труднее человеку, выросшему в этом обществе, воспринять религию с чужим кодом. Вы никогда не задумывались, почему в областях распространения буддизма или индуизма относительно мало христиан, хотя там побывало весьма много проповедников Христа? Проповедь не всесильна. Тем более что нынешние проповедники, в отличие от апостолов, не способны творить чудеса и воскрешать мертвецов.

— Но… — слегка растерянно проговорила Дарья, — все-таки есть люди на востоке, принимающие христианство, а на западе — восточные религии. Или вот ислам…

— Да, конечно. Но это не массовое явление. Трудно сломать свой культурный код настолько, чтобы принять чужой на глубинных уровнях сознания. Возможно, когда-нибудь человечество настолько перемешается в культурном плане, что людям будет легко принять какую угодно религию, но сейчас до этого еще далеко. Вот представьте, например, что вы почему-то разочаровались в христианстве — смогли бы вы тогда принять ислам?

— Хм… Не думаю… Мусульмане как люди мне симпатичны, я уже к ним привкла, пока живу здесь, но ислам мне кажется… чужим и странным.

— О чем я и говорю.

— Но ведь раньше было много массовых переходов из христианства в ислам и обратно, в той же Византии…

— Да, но смена религии во времена завоеваний не может считаться сознательной. Люди принимают религию завоевателей просто из желания иметь поменьше проблем. Собственно говоря, этих людей религия никак не пользует — им все равно, во что верить, ходить ли в храм или в мечеть, для них религия — не связь с Богом, а набор ритуалов и способ социализации. В наше время религия сохраняет эту роль, но уже далеко не с той силой, как в традиционных обществах, мир стал слишком секулярным, чтобы эти функции религии работали так же, как раньше. В современном мире человек обычно свободен в выборе религии, ведь государство не требует от него принадлежности к определенной конфессии и не ущемляет в правах за «неправильную» веру. Но, тем не менее, мы свободны в выборе не абсолютно, а лишь в меру своего воспитания, образования и культурных основ. Поэтому для вас и странен ислам. Думаю, индуизм вы способны принять еще меньше. Только представьте: все эти многорукие боги, «змеиная сила» шакти, богиня разрушения Кали, половые органы как божественные символы… Вряд ли вы смогли бы когда-нибудь почитать их так же искренне, как Христа.

— Да уж!

— А вот индуистам, напротив, совершенно непонятно, что такого исключительного было в воплощении, смерти и воскресении Бога. В их религии такое в порядке вещей, им практически невозможно принять Христа как единственного истинного Бога. Уже одно это, по-моему, подтверждает, что Бог не может ограничивать свое действие одной религией, иначе надо было бы признать, что Он постоянно создает миллионы людей просто как отбросы и пищу для ада.

— А вы смогли бы принять… индуизм какой-нибудь?

— Нет. Я прекрасно сознаю, что мой культурный код — эллинско-христианский. На самом деле в качестве религиозно-философской системы мне больше нравится платонизм, чем христианство. Против самого Христа я ничего в общем не имею, но христианство, как оно сформировалось за две тысячи лет, мне, скажем так, не симпатично. Впрочем, к религиозным проповедникам я отношусь терпимо, если, конечно, они не фанатики. Проповедовать религию, которая представляется тебе несущей более совершенное откровение о Боге, чем другие, — естественное желание. Только не надо при этом проклинать тех, кто не примет твою проповедь и захочет остаться при своей вере или вообще принять какую-то третью. Христос учил умирать за свою веру, но не учил убивать за чужую. Казалось бы, невелика премудрость, а сколько люди пролили крови во имя Бога, Который, по их же проповеди, любит людей и хочет всех спасти!

— Но ведь Христос в Евангелии не только проповедует, но и пугает: «если не покаетесь, все так же погибнете», и все такое… «Отрясите прах от ног ваших…»

— Ну, вы же взрослый человек и должны понимать, что записанное спустя несколько десятилетий после земной жизни Христа со слов то ли очевидцев, то ли тех, кто слышал от очевидцев, не может абсолютно точно отражать сказанное Христом! Попробуйте вспомнить, что говорил вам тот или иной человек, сколь угодно уважаемый и любимый вами, даже не двадцать, а хотя бы пять лет назад. Многое ли вы вспомните дословно? Что-то вспомните точно, конечно, но большую часть — лишь примерно, а многое вовсе не вспомните. Вроде бы и говорил что-то про то и это, а что именно? Между тем писать-то надо, надо оставить потомкам связный рассказ о событиях, изложить необходимые заповеди, словом — записать этот самый Новый Завет, поскольку последние живые свидетели вот-вот умрут. Даже те рассказы, которые очевидцам приходилось годами постоянно пересказывать желающим их услышать, должны были претерпевать трансформацию, передаваться в разных вариантах, это неизбежное свойство человеческой памяти: что-то забывается, что-то с годами видится в ином свете… Притом не забудьте, что у авторов Евангелий за плечами висела огромная иудейская традиция, выдержанная в стиле «только мы избраны, а остальные — грязь и прах, пища для огня». Легко представить, как это могло влиять на выходившие из-под их пера тексты, особенно с учетом всеобщего злонравия, в том числе среди новообращенных христиан.

— То есть вы считаете, что все написанное апостолами было написано не по откровению, а только по-человечески? Мне в это трудно поверить.

— Смотря что подразумевать под откровением. Разве верующие не считают ветхозаветные и новозаветные книги одинаково богодухновенными?

— Почему же, считают. Ведь Бог обоих Заветов один и тот же.

— Если так, то механизм отровения во всех случаях должен быть одинаковым?

— Ну да, — Дарья не понимала, к чему он клонит.

— А что такое, по-вашему, откровение? Человек слышит божественный глас и под его диктовку записывает? Вы действительно верите, что Бог на Синае диктовал тому же Моисею Бытие или Второзаконие? Например, рассказывал о том, как Лия и Рахиль торговали друг у друга мужа за мандрагоры, или указывал до мелочей, как верующие должны есть, пить и ходить в туалет?

В первый момент Дарья не нашла, что сказать. Вообще-то из всего Ветхого Завета она прочла лишь Бытие, Исход и те книги, что приписывались Соломону. Не считая Псалтири, конечно. А словосочетание «богдухновенное Писание» было чем-то таким привычным, не требующим объяснения… И вот, теперь Алхимик чуть насмешливо глядел на нее, а она растерянно думала: как же ей раньше не приходило в голову задаться подобными вопросами? Ведь, в самом деле, как минимум странно думать, что Бог мог дословно внушать Моисею подобные вещи!

— Нет, я думаю… Думаю, что Моисею, наверное, были какие-то видения… например, о сотворении мира или о грехопадении первых людей… Ну, может быть, Бог внушил ему, как в целом надо устроить жизнь израильтян, а дальше он уже на этой основе создавал все это законодательство до мелочей…

— Таким образом, вы признаёте сами, что какая-то часть Библии написана именно «по-человечески», а не под диктовку Божества?

— Да, но, — не сдавалась Дарья, — наверное, святой, когда пишет, как говорят, «в Духе», может ощущать, угодно ли написанное им Богу или нет. Я так думаю.

— Возможно. Но это лишь допущение. Если человек внутренне уверен в правильности своей жизни — допустим, он соблюдает заповеди своей религии, молится и у него мир на душе, — он вполне может писать с ощущением, что пишет, как говорится, «во славу Божию». Но это чисто психологическое явление, в нем нет ничего божественного.

— То есть вы вообще никакого откровения не признаёте?

— Я признаю откровение только в смысле мистического опыта. Нельзя отрицать, что во всех религиях встречаются люди, которые тем или иным способом выходят в область, запредельную нашему обычному опыту, и получают там некое знание. Видения, какие-то мысленные внушения, ощущения… Но это обычно случается, говоря по-современному, в измененных состояниях сознания. Я сейчас нарочно не задаюсь вопросом, насколько правомерно считать подобные состояния божественными — допустим, для простоты, что они действительно божественны. Но когда человек возвращается в обычное состояние, он вынужден «переводить» увиденное и узнанное им на обычный человеческий язык, а это трудно. Поэтому священные писания разных религий всегда в той или иной степени символичны и нуждаются в истолковании. Древние философы поучали мифами, Христос — притчами… Но что касается собственно Нового Завета, то здесь все прозрачно: Евангелия это воспоминания о жизни и учении Христа, а апостольские послания — вполне житейские рассуждения проповедников на разные темы, исходя из их понимания христианского учения. Будь апостолы сколь угодно святыми, писали они все-таки человеческим языком. Иначе с чего бы потомкам тратить тонны чернил на то, чтобы растолковать то, что они имели в виду? Ведь Бог вроде бы существо совершенное, так почему бы Ему сразу не надиктовать своим посланцам текст такой ясности и прозрачности, чтобы ни у кого не возникало ненужных разночтений? Представьте, скольких ересей и исторических трагедий можно было бы избежать!

— Честно говоря, вы меня озадачили, — призналась Дарья. — Я никогда не думала о Писании с такой точки зрения.

Ставрос усмехнулся.

— Нисколько не удивлен. Хотя сама по себе эта черта верующих весьма удивительна. Они твердо верят в богодухновенность Библии, но никогда не задумываются, чтó это может означать на деле. А ведь если даже определенная доля богооткровенности в Библии есть, мы, во-первых, не можем знать точно, какова эта доля, а во-вторых, в любом случае полученное откровение излагали люди, и они это делали на принятом в то время языке, для определенной культурной среды, в определенной системе символов и так далее. Да и сам Христос общался с иудеями на том языке, который им был в то время понятен, иначе Его никто и слушать бы не стал. Я уверен, что если бы Он проповедовал сейчас у нас, Он говорил бы совсем другие притчи и использовал другие примеры.

— Хм… Пожалуй, но… было бы другим при этом их содержание?

— А вы сами как думаете?

— Мне кажется, что содержание Его проповеди в целом не изменилось бы.

— А я думаю, Он внес бы определенные коррективы, с учетом современной культуры, права, всеобщей образованности, воззрений на человека и так далее. И если б сейчас явился Моисей, он бы, уж конечно, свое законодательство, будь оно сколь угодно богодухновенным, излагал применительно к уровню развития современных людей, а не как он это делал для древних иудеев. Так что, сколько бы христиане ни говорили о богодухновенности Библии, совершенно очевидно, что в ней достаточно много человеческого и исторического элемента, и не нужно быть библеистом, чтобы это понять. Если, конечно, вам не угодно верить, что пророки и апостолы записывали свои сочинения методом автоматического письма. Это не значит, что те же Евангелия не ценны как собрания свидетельств, что им вообще не надо доверять, но к ним надо подходить критически, как к любому другому свидетельству, учитывая особенности людской памяти, возможные скрытые намерения писавших, уровень культурного развития и общепринятые традиции того времени и тому подобное.

— Но тогда… тогда получается, что вообще невозможно почти ничего узнать точно! В смысле — во что на самом деле надо верить.

— На самом деле надо верить не во что, а в кого, — насмешливо сказал Ставрос. — В Бога. И только, госпожа Феотоки. Это ведь так просто. Все прочее — детали. Кстати, знаете ли вы, что, согласно последним научным изысканиям, единственное Евангелие, написанное непосредственно очевидцем и близким учеником Христа, это Евангелие от Иоанна? Много ли там правил поведения и угроз за их нарушение хотя бы в стиле Нагорной проповеди, не говоря уж о позднейших навороченных предписаниях, так любезных поборникам благочестия и особенно попам? Если верить Иоанну, главная заповедь Христа состояла во взаимной любви, а христиане за семнадцать веков после Константина Великого пролили больше крови, чем их преследователи в первые три века. Странный способ исполнить волю своего Бога, вы не находите? Я уж не говорю о том, что находка «Изречений Господних» многое вообще представляет в другом свете.

— Находка чего?..

— Только не говорите, что вы ничего не знаете про рукопись Папия Иерапольского!

— Ну… — Дарья покраснела. — Я читала о ней, но… как-то не вникала в подробности…

— Потрясающе! — Алхимик скривил губы. — Такое ощущение, что христиане живут в каком-то загоне за глухим забором. Впрочем, психологически это понятно: легче зажать уши и закрыть глаза, чем позволить сотрясти свой уютный мирок, ведь это так неудобно!

— А разве этот Папий так сильно расходится… с традиционной версией христианства? Я читала, что он верил в тысячелетние царство Христа и что у него есть вещи, противоречащие общей традиции, но в целом эти «Изречения» ее, скорее, подтверждают…

Ставрос изогнул бровь.

— То есть вы читали про него, а его самого не читали? Он уже год как издан.

— Разве? Я не знала… — Дарья потерялась. — Я тогда читала про находку рукописи… ну, и потом пересказы содержания были, пока ее исследовали… В общем, я как-то… мне не показалось, что там может быть что-то сногсшибательное… а потом я вообще забыла…

— А вы почитайте, — улыбнулся Алхимик. — Хотя бы чтобы исправить такое занятное положение, когда неблагочестивый тип вроде меня знает об истории христианства больше вашего. Впрочем, я прошу прощения, мне эта тема не так уж интересна, а вы меня вовлекли почти в богословский спор. Я человек грешный, непорядочный, циничный и так далее, в церковь не хожу и ходить не собираюсь. Так что лучше поговорим о более земном и насущном. Например, о ваших обязанностях на ближайшие две недели.

— Ой, да, — спохватилась Дарья, — я ведь действительно еще ничего не знаю об этом!

предыдущее    |||   продолжение
———— оглавление ————