Золотой Ипподром: День первый (1)

Утреня в монастыре Живоносного Источника начиналась в шесть, но Дари вставала легко — не то, что на родине, где после послушаний на огороде или в поле она с трудом выстаивала службы, а утром еле продирала глаза; но хочешь, не хочешь, приходилось обретать бодрость на трудовой день, притом без всякого греческого кофе… Служили тут неспешно, читали чуть нараспев, четко и понятно, а пели так, что Дари возносилась душой — древние византийские распевы сразу пришлись ей по сердцу, и только здесь она поняла, насколько негармонично отечественное партесное пение, к которому она привыкла. На службах она стояла позади всех и присматривалась ко всему, наблюдала, анализировала — в самом деле, ведь владыка Пимен, отправляя ее сюда, благословил «смотреть внимательно, все запоминать и набираться опыта»!

Но легко сказать: набирайся опыта. А как его наберешься, и что с ним потом делать, если здесь все было совершенно другое? Правда, ротонда главного храма немного напомнила Дари церковь Всех Святых, которую она видела в Тюмени. Но то был маленький кладбищенский храм, притом единственный такой на всю Сибирь, а здесь… Здесь было нечто грандиозное, величественное, хотя непривычное и редкое даже для Византии. Храм, посвященный иконе Божией Матери «Живоносный Источник», был построен в первой трети шестнадцатого века, в правление Льва Ужасного. К тому времени древняя базилика, созданная Юстинианом Великим, уже окончательно обветшала и грозила похоронить под обломками чудотворный источник, к которому много сотен лет стремились больные и страждущие. Дари очень любила службу знаменитой иконе, чей праздник отмечался в пятницу на Пасхальной неделе, но никогда не думала, что увидит и храм, и икону, и сам источник своими глазами и даже сможет каждый день пить целебную воду из серебряного ковшика.

— Надо же, она действительно сладкая, а я-то думала — это метафора, — пробормотала девушка, впервые отведав голубоватую влагу.

Впрочем, в ковшике она не имела цвета. А вот в плоской чаше небольшого бассейна, под яркими лампами, светилась удивительной нежной бирюзой. Вальяжные рыбы смотрелись в ней как рыжие листья рябины в ведре колодезной воды, которое бабушка приносила по утрам в избу… Только та вода была обжигающе холодна, а вода Живоносного источника приятно освежала жарким царьградским августом.

Бассейн для источника был устроен в подземной крипте, считавшейся самой древней частью храма. Потертые камни помнили, может быть, самого Юстиниана. Почти полторы тысячи лет! У Дари порой начинала кружиться голова от ощущения древности. В крипте было сыровато и днем толпился народ. Гораздо приятнее было зайти туда перед утреней, когда внизу слышалось только журчание воды и потрескивание свечей перед чудотворной иконой, и можно было прижаться лбом к влажному сероватому мрамору…

А наверху потом всегда ждала сказка. Восходящее солнце освещало круглый храм целым веером ярких полос, которые медленно двигались по полу и то разгорались ярче, то исчезали, бледнея. Войдя на рассвете внутрь через множество длинных окон в стенах и барабане купола, светило до вечера играло цветными бликами на кружеве капителей, хороводах колонн и причудливых мраморных разводах стенной облицовки.

Храм этот придумал придворный архитектор, игумен Феоктист. Это была эпоха, когда зодчие не столько искали новых форм, сколько хотели наполнить старые множеством смыслов и символов. Взяв за основу древний мартирий, Феоктист придал новому храму форму, напоминающую каменную чашу Живоносного Источника — такую, как на знаменитой иконе. Причем, будучи обеспечен почти неограниченными ресурсами Ужасного тирана, он позволил себе уйти от строгой геометричности древних ротонд, украсив фасад бесчисленными поясками, колонками, медальонами, прорезав множеством окон с богатым убранством. Сравнительно небольшая алтарная абсида была пристроена к восточной части цилиндра. Дари ожидала увидеть в таком прекрасном храме иконостас невероятных размеров и красоты и очень удивилась, обнаружив, что алтарь отделен только невысокой стенкой, состоящей из колонок и одного ряда икон. Она очень скоро осознала преимущества такого решения: утром здесь не приходилось стоять в полутьме, созерцая уходящие под купол ряды суровых святых, и слышать, как священники, отгородившись иконостасом, обсуждают свое житье-бытье. Здесь повсюду был свет, а святые были рядом, и Бог ощутимо присутствовал в каждой клеточке пространства.

Золотой крест над храмом Источника был виден издалека. Монастырскую ограду со всех сторон окружали кладбища и парки знаменитого Зеленого Пояса, тянувшегося вдоль сухопутных укреплений Константинополя от Пропонтиды до Золотого Рога, а жилые кварталы начинались примерно в двух километрах, почтительно отступив от двойных стен императора Феодосия. Так что в монастыре обычно было тихо.

Поднявшись еще до света, Дари быстро умылась, прочитала утреннее правило и, пробежав через вымощенную мрамором площадь, спустилась к Источнику, а оттуда поднялась в сам храм. Вскоре сестра Евстолия, стоя с часословом напротив святых врат, уже выводила нараспев «Господи, силою Твоею возвеселится царь и о спасении Твоем возрадуется зело…» Голос ее был слышен в каждом закоулке храма. А потом, в конце службы, почти по возгласе: «Слава Тебе, показавшему нам свет!» — яркий луч солнца проник в абсиду и осветил золоченый престол…

«Все-таки утреню нужно служить утром, а не как у нас», — подумала Дари.

Сразу после утрени начались часы и литургия. Во время отпуста третьего часа в храм вошел высокий молодой человек в черных брюках и голубой рубашке с коротким рукавом. Приложившись к большой иконе Нерукотворного Спаса, в честь праздника положенной на аналое в центре храма рядом с иконой Воскресения, он подошел к образу святого Георгия Победоносца, зажег большую свечу из белого воска и воткнул в песок, которым здесь были заполнены подсвечники — Дари обнаружила, что это очень удобно: не надо было бесконечно чистить их, выковыривая огарки из гнезд, просто периодически верхний слой песка меняли на чистый, и только. Помолившись великомученику, молодой человек перекрестился с поклоном и пошел назад, ближе к входу в храм. Тут Дари и встретилась с ним глазами. «Ох, какой красавец!» — промелькнуло у нее в голове. Он действительно был очень хорош собой — коротко подстриженный широкоплечий брюнет с выразительными чертами лица, большими карими глазами и красивым ртом, который чуть тронула улыбка, когда он приветствовал Дари легким поклоном. В то же время он кого-то напомнил девушке, и когда он уже встал у колонны чуть левее нее, она вдруг поняла: в его лице было явное сходство с монахиней Евстолией, хотя та красотой не блистала и вообще была несколько болезненной, поэтому в обители исполняла послушания, не требовавшие большой физической нагрузки. «Так это, наверное, и есть тот самый Василий!» — подумала Дари.

После литургии, за которой все причастились, в том числе и молодой человек, Илария сразу познакомила их. Василий Феотоки действительно был братом Евстолии и пришел помолиться об успехе на предстоящих бегах.

— Ты победишь, победишь! — воскликнула Лари. — Мы будем за тебя болеть! Нас с Дари матушка благословила ходить на Ипподром по твоим билетам! Спасибо тебе, Василь!

— Вот как? — улыбнулся он. — Рад, что смог доставить удовольствие вашей гостье!

— Да-да, она хоть повеселится! А то у них в Сибири всё так странно, все ходят мрачные и никто не смеется, потому что это грех! — Илария залилась веселым смехом.

— Неужели? — Василий удивленно взглянул на Дари. — Наверное, Лари преувеличивает!

Дари чуть покраснела и ответила:

— Да нет, к сожалению. То есть мирские люди у нас смеются… ну, если, конечно, не совсем такие… благочестивые… А вот в монастырях у нас смеяться и правда не принято. Считается, что это недуховно, надо всегда думать о своих грехах, о суде… о вечных муках…

— Брр, как страшно! — весело сказал Василий. — И вы, Дари, всегда ходите и думаете о суде и муках?

— Нет, там я чаще думала о том, как бы поскорей работу окончить или службу отстоять и до постели добраться, — призналась она смущенно. — У нас там такой распорядок…

— Как на каторге! — вмешалась Лари. — Я в школе читала одну повесть про русскую каторгу… О Боже, какой ужас, я так плакала! Вот у них в монастыре так же, представь, Василь! Это они так Богу служат! Ну, разве можно так Богу угодить?! Как будто Ему удовольствие, когда люди мучаются и падают от усталости, ни о чем думать не могут, только бы до подушки доползти! Да? да? — она возмущенно посмотрела на Дари. — Как вы вообще можете верить в такого Бога?!

— Так а у нас там никто не задумывается, — вздохнула Дари. — Это вот сюда я как приехала, так думаю, думаю… А там… там думать некогда, — она усмехнулась, — и это спасает: отработала — и отключилась.

— Что же у вас там — больше работают, чем молятся? — удивился Василий, внимательно глядя на нее. — У монахов же главным занятием должна быть молитва… Для того и в монастырь идут, чтоб молиться за всех! Работать и в миру можно.

— Ну да, молитва! — с горечью сказала Дари. — Это тут вот молитва! Сестры и в кельях молятся много, и на службы все ходят… А у нас любимая присказка: «послушание выше поста и молитвы»! На службы ходить не обязательно, а вот работать, куда послали — попробуй не поработай… В наказание еще тяжелей послушание дадут!

— Какие вы страшные вещи рассказываете! — серьезно проговорил Василий. — Но вы вроде не выглядите такой уж изможденной… Или это вы здесь уже пришли в себя? — он улыбнулся.

— Да я просто на здоровье никогда не жаловалась, — смутилась Дари. — К тому же я все больше на воздухе работаю… в огороде, в поле… А зимой меня чаще всего ставят в швейную… Да еще я на клиросе пою, так что на службы всегда попадаю. А вот кто в коровнике, или на кухне, или в пекарне… Ой!.. Я в пекарне раз была, так руки обожгла… Потом меня опять туда хотели, но я не выдержала и говорю: не пойду, а будете заставлять, уйду из монастыря! В общем, устроила бунт, — она улыбнулась. — Это еще в первый год было. Но я шью очень хорошо, и мать игуменья не хотела меня отпускать, так что меня больше к печке не ставили.

— Во, молодец! — похвалила ее Лари. — Против таких порядков и надо бунтовать! Да у вас там вообще нужна… революция! Вот ты приедешь, расскажи им про все, как у нас! Неужели они не захотят ничего менять?

— Боюсь, что… — Дари на мгновение умолкла, и тень прошла по ее лицу: она подумала, что уже через две недели придется возвращаться, а уезжать ей совершенно не хотелось, — когда я расскажу про здешнюю жизнь, наши мне просто не поверят! А если и поверят, то решат… что это какой-то либерализм… «загнивание православия, апостасия»… Ну, что-то такое. Ведь как жило русское монашество? Какой-нибудь подвижник отправлялся на север, на голую скалу молиться Богу. А потом вокруг него собирались ученики, последователи, и через сто-двести лет скала превращалась в цветущий сад! Строились храмы десятками, для храмов — кирпичные заводы, гостиницы для трудников, оранжереи… даже ананасы выращивали! Представляете, сколько работы? Ну, правда, было и другое течение: такой святой был в пятнадцатом веке, преподобный Нил Сорский, он как раз был за нестяжание, чтобы у монастырей не было никаких земель, чтоб хозяйством не заниматься, а больше молиться, на внутреннюю жизнь внимание обращать… Но победило в итоге другое направление. Так вот издревле и считается, что монастырю нужно хозяйство, монахи прежде всего должны работать, не покладая рук… Только вот я иногда думаю: что было бы, если б монахи просто шли на юг, где сады и так цветут… и вообще жить гораздо проще? Там можно было бы думать только о Боге… ну, или почти только о Нем…

— Вы уже познакомились, я вижу? — раздался позади голос игуменьи.

Мать Феофано вышла из церкви и с улыбкой спустилась по ступенькам к стоящим перед храмом послушницам и молодому человеку.

— Здравствуй, Василий, рада тебя видеть у нас! Останешься на трапезу? Время еще вроде бы есть, бега ведь в полдень?

— Здравствуйте, матушка! Да, наверное, полчаса у меня еще есть… Спасибо!

— Очень хорошо, тогда пойдемте в трапезную.

Завтрак прошел быстро: все ели молча и слушали чтение «Сказаний о подвижничестве преподобных отцов», — а по окончании трапезы сестры окружили Василия и наперебой желали ему успехов на предстоящих скачках.

— Желаю вам прекрасно придти, несравненный возница! — с улыбкой сказала ему худощавая монахиня с большими серо-карими глазами. — У меня тут своя корысть: если победите и попадете во Дворец, то сможете рассказать много интересных вещей, которые мне могут пригодиться. Так что я надеюсь на вас как на глаза и уши, мне-то самой во Дворец попасть никогда не придется.

— Ну, не зарекайтесь, мать Кассия! — засмеялся Василий. — Спасибо за пожелание, но я думаю, что ваши романы вполне могут стяжать вам славу повыше, чему у победителя на бегах. И во Дворец вы вполне имеете шанс попасть! Тем более, что впервые издаться вам помогла сама августа… Кстати, как поживает ваш очередной роман?

— Он уже в печати, наконец-то! Выйдет не позже, чем через месяц, если Бог даст.

— Здорово! Надеюсь на экземпляр с автографом!

Улыбчивая мать Кассия была для Дари предметом особенного удивления. Если такие занятия сестер, как переводы святых отцов и издание православной литературы, были еще понятны, то монахиня, пишущая романы… Это до сих пор не укладывалось у Дари в голове. Но это было так: Кассия Скиату окончила философский факультет Константинопольского Университета и защитила диссертацию по богословию имени у отцов Церкви четвертого–шестого веков, а поступив в монастырь Источника в возрасте двадцати шести лет, не только продолжала заниматься научной работой и переводами, но и писала романы на сюжеты из византийской истории. Первый ее роман, посвященный жизни ее небесной покровительницы, святой Кассии Константинопольской, рассказывал и о многих других исторических лицах, современниках знаменитой песнописицы. Изданный два года назад, роман скоро был раскуплен, несмотря на большой объем — сама автор шутя называла его «талмудом» и говорила, что больше таких длинных романов писать не будет. Действительно, следующий ее роман, бывший в некотором роде продолжением предыдущего, вышел уже гораздо скромнее по объему; в обители все ожидали его издания с нетерпением. Мать Кассия подарила Дари экземпляр первого романа, и девушка медленно читала его по вечерам — пока ей было тяжело одолевать такие объемы художественного текста на греческом. Впрочем, она дошла уже почти до конца третьей части и пребывала в недоумении: если в начале она еще не нашла ничего особо крамольного — там рассказывалось больше о церковных неурядицах и о борьбе иконопочитателей с иконоборцами, то с середины второй части стали закручиваться всякие любовные сюжеты, и… Дари даже не знала, читать ли ей дальше, не будет ли это грехом, а спросить у кого-нибудь из сестер обители стеснялась: она и так выглядела среди них белой вороной со своими понятиями о благочестии, а тут была вообще опасность обидеть их — они все гордились Кассией и ее творчеством и, конечно, вряд ли считали его чем-то злочестивым… Дари хотелось поговорить с самой Кассией, но она пока не решалась.

«Представляю, что сказала бы наша мать игуменья, если б кто-нибудь из сестер вздумал писать романы про любовь… да еще с такими сценами! — думала она. — Это же просто было бы “анафема-проклят”… Должно быть, я чего-то не понимаю в монашеской жизни… или даже совсем ничего не понимаю… И вообще в жизни тоже… Как это так у нее совмещается? И молитва, и такое творчество… и гимнография!» Мать Кассия писала еще и службы в честь святых, причем слыла в Константинополе и даже за его пределами талантливым гимнографом. Монастырь издавал написанные ею службы отдельными книжечками и продавал через сайт обители — желающих приобрести было много, не только в Империи, но и в других странах. Теперь служб Кассииного сочинения накопилось больше двух десятков, и в монастыре обсуждали возможность издания их отдельной книгой.

«Конечно, писать службы это дар от Бога, — думала Дари. — Но ведь и романы писать — тоже дар… Значит, и это от Бога? Нет, все-таки непонятно… многое мне тут непонятно!.. Но вот одно понятно совершенно точно: мне здесь нравится гораздо больше, чем у нас! Что я буду делать у нас после того, как видела все это? Как буду жить?.. Это же просто нужно какое-то средство, чтоб отшибить память! Меня послали сюда набираться опыта, а опыт оказался таким, что у нас его никогда не возьмут на вооружение… Нет, об этом даже нечего думать! Ну, разве что владыка решит с нуля какой-нибудь монастырь организовать с новыми порядками… Но это вряд ли! Если и организует, то, скорее, мужской. А у нас в обители такие перемены точно невозможны… У нас даже другими распевами не захотят петь… точнее, не смогут… Что уж говорить о чем-то еще! Пожалуй, о многом из того, что я тут видела, мне лучше им совсем не рассказывать! А то еще обвинят во вранье, скажут — я нарочно это придумала, чтобы всех смутить и произвести бунт… В лучшем случае обругают “нечестивых греков” и найдут очередной повод потщеславиться истинно-русским благочестием!.. Даже вот и не знаю, о чем им вообще рассказывать… Ну ладно, я подумаю об этом в самолете, как раз будет несколько часов, а сейчас лучше не думать о грустном. Надо наслаждаться нормальной монашеской жизнью. Осталось еще целых две недели… О, Господи, всего каких-то две недели!..»

предыдущее   |||   продолжение