20 ноября 2008 г.

Траектория полета совы: Предыстория


Ноябрь в том году выдался очень холодный. Злой ветер трепал деревья, и они раздраженно сбрасывали побуревшие листья. Розы, немилосердно исхлестанные дождем, уныло повесили головы. Водостоки старых мощеных улиц не справлялись с потоками воды. Гора Ликавит походила на ободранную мокрую кошку, а Акрополь почти целыми днями скрывала завеса то ли мороси, то ли тумана. Прохожие прятались под зонтики или натягивали на лоб капюшоны курток, а туристы, в хорошую погоду нередко забредавшие на местный книжный развал, вовсе не появлялись в этом районе, а сами торговцы перебрались под крышу и не высовывали носа наружу. Проходя по улице Прокла мимо сводов книжного рынка, существовавшего на этом месте уже сто с лишним лет, Афинаида вдыхала запах кофе, которым согревались местные «книжники», и невольно вспоминала то время, когда она любила часами бродить по таким развалам, только не здесь, а в центре Афин, где они с родителями в то время жили… Но теперь она спешила пройти мимо — ведь в таких местах почти невозможно было встретить «душеспасительных» книг вроде тех, что давал читать отец Андрей, зато на видных местах всегда лежали старые глянцевые журналы или плакаты с не слишком приличными картинками. А все-таки иногда было немного жаль, что нельзя побродить среди низеньких столиков, заваленных книгами, порыться в ящиках с потрепанными изданиями, поизучать содержимое стеллажей с научной литературой…

Храм Архангела Михаила стоял на пересечении улиц Прокла и Григория Богослова, и Афинаида, казалось, могла бы найти его с закрытыми глазами — столько раз она уже проделала этот путь. В последний год, после смерти матери, она проходила тут по меньшей мере два раза ежедневно. Отец Андрей то и дело заводил речь о том, что Афинаида должна, наконец, продать квартиру — точнее, он выражался обтекаемее, но одновременно и прямолинейнее: «пожертвовать на нужды церкви», — принять монашеский постриг и перебраться окончательно под кров церковного дома, где хозяйничала мать Еликонида. Но Афинаида все оттягивала этот момент. Хотя против пострига она почти ничего не имела — в сущности, она уже давно жила в монашеском послушании, вот только имя, выбранное для нее отцом Андреем, ей не нравилось, — однако перспектива монашествовать под началом всесильной экономки ее пугала почти до смерти. В последнее время она не раз задумывалась о том, что означал этот страх — греховное малодушие и неприязнь к ближнему или инстинкт самосохранения? Впрочем, такой инстинкт отец Андрей, вероятно, тоже счел бы греховным — ведь ради Христа надо не бояться отдать и жизнь… Но Афинаида никак не могла заставить себя отождествить самопожертвование ради Христа с жизнью под командованием «богоданного ужаса», как в шутку иногда называл мать Еликониду сам настоятель. Имея свою квартиру, можно было хотя бы по вечерам и ночью побыть одной, самой по себе, без чьих-то придирчивых взглядов, без опасения, что в любой момент к тебе могут войти… В этом была хоть какая-то независимость, которая полностью исчезла бы с переселением в церковный дом.


Независимость. За столько лет Афинаида, как ни старалась слушаться наставлений духовного отца и жить по тем книгам, которые он благословлял читать, так и не смогла побороть в душе стремления к свободе. Задумываясь о его корнях, она понимала, что это стремление уходило не столько в ее детство — Афинаида всегда была послушной дочерью и не доставляла своим родителям никаких хлопот, — сколько в годы ее учебы в Академии и краткого пребывания в аспирантуре. Несомненно, оно было связано с ее тягой к научной работе. Ей было очень интересно учиться, и она порой с тайной грустью вспоминала о своей недописанной диссертации. Когда она забрала документы из аспирантуры, ее знакомые удивлялись, ведь она была одной из самых способных и преподаватели любили ее, — а она так и не смогла никому внятно объяснить, что случилось. Никому, даже научному руководителю. Сказала только, что у нее изменились жизненные обстоятельства и она больше не может заниматься диссертацией. Что он подумал? Может быть, решил, что у нее что-то произошло в семье или в личной жизни… Он был слишком деликатен, чтобы расспрашивать. Только сказал: «Я все же надеюсь, что у вас все уладится, и вы еще вернетесь в науку. Такие способности, как у вас, грех губить!»

Она ушла из научной среды, только что начав в нее вписываться, но «яд свободомыслия» уже был в ее крови: привычка анализировать прочитанное, сопоставлять разные источники, замечать аллюзии и цитаты, обращать внимание на необычные слова и выражения, оценивать тексты с литературной точки зрения… Она быстро поняла, что с отцом Андреем не стоит пытаться обсуждать противоречия, которые она находила в тех духовных книгах, что он ей давал, или недоумение, которое вызывали у нее кое-какие — да нет, пожалуй, даже многие — ответы на разные вопросы духовной жизни, которые, как будто бы, претендовали на полноту освещения, исключавшую всякие возражения. «Веруй в простоте и выше себя не прыгай! Это слова отцов, которые сподобились божественного просвещения, и до конца их понять можно лишь тогда, когда сам сподобишься того же. А чтобы этого сподобиться, надо не умствовать, а молиться и жить в послушании и смирении!» — таков был ответ настоятеля Свято-Михайловского храма на подобные вопросы. Приходилось смиренно умолкать, трудиться на пользу церкви, молиться, считать себя ниже всех и терпеливо ожидать духовного просветления, после которого все неясное должно было, точно по мановению волшебной палочки, стать понятным…

Куда больше изречений катакомбных старцев, столь любимых отцом Андреем, Афинаиде нравилось богослужение. Хорошее знание древнегреческого с самого начала вызвало у нее интерес к гимнографии. Тексты, которые прихожане, молившиеся вместе с ней на службах, зачастую едва понимали, слова, которые скользили по краю их сознания, почти не задевая — Афинаида обнаружила это довольно скоро, при попытках обсудить со своими новыми православными друзьями услышанное или прочитанное за богослужением, — для нее были полны смысла и необычайной красоты, часто трогавшей до слез. Это была та часть византийской поэзии, нередко поражавшей своей гениальностью, которая во время учебы в школе и Академии оставалась вне поля ее зрения. Правда, в учебниках и антологиях порой мелькали примеры из богослужебных текстов, но эти мимолетные упоминания почти не давали представления о том огромном культурном пласте, который теперь стал открываться перед Афинаидой. Сначала она была восхищена, почти заворожена. Но постепенно возник интерес другого плана: какие библейские цитаты использованы в той или иной стихире или каноне, каких именно еретиков обличал тот или иной прославляемый святой… Афинаида стала было отмечать для себя на листочках параллели и казавшиеся ей интересными метафоры, но отец Андрей быстро положил этому конец: «Богослужение для молитвы, а не для питания суетных умствований!» Правда, Афинаида не могла удержаться и иногда все же тайно делала для себя заметки, и у нее дома в папке скопилась целая кипа таких листочков, наскоро исчерканных карандашом. Зачем они ей? Что она будет с ними делать? Она не знала, но и выбросить эти записи не поднималась рука.

Хотя, конечно, если она примет постриг, эти плоды непослушания и «умствований» придется уничтожить. У монаха нет своей воли, своего мнения, своего дома, своей жизни. Он должен полностью предать себя в волю духовного отца и отречься от себя, как отрекся от мира. Он дает обет послушания до смерти настоятелю «и всей во Христе братии». То есть, по сути, матери Еликониде. Афинаида поежилась — то ли от очередного порыва ветра, то ли от мысли об экономке. Но может быть, она несправедлива к ней? В конце концов, эта женщина не виновата в своей некрасивой внешности, она, как говорит отец Андрей, много настрадалась в жизни, а хозяйственная хватка у нее действительно отменная, лучшей экономки настоятелю было, пожалуй, и не сыскать… если не считать того, что мать Еликонида явно не любила людей. Точнее, смотрела на них так же, как на кастрюли или мешки с мукой: их можно было двигать, распихивать по углам, бесцеремонно переставлять, ронять, а иногда и пинать в сердцах — ведь им же не больно…

Накануне утром — это был как раз день рождения Афинаиды — отец Андрей снова завел с девушкой речь о постриге. Даже сказал, что, раз ей пока так трудно решиться на переезд в церковный дом, она может в первое время по-прежнему ночевать в своей квартире. Видимо, рассчитывал, что она согласится. Действительно, почему бы ей не согласиться? Чего, в самом деле, она ждет? Она ведь давно ведет почти монашескую жизнь, замуж не собирается, всецело предалась делу спасения души, постриг должен стать естественным завершением этого пути. Точнее, ступенью перехода на другой, высший уровень. Если б она сказала «да», то этой ночью, во время бдения под праздник Введения Богородицы во храм, ее бы постригли — она знала, что монашеская одежда для нее уже давно была припасена в закромах у экономки… Но Афинаида, растерявшись, смогла только ответить, что подумает. Хотя над чем тут еще думать?.. А ведь правда — было бы так чудесно, наверное, постричься именно в этот день: введение в новую жизнь как введение во храм, где неразвлеченно можно служить Богу! Получить прощение всех грехов — ведь постриг это таинство, второе крещение — и начать жизнь с чистого листа… Может, надо было согласиться? Тогда слова праздничного тропаря: «Днесь благоволения Божия предображение и человеков спасения проповедание», — зазвучали бы для нее совсем по-особенному, и, быть может, действительно открылась бы эта новая жизнь, к которой Афинаида так стремилась, но наступление которой все время отодвигалась в какие-то неясные дали — видимо, по причине ее неизжитых страстей и недостаточного повиновения духовному наставнику…

Подходя к храму, где ей предстояло участвовать в уборке и благоукрашении перед всенощным бдением, Афинаида не подозревала, что на нее и на всю паству отца Андрея Лежнева надвигается такое «исполнение Зиждителева смотрения», о котором никто из них в тот момент и не помышлял.

Иеромонах Андрей был человеком странной и во многом таинственной судьбы. Священник катакомбной церкви, воспитанный в условиях жесточайших коммунистических гонений, он какими-то одному ему ведомыми путями умудрился пересечь границу красной Московии и добраться до Афин. В Империи он был принят не то чтобы с распростертыми объятиями — доля настороженности в отношении выходцев «с того света» всегда присутствовала у византийских иерархов, — но все-таки достаточно дружелюбно. Прослужив несколько лет вторым священником в Свято-Михайловском храме, он доказал свое благочестие, духовный настрой и умение сплотить приходскую общину. Довольно быстро выучив греческий язык, что уже само по себе говорило о его талантах, Лежнев завоевал любовь и своих прихожан, и тех людей, что приезжали за порцией специфической «русской аскетики» со всего Пелопоннеса. После смерти старичка-настоятеля пришелец естественным образом занял его место.

От византийского стиля церковной жизни отец Андрей, мягко говоря, был не в восторге. Но ему хватало такта не заявлять об этом во всеуслышание, свои взгляды он умело пропагандировал исподтишка, как бы ненароком, и многого достиг на этом пути. Как раз под всенощную Введения во храм его прихожан ожидал очередной пример такой пропаганды «правильной духовной жизни»: настоятель распорядился освободить центральный неф от стоявших там длинных скамеек. Тем, кто пришел помочь приготовиться к службе, он в снова поставил в пример русских, которых уже в двадцатые годы за границей стали называть «железными ногами» за их привычку выстаивать все службы, не шелохнувшись и ни разу не присев.

— Скамейки это для самых немощных, — объяснял отец Андрей. — Оставим несколько штук у стен, этого довольно. А вы, дорогие мои, если очень устали, можете сесть прямо на пол, это вполне традиционно.

Таская вместе со всеми тяжелые скамейки к западной стене, Афинаида думала, что она, наверное, никогда не будет способна на духовные подвиги, которые столь обычны для русских. Многочасовые стояния, сотни поклонов, сухоедение в посты — для византийцев это все было в диковинку. Стараясь постепенно втягиваться под руководством отца Андрея в такую аскетическую жизнь, она и ее знакомые испытывали порой большие страдания.

«Но должен же во всем этом быть какой-то скрытый смысл? — думала девушка. — В конце концов, все эти строгости взяты из древних греческих уставов, а вовсе не из чьей-то головы…»

Когда скамейки были сложены в аккуратный штабель, отец Андрей позвал Афинаиду в исповедальню. Усадив ее на стул, он заглянул девушке прямо в глаза и спокойно поинтересовался, не надумала ли она все-таки постригаться под великий праздник.

— Как? Сегодня? — опешила Афинаида. — Нет, сегодня я в любом случае не готова, я ведь хотела еще немного подумать…

— Что значит «не готова»? — возразил отец Андрей. — Ты же знаешь, я особых церемоний не люблю. Постригаться так постригаться, не важно, чем ты занималась с утра и что ела. Было бы произволение!

Отец Андрей посмотрел на Афинаиду пристально, его светло-серые глаза вдруг заискрились весельем и… какой-то внезапной добротой. Он провел рукой по своим пшеничным волосам, стянутым сзади кожаным шнурком, слегка улыбнулся своей знаменитой загадочной улыбкой и закончил:

— Произволение стать одной из нас. Как я, как мать Еликонида, как старец… Ах, да, — спохватился настоятель, — мать Еликониду ты не особенно любишь, как я догадываюсь. Но вот что я решил: оставайся-ка ты в своей квартире, не нужно тебе никуда переезжать. Всему свое время. Какие сейчас монастыри, по большому счету? Монашество вообще подвиг, не данный нашему времени, как говорил епископ Игнатий. Вот если мы, наконец, построим свою обитель, тогда другое дело… А имя, если тебе не нравится, можем другое выбрать. Тебе ведь нравится игуменья Арсения?

— Да, — смущенно кивнула Афинаида, не поднимая глаз.

— Ну, вот и прекрасно, пострижем тебя Арсенией.

Девушка чуть заметно улыбнулась и попыталась что-то сказать, но отец Андрей опередил ее, словно читая мысли:

— Пойми, чадо! Пойми одну простую вещь. Монашество это не конфета и не медаль за выслугу лет. Монашество это жертва. Те, кто постригается в старости, когда уже ничего не надо и не от чего отказываться, Господу не угодны. Постригаться тебе нужно сейчас, когда у тебя сомнения, искания всякие, когда есть чем жертвовать. Да, жертва — ключевое слово здесь. Если ты сейчас пожертвуешь Божией Матери свои амбиции, свои страхи, свою неприязнь к братьям и сестрам во Христе, это будет хорошо. И только это будет спасительно для тебя! Только тогда ты и ощутишь по-настоящему помощь Божию. А когда жертвы нет, когда ничего уже не интересует в жизни, то тут и говорить не о чем, это все мирское, человеческое.

Афинаида смотрела на эти до боли знакомые черты — прямой нос, чуть впалые щеки, солидные надбровные дуги с белесыми бровями, — видела, как отец Андрей с каждой минутой воодушевляется, словно загораясь изнутри невидимым огнем, и понимала, что ни в состоянии будет сейчас произнести не слова. И разве здесь с чем-то можно поспорить?..

— Итак, Арсения? — мягко спросил отец Андрей после минутной паузы.

Девушка тихонько кивнула.

Потом началось богослужение. Длинное, с древними распевами, с торжественными выходами священников в золотой парче, с народными восклицаниями: «Господи, помилуй!» Постриг должен был состояться по отпусте утрени, перед литургией. Пока же Афинаида стояла, как обычно, у левой солеи и пыталась следить за ходом службы. Но получалось это у нее довольно плохо, ее поглощали мысли о предстоящем событии. «Наверное, постриг — это как невесте замуж выйти, — вдруг подумала она. — Вот, я готовилась, собирала приданое, а теперь, наконец, приходит Жених и ведет в храм на венчание…» От волнения и от сознания совершающегося над ней промысла Божия — теперь Афинаида была уверена в промыслительности всего происходившего в этот день, — на глаза то и дело наворачивались слезы. Даже мать Еликонида уже почти не пугала. Вспоминались слова игуменьи Арсении, в честь которое отец Андрей решил ее постричь: «С Господом и ад не страшит меня». Да, так и должно быть: разве с Богом может быть страшно?

Перед полиелеем маленькая девочка в длинном платье, дочь одной из прихожанок, спустилась с солеи, крепко держа большую икону праздника. Образ поместили на аналой, запели: «Хвалите имя Господне!» Потом начался канон — тоже длинный, красивый, протяжный. Его пели два хора попеременно, получалось очень величественно. Ах, если бы только Афинаида могла как следует его слушать!..

Но что это?.. На третьей песне за стеной храма послышался довольно громкий шум. Кто-то явно стучал в дверь приходского дома, который располагался в пристройке у левой стены базилики. Причем стук этот был тем более странен, что за окнами была холодная ноябрьская ночь! Кому сейчас могло придти в голову ломиться в запертую дверь?..

Между тем стук прекратился на несколько мгновений, после чего послышался громкий хлопок и какое-то шипение. Появился отец Андрей, непривычно бледный и заметно встревоженный. Появился он почему-то не из алтаря, а из крипты под храмом. Настоятель быстро взбежал по лесенке и оказался около левого клироса.

В этот момент тяжелая западная дверь распахнулась, и в храм вбежали четверо молодых людей в форме астиномии. Их лица были невероятно красны, глаза слезились, в руках были дубинки — словом,  вид стражей порядка не предвещал ничего хорошего. Отец Андрей сделал знак хору, после чего сразу стало почти тихо.

— Никому не двигаться! — крикнул один из молодых людей, вытирая слезы. — Кто здесь главный?

— Братья и сестры! — громко произнес отец Андрей. — Пришел тот час, о котором я вас так долго предупреждал! Это слуги красного дракона, они меня, нашли! Не дайте им войти, закройте двери!

Прихожане, среди которых было немало суровых бородачей в черных пальто, не заставили себя долго упрашивать. Они хлынули к выходу, сдавили астиномов со всех сторон и, не обращая внимания на их крики и угрозы, вытолкнули в темноту. Лязгнули массивные запоры, но настоятель не был этим удовлетворен.

— Забаррикадируйте двери! Быстрее! — распоряжался он, бегая по храму.

Люди загрохотали скамьями и всею мебелью, что попалась под руку. Несколько женщин уже билось в истерике, кричали дети... Служба остановилась, и в зловещей атмосфере храма, лишенного божественного пения, гулко раздались удары в дверь — видимо, снаружи били чем-то деревянным. Но массивная дверь и не думала поддаваться. Погас свет, и Афинаида увидела, что храм ярко освещен снаружи — очевидно, фарами машин. Внезапно в одном из высоких окон возник силуэт человека. Он комично цеплялся за прутья решетки, пытаясь не упасть, и был весьма похож на бесенка — такого, какие были изображены на иконе Страшного Суда. Впрочем, человек держал в руках не трезубец, а веревку, которую он накрепко привязал к металлическим прутьям. Миг — и человек исчез. Зато снаружи взревел мотор, решетка выгнулась и — дзынь! — отскочила с жалобным звоном.

Тут Афинаида почувствовала, что ее схватили за руку.

— Это я, не бойся, — властно и негромко сказал отец Андрей. — Пойдем со мной, есть послушание. Ты уже, считай, пострижена, так что слушай меня! Пошли!

Лежнев потащил Афинаиду к спуску в крипту. Тем временем зазвенело стекло, и внутрь храма влетела дымовая шашка.

— Отец Петр, не дайте им войти! Чада мои, стойте крепко! Пойте! — прокричал отец Андрей и побежал вниз.

Афинаида успела расслышать, как испуганный дискант отца Петра, второго священника, завел: «Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое…» — и как прихожане подхватили: «Победы православному императору нашему Константину на сопротивныя даруя…»

Спустившись в крипту, отец Андрей потащил Афинаиду в какое-то помещение, совершенно ей не знакомое — очевидно, комнату под самым алтарем. Войдя туда, она с удивлением обнаружила стол, уставленный напитками и какой-то едой, и шестерых мужчин восточной внешности, сидящих вокруг в напряженном ожидании.

— Это наши гости, Афинаида, нам нужно их спасти! — заявил отец Андрей, перешагнув порог. — Они из наших страдающих в России катакомбных братьев, мы не должны позволить им попасть в руки красных дьяволов!

Один из гостей — очевидно, самый главный — резко поднялся и спросил неожиданно спокойно и негромко:

— Ты же сказал, что это безопасное место?

Иеромонах, казалось, ни капли не смутился:

— Это безопасное место, и в этом вы сейчас убедитесь. Я не знаю, что произошло! Это совершенно неожиданно и невероятно! Не знаю! Сработала ловушка в приходском доме… В общем, нужно убираться отсюда. Всем! — закончил он решительно.

Гости были уже на ногах. Пройдя по узкому коридору все, один за другим, спустились в отвесный колодец, цепляясь за ржавые скобы. Здесь было темно и невероятно душно, Афинаида сразу почувствовала, как у нее кружится голова.

— Отче, что же это? — обратилась она, наконец, к отцу Андрею. — Неужели это и правда то, о чем вы нас предупреждали всегда?

— Да! — резко ответил он.

«А они правда катакомбники?» — хотелось задать вопрос, но Афинаида понимала, что это будет явным выражением недоверия отцу Андрею, ведь он же выразился совершенно недвусмысленно. Однако ей казалось странным, что эти люди совершенно не похожи на русских… Или это какие-нибудь горцы с Кавказа?..

В свете фонарей было видно, что колодец привел в длинное помещение без окон и дверей. Правда, у одной из стен лежала огромная ржавая кувалда.

— Бейте здесь! — приказал настоятель.

Стена, казалась, была сделана из галет — она почти сразу развалилась, открыв широкий лаз. Афинаида ощутила сквозняк, который принес сверху, из храма, отчетливый запах слезоточивого газа…

— Вперед! — скомандовал отец Андрей.

Очевидно, это была вентиляционная шахта. Еще несколько железных скоб — и под ногами твердая поверхность. Неприятный запах прелой резины — такой, какой бывает только в метро…

Они побежали по длинному бетонному коридору, скупо освещенному пыльными лампами. Сильный ветер подгонял беглецов в спину, где-то внизу гудели моторы. Афинаида путалась в юбке, но подобрать ее одной рукой не получалось, а за вторую ее сильно тянул отец Андрей:

— Быстрее, быстрее!

Наконец она освободилась — «Пустите, я сама!» — и, подобрав подол двумя руками, побежала быстрее. Далеко сзади послышались крики, шум, а потом гулкий топот нескольких пар ног. Гостям это придало прыти, Афинаида почувствовала, что задыхается. Несмотря на сквозняк, сильно пахло пылью, металлом и машинным маслом. Каждый шаг рождал звенящее эхо. В конце коридора оказалась железная лестница. Скатившись вниз, бегущие оказались в полутемном тоннеле с двумя рядами рельсов. Главный гость метнулся из стороны в сторону, потом уверенно побежал к черному проему в серой вогнутой стене. Снова коридор! Выпустив в отчаянии юбку, Афинаида схватилась сзади за подрясник отца Андрея:

— Я больше не могу…

— Можешь! — яростно крикнул он и, схватив девушку за шиворот, почти волоком потащил вперед.

Этот коридор походил на первый, только был заметно уже. Сделав пару поворотов, беглецы оказались в широком и почти совершенно темном тоннеле с толстыми трубами вдоль стен. Только вдали виднелось светлое пятно. Здесь главный гость огляделся и подал гортанную команду. Пятеро его спутников выхватили пистолеты. Афинаида тяжело осела на ледяной бетонный пол, не в силах уже ни бежать, не соображать. Лежнев опустился на колени совсем рядом. Топот преследователей быстро приближался, но когда они уже, казалось, должны были выскочить из-за угла, гости разом открыли бешеную стрельбу, целясь наискосок в стену опасного коридора. Афинаида зажала уши от страшного грохота и ясно видела, как пули ударяются в бетон, высекая из него искры и выбивая мелкие осколки. За углом послышались крики боли и ярости, там сразу стемнело — по-видимому, рикошеты разбили фонари. Мрак мгновенно сгустился. Но стрельба смолкла почти так же внезапно, как началась — стрелки судорожно меняли обоймы. В этот момент быстрая тень метнулась вперед из расстрелянного коридора, бесшумно перекинулась через голову и… Афинаиду снова оглушил грохот и ослепили вспышки выстрелов.

В этих вспышках, всего за несколько секунд, она увидела, что два гостя упали — один молча, как подкошенный, другой с диким криком боли рухнул на пол и забился в судорогах. Двое его товарищей быстро зажали ему рот и потащили вперед, вглубь тоннеля. Старший гость отдал новое распоряжение, и последний из его спутников с тихим шелестом достал из сумки какой-то предмет, который сразу прикрепил с металлическим стуком к ближайшей трубе. Главарь, тем временем, продвинулся на четвереньках немного вперед и крикнул в темноту:

— Эй! Давай поговорим!

— О чем? — ответили ему из-за угла.

Стрелявший уже скрылся, так же молниеносно, как появился. Крики в коридоре смолкли, из-за угла доносились только стоны и приглушенная ругань.

— О девчонке! — ответил ему главный. — У нас тут есть КС-десять. Ты знаешь, что это такое? Я активирую ее на пятнадцать минут, после этого делай что хочешь. Но раньше подходить не рекомендую, если жизнь дорога. Ну, не твоя, так хоть девчонки!

С этими словами он включил большой фонарь и, направив его в сторону поворота, быстро отполз назад. Желтоватый конус осветил на полу зону опасности, к которой нельзя было приближаться, и бок неподвижно лежащего человека… Однако все это Афинаида осознала только потом. Пока происходил этот короткий диалог, ее подняли на ноги и прислонили к стене. Один из гостей встряхнул ее за плечи и зашептал на ухо с сильным акцентом.

— Не бойся. Это не мина. Ты должна стоять смирно пятнадцать минут, поняла? Иначе никто не поверит что мина. Тебя убьют! Стой, не шевелись!

Афинаида беспомощно повернула голову в сторону отца Андрея.

— Не бойся, дщерь, — тихо ободрил ее священник. — Сейчас нужно пострадать для общей пользы. Это не опасно, ведь гонятся не за тобой. Просто постой неподвижно пятнадцать минут, читай молитву. Ни одного движения! Этим ты спасешь всех!

Три тени метнулись в темноту, громкий топот быстро стих. Правда, один гость, отбежав метров на десять, задержался, и в ящичке над головой Афинаиды что-то тихо щелкнуло…

За углом тем временем опомнились, оттуда донеслась злобная ругань. Потом стали слышны слова команд:

— Косой, бинты. Мотыга, назад, за подмогой. Саперов сюда — скажи, инфракрасный взрыватель. И пусть ищут ближайшие шахты! Все, я здесь.

Потом из коридора выкатился еще один фонарь. Его свет ударил в глаза девушки, но она боялась даже зажмуриться, так явственно отпечаталась в мозгу фраза: ни одного движения. Потом вдали показалась человеческая фигура. Мужчина осторожно вышел из-за угла и остановился, глядя вперед. Его было видно довольно плохо, он показался Афинаиде таинственным обитателем подземных лабиринтов.

— Все убежали? — вдруг спросил он на чистом греческом языке.

— Все… Не подходите! — выдавила из себя Афинаида, сама удивившись своему чужому, хриплому голосу.

Во рту было совершенно сухо, сердце стучало в висках.

— Я стою на месте, не бойся, — ответил незнакомец. — Как тебя зовут и почему ты здесь?

— А… А… Я духовная дочь отца Андрея, — пробормотала девушка, сама не зная, почему.

— Вот как? Это что же, ты с ним сама пошла или тебя силой увели?

— Сама… я… должна спасти его и…

«Его друзей», — хотела добавить она, но запнулась: слишком уж странно повели себя эти гости для благочестивых катакомбников…

— От кого? — поинтересовался незнакомец.

— От… вас!

— Вот как? А за себя ты не боишься? 

— Б… боюсь.

— Почему же ты его спасаешь, а не он тебя?

— Он священник, он помогает людям, он…

Тут Афинаида снова запнулась, пораженная совершенно новым ощущением: она сама не верила тому, что говорила. Словно смотрела сейчас на себя со стороны: прижатая к стене беспомощная девушка… и ей надо еще за кого-то заступаться! А этот незнакомец, отделенный от нее двумя конусами света, вдруг показался ей настолько не страшным, что она отважилась спросить:

— За что же вы хотите его убить?

— Тебе не кажется, что это его друзья только что убили декарха и ранили двоих астиномов? — зло прошипел мужчина. — Жаль, нельзя тебе показать, что с ними сейчас.

— Как… астиномов? — прошептала Афинаида чуть слышно.

Но у ее собеседника, похоже, был тонкий слух.

— А кого же еще? И, боюсь, один уже тоже не жилец.

— Вы не из Московии?

Мужчина выругался сквозь зубы и зло сплюнул на пол.

— Какая же ты дура!

— Меня зовут Афинаида, — тихо сказала девушка, и глаза ее наполнились слезами.

Она попыталась всхлипнуть, но внезапно властный голос Лежнева возник внутри: «Ни одного движения!»

Астином, казалось, смутился.

— Прости, — пробормотал он. — Если мы выберемся отсюда живыми, можешь дать мне по физиономии, разрешаю. Но пока что давай подождем, пока прибудут саперы. Неизвестно еще, отключится ли эта штука через пятнадцать минут или это очередной обман.

— За что вы преследуете его? — спросила Афинаида; по ее щекам текли слезы.

— Исповедоваться хотели! Ты думаешь, честные попы бегают от астиномии и стреляют из беретт?

— Он не стрелял!

— Почем я знаю? Эти гады были его друзьями! Не все так отмечают церковные праздники, а?

Афинаида чувствовала, что у нее все плывет перед глазами, а мысли в голове смешались. Она испугалась, что сейчас упадет в обморок.

— Это не мина, — вдруг сказала она. — Это только муляж.

Но ее собеседник словно почувствовал родившуюся в ней волю к движению и властно закричал:

— Стой, не двигайся, дура ненормальная! Замри! Если это муляж, то слишком хороший, мой индикатор его чувствует.

Афинаида похолодела. К ней снова вернулись чувства, но, как ни странно, одно из них совершенно явно было чувством обиды: «За что? — подумала вдруг она. — Что я такого сделала, почему оказалась здесь, в темноте, холоде, в смертельной ловушке?»

— Не молчи! — спокойно скомандовал астином. — Говори что-нибудь. Время идет, помощь близка. И не вздумай упасть в обморок, очнешься на том свете.

— А она не взорвется? — жалобно спросила девушка.

— Нет, если двигаться не будешь. Взрыватель реагирует на движение. Я с такими сталкивался сотни раз. В горах незаменимая вещь, войдешь в зону активности, и привет.

Ненадолго настала тишина.

— Вы его убили? — поинтересовалась Афинаида, едва заметно скосив глаза на тело, лежащее на полу.

Однако астином ее понял:

— Надеюсь. Если он пошевелится, тебе конец. Но я метил в голову… Хотя видно было плохо, — пробормотал он почти про себя.

— Все так просто? — внутренне содрогнувшись, спросила Афинаида. — Вот так, убить человека?

— Вовсе не просто, многие месяцы тренировок. Тебе просто повезло, что я здесь случайно оказался.

— Или наоборот! — попыталась возразить Афинаида. — Если бы не вы, меня бы здесь… не оставили!

— Оставили бы, не беспокойся. Тебя специально и взяли для этого. Уж очень быстро они все это проделали. Впрочем, раз тебе понравилась компания, можешь попытаться их догнать. Если все кончится благополучно, я хочу сказать.

Афинаида вздохнула.

— Как вас зовут? — поинтересовалась она.

— Сергий. Я региональный уполномоченный астиномии.

— А что он сделал, наш отец Андрей?

— Мы с тобой не будем сейчас об этом говорить. Но, вообще-то говоря, сделал он, видимо, гораздо больше, чем мы предполагали. Думали, здесь мелкие жулики собрались, а получилось вот как… — Сергий вздохнул. — Знать бы, что тут за птицы, с ними бы другой разговор был! Мне бы ребят сюда моих, а не этих молокососов…

Над головой Афинаиды тихо щелкнуло, и она заметила краем глаза, что на черной коробочке зажегся зеленый огонек.

— Все! — выдохнул Сергий. — Игрушка заснула, пожалели они тебя…

Он еще успел подбежать к девушке, чтобы не дать ей упасть на пол.

Обратный путь по подземным коридорам показался Афинаиде еще кошмарнее, чем бегство от астиномии. За первым же поворотом луч фонарика высветил два мертвых тела, лежащих в лужах крови — раненого к тому времени, очевидно, успели унести. Кровь была и дальше — много крови, осколков стекла и каменной крошки. Афинаида почувствовала ужасный спазм внутри и испугалась, что сейчас опять упадет, прямо в страшную лужу.

— Закрой глаза, пойдем быстрее, — прикрикнул Сергий и, сильной рукой взяв девушку за локоть, потащил ее вперед. — Дыши глубже! — скомандовал он.

Но, глубоко вздохнув, Афинаида ощутила только запах подземелья, пыли и еще один, ужасный — одуряющий запах кровавой смерти. По счастью, коридор быстро кончился, оно вышли в просторный тоннель. Здесь уже было светло и суматошно, бегали полицейские и рабочие метрополитена.

Афинаида не помнила, как оказалась снаружи, сознание ее по временам отключалось, вернее, она не в силах была удержать его в рамках реальности, постоянно уносясь мыслями к отцу Андрею, к покинутому разгромленному храму, к своему постригу… Однажды даже промелькнуло в голове совсем нелепое: удастся ли причаститься сегодня? «Господи, ну о чем же я думаю!» — мысленно укорила себя девушка.

На улице было темно и сыро. Афинаида с Сергием быстро прошли несколько переулков и подошли к храму. Здесь было много света, много машин экстренной помощи, много астиномов, много криков и собачьего лая — в общем, невообразимый хаос. Какой-то астином подошел к ним, спутник Афинаиды браво козырнул незнакомцу.

— Шахту нашли! — быстро проговорил тот. — Они решетку выломали, ушли. Собака привела сюда же, представляешь? Видно, они в суете спокойно сели в машину и уехали. Да, внизу нашли труп и гору одежды. И еще несколько комплектов формы. Похоже, готовились к неожиданностям, гады! А потом переоделись астиномами и улизнули… А это кто? — вдруг спросил незнакомец, указывая на Афинаиду.

Сергий вкратце описал сцену в подземелье.

— Арестуй ее! — потребовал астином.

— За что? — опешил Сергий.

— Будто не понимаешь?! Она же сообщница! Или вроде этого. В любом случае, следствию разбираться, не тебе. Где ты видел, чтобы живого человека помимо его воли минировали?

— Да, но… — начал было Сергий.

— Какое «но»? Эх, Стратигопулос, не быть тебе никогда хорошим астиномом, не понимаешь ты всех сложностей. А я тебе дело говорю!

— Дело сейчас прежде всего в том, чтобы организовать погоню! — неожиданно заорал Афинаидин спаситель. — Полагаю, никто из прихожан сейчас вам помогать не будет? Что скажешь?

Его собеседник сразу сник.

— Да, безобразный скандал получился! — пробормотал он. — Но кто же знал? Все так неожиданно, думали, иконных воришек поймаем, а тут…

— Афинаида! — Сергий повернулся к девушке и посмотрел на нее строго. — Где сейчас может быть отец Андрей? Если, конечно, он распрощался со своими гостями… А я уверен, что распрощался, не нужен он им, это слишком серьезные ребята. Ну? Его квартира была в церковном доме?

Афинаида осторожно наклонила голову. Ей вдруг стало совершенно непонятно, как себя сейчас нужно вести. Рассказать все, что она знала? Или немедленно замолчать и начать молиться про себя?

— Послушай, дело нешуточное, в самом деле! — настаивал Сергий. — Убиты двое астиномов, разгромлен храм — ты слышала когда-нибудь про такое? И твои дела сейчас не в самом лучшем виде, не буду тебя обманывать. А виной всему твой драгоценный отец Андрей!

— Но это же не он громил храм… — прошептала Афинаида, и на ее глазах навернулись слезы.

Она посмотрела на церковную дверь, около которой толпились астиномы и довольно много прихожан — последние кашляли, вытирали слезы, женщины отчаянно ругались. Несколько важных астиномов в золотых погонах пытались успокоить толпу.

— Да пойми ты! — воскликнул Сергий. — Он был к этому готов! Устроил во время службы совещание с какими-то бандитами, ловушку приготовил в церковном доме, да еще распорядился вытолкать астиномов… Ты вообще понимаешь, что произошло? Отвечай скорее, где можно его искать? Может быть, сейчас в опасности чьи-то жизни!

— Я… не знаю, — пробормотала Афинаида. — Может, на подворье?

— Отлично! Где это?

— Это километров сто отсюда. Нужно сесть на автобус…

— Да какой еще автобус! Адрес?

— Это на Пелопоннесе, около Триполи, там небольшой земельный участок…

— Почему же так далеко?

— Не знаю, отец Андрей считал, что так удобнее…

— Ну понятно, Триполи, оттуда ведут сто дорог… Можешь показать?

Девушка нерешительно кивнула.

— Так! Стой здесь! Нет, садись в мою машину и жди, пойдем!

Посадив Афинаиду в машину астиномии, Сергий закрыл двери и рванулся куда-то, где толпилось больше всего астиномов. Но через секунду затормозил, вернулся и, не глядя на пассажирку, вытащил ключ зажигания.

Меж тем, толпа вокруг храма все росла, астиномы не успевали с ней справляться, видно было, что они в совершенной растерянности. Подходили любопытные жители окрестных домов, замелькали телевизионные камеры…

Сергий вернулся на удивление быстро.

— Сейчас поедем! — весело сказал он. — Не дрейфь, никто тебя не обидит. Это твой шанс, не забывай. Между прочим, если выясниться, что в мине не было заряда, то дела твои будут совсем плохи. Пока разберутся, пока то да се… Так что уж будь добра, помоги нам найти твоего драгоценного духовника.

— Но почему я должна его искать? — со слезами в голосе проговорила Афинаида. — Это ваше дело, и, в конце концов, у нас православная страна…

— Правильно, мы же ваше православие и защищали! Хотели пресечь контрабанду икон, а нас газом. И вообще ваш настоятель такой фрукт, что я бы на твоем месте помалкивал насчет православия! Тебе лучше сейчас не рассуждать, а заснуть хоть немного. Сегодня будет тяжелый день, нужно быть в адекватном виде. Ты коньяк пьешь?

Афинаида испуганно замотала головой.

— Тем лучше. На! — Сергий протянул на заднее сидение металлическую фляжку. — Не дыши и сделай три больших глотка. Я бы и сам сейчас с удовольствием, как ты понимаешь.

Афинаида покорно взяла фляжку — какой-то голос подсказал ей, что сейчас лучше слушаться. Но жидкость пахла отвратительно и показалась совершенно огненной — девушка закашлялась.

— Ничего-ничего — ободрил ее Сергий, протягивая кусок яблока. — Заешь, и спать, чтоб я тебя не слышал! Разбужу, когда будем подъезжать к Триполи. Двинулись!

Афинаида еще успела заметить, как их машина пристроилась к небольшой колонне: вперед ехала «альфа» с зеленым огоньком на крыше, за ним — небольшой автобус с решетками, на котором было написано «Спецподразделение», а потом уж машина Сергия. Пробравшись через толпу, увеличили скорость и понеслись по спящим улицам. К удивлению Афинаиды, сон действительно начал одолевать ее очень быстро — хотя, казалось бы, после переживаний страшной ночи можно было бы бодрствовать неделю. Она прилегла на заднее сидение и только успела подумать, что оно жесткое и довольно колючее — как заснула.

Когда Сергий растолкал девушку, было уже почти светло. Машины стояли на знакомом ей перекрестке. Теперь Сергий с пленницей поехали впереди, Афинаида показывала дорогу. Несколько поворотов, сонные поселки, каменистые холмы — и они у цели. Грунтовая дорога вела к подворью Михайловского храма — там, вдалеке, за большими синими воротами угадывались крыши домиков, каменный купол новопостроенной церкви… Могла ли Афинаида думать, что попадет сюда при таких трагических обстоятельствах?!.. Сергий выбрался наружу, опустился на колени и стал рассматривать следы на влажном песке. Вооруженные астиномы выпрыгнули из своего автобуса, развернулись цепью, и, пригибаясь к земле, медленно двинулись вперед.

— Ах, повоевать теперь захотелось! — хмыкнул Сергий, поднимаясь во весь рост. — Только нет здесь уже никого, я нутром чую.

Он подбежал к высокому седому офицеру, который вышел из «альфы» и стоял, напряженно всматриваясь в ворота подворья. «Видно, это старший», — подумала Афинаида.

От старшего Сергий перебежал к архонту, командовавшему подразделением, и, переговорив с ним, быстро пошел вперед, обогнав бойцов. Он постучал в ворота громко и требовательно, но никакого ответа, по-видимому, не последовало. Тогда он чуть отошел назад, примерился, и быстро перемахнул через забор. Через несколько секунд ворота раскрылись, Сергий сделал знак, что можно входить.

Афинаида сама выбралась из машины и пошла по дорожке — уж очень неуютно было сидеть в машине одной этим серым ноябрьским утром. Было холодно, на голых деревьях висели капли, окрестные холмы скрывал туман. Из ворот показался Сергий. Он быстро вышел навстречу девушке, схватил ее за руку и потащил внутрь.

— От них ничего не добьешься, — говорил он на ходу. — Он здесь был с полчаса назад, но уехал. Давай, показывай, где его келья.

Сразу за воротами Афинаида увидела до смерти перепуганных сестер Евфимию и Елизавету — постоянных обитательниц подворья, которые зимой присматривали за порядком и ухаживали за скотиной. Обе были совсем молоденькие, отец Андрей постриг их в схиму прошлой весной. Сестры бормотали что-то бессвязное и поминутно крестились. Келья отца Андрея стояла на отшибе — небольшой каменный домик в три окна, черепичная крыша. Дверь была не заперта, но Сергий не стал входить внутрь, пропустил вперед саперов. По счастью, опасных сюрпризов здесь не было, но в комнате ощущался тяжелый запах взрывчатки, на полу стоял искореженный, раздутый изнутри сейф. Осторожно потрогав его, Сергий удовлетворенно хмыкнул: еще горячий!

— Будем ломать? — поинтересовался один из саперов.

— Нет смысла, там труха. Он, видимо, положил внутрь гранату. А вот и чека, — сказал Сергий, подбирая с пола небольшое колечко. — Старый способ!

После этого он подошел к подряснику, висевшему на вешалке, и почему-то тщательно его обнюхал.

— Он самый, пахнет вашим ладаном и подземельем, — объяснил он Афинаиде. — У меня нюх в таких случаях как у собаки. Таким образом, ваш авва переоделся в штатское и куда-то направился на той же машине, что и приехал — это по следам видно.

Меж тем, в трапезной уже шел допрос насельниц: когда Афинаида с Сергием вошли туда, они увидели седого синтагматарха астиномии, сидящего за длинным столом, и бледных Евфимию с Елизаветой. Те уже успели немного успокоиться, но все равно смотреть на них было жалко.

— Да, такси, — рассказывала Евфимия. — Приехал, забежал к себе, а потом там как грохнет!! Мы испугались, а он вышел в пиджаке, сказал: «Молитесь, нас постигли бедствия!» И ушел, скрылся.

— Что при нем было? — поинтересовался астином.

— Сумка была, кажется…

— Нет, портфель — уточнила Елизавета. — Черный такой... А вы правда из астиномии?

— Здесь кто-то еще может быть? — тихо спросил Сергий у Афинаиды.

— Да, здесь живет старец Всебед, — так же тихо отозвалась она. — Он из Московии, ему коммунисты ноги переломали, он не ходит.

Когда астиномы вошли в келью старца, тот сидел на кровати. На пришельцев посмотрел сурово, насупив мохнатые брови. Борода старца спускались по груди седыми волнами, на нем был истрепанный серый подрясник. Афинаида быстро поздоровалась и подошла под благословение. Всебед не очень охотно, косясь на гостей, перекрестил ее, коснулся жилистой рукой склоненной головы…

— Здравствуйте! — сказал высокий молодой комит, присоединившийся к отряду перед воротами. — Моя фамилия Волюмандис, я региональный астином. Могу я взглянуть на ваши документы?

«Вот уж едва ли у него есть какие-то документы!» — подумала Афинаида. Но старец, молча порывшись в изголовье своего ложа, извлек на свет Божий истрепанный паспорт.

— Так, Горан Милошевич, Приштина, провинция Сербия… Это ваш паспорт? — поинтересовался Волюмандис.

— Мой, — наконец-то подал голос Всебед.

— Если так, то он давно просрочен, — комит помахал в воздухе книжицей, в которой была вклеена фотография совсем молодого человека. — К тому же вас здесь считают беженцем из Московии, если не ошибаюсь?

В этот момент Сергий обратился к Всебеду на незнакомом Афинаиде языке. Старец ответил что-то — кажется, невпопад, на его непроницаемом морщинистом лице на секунду отобразилась растерянность.

— Полагаю, вам придется проехать с нами для выяснения личности, — заявил Сергий, бросив взгляд на комита. — Собирайтесь!

Когда Афинаида вышла из кельи на улицу, ей вдруг показалось, что она смотрит на знакомую местность с высоты птичьего полета — настолько нереальным казалось все то, что произошло сегодня, настолько непроницаемая стена вдруг встала между прошлым и настоящим. Столько лжи всего за одну ночь! Или, по крайней мере, неразгаданных загадок, неясностей там, где раньше все было понятно… Вот каменный коровник, в который она так часто ходила с вилами и лопатой; вот их маленький храм, для которого девушки так долго таскали тяжелые камни — отец Андрей настаивал, что все непременно нужно делать вручную и с молитвой; вот келья, в которую они ходили по вечерам для откровения помыслов; вот тропинка в сторону ограды, она ведет в места молитвенного уединения… По крайней мере, так объяснял отец Андрей… Но были ли они, эти места? Что теперь нужно думать и кому верить? А сегодня праздник… Услышав далекий перезвон колоколов, Афинаида механически перекрестилась. И тут же, осев на камни двора, горько зарыдала…

Вернувшись в Афины, они поехали в городское управление астиномии. Афинаида безучастно сидела на жестком стуле, пока Сергий разговаривал с какими-то сотрудниками управления. Наконец, они пошли по длинному коридору, и Стратигопулос ввел девушку в комнату. Он называл ее апартаментом класса «А» и постарался заслонить от Афинаиды табличку на двери. Однако та все-таки успела прочитать: «Камера подозреваемых».

— В чем же меня подозревают? — спросила Афинаида упавшим голосом.

— Ни в чем, — деланно бодрым тоном успокоил ее астином. — Но лучше тебе пока побыть здесь. Возвращаться домой просто опасно, ты же понимаешь? Спи, вечером поговорим. Если хочешь, вызовем психолога, но тоже вечером.

Афинаида огляделась. Помещение было не особенно похоже на камеру, как она ее себе представляла. Желтые стены, стол, диван с постельным бельем, старенький телевизор, большая икона Божией Матери в углу. Сергий быстро схватил со стола яркий журнал с весьма фривольной картинкой на обложке.

— Это не для тебя, это дежурная смена здесь отдыхала, — объяснил он. — Располагайся!

В соседнюю комнату, между тем, заносили старца. Слышно было, как тот недовольно ворчит на молодых астиномов.

— Вот какое у меня Введение получилось, — прошептала Афинаида, глядя на икону, когда дверь за Сергием закрылась с сухим металлическим щелчком.

Скандал со штурмом Свято-Михайловского храма вызвал самую широкую реакцию в обществе. Уже наутро о нем говорили все газеты, все выпуски новостей. Высокое начальство астиномии отмалчивалось недолго: к полудню логофет дрома принес официальные извинения всем верующим и заверил, что все, кого сочтут виновными в недолжном исполнении своих обязанностей, будут наказаны. Но тут же логофет призвал взглянуть на случившееся и с другой точки зрения. По его словам, астиномия получила информацию о том, что в приходском доме Михайловского храма во время службы состоится встреча главарей преступных групп, занимающихся контрабандой икон и исторических ценностей. К сожалению, астиномия была введена в заблуждение опытными конспираторами, собравшимися в храме — по всей видимости, это были не кто иные, как члены хурритской банды торговцев оружием. «Не снимая с себя ответственности за плохую оперативную работу, — говорилось в заявлении, — мы все же вынуждены заметить, что в том, что государственные преступники, почти не таясь, могут собираться в крипте православного храма, нашей вины нет. Вина лежит на духовенстве и не в последнюю очередь на священноначалии».

Митрополит Афинский не успел отреагировать на обвинение — он срочно был вызван в астиномию. Прежде всего, следствие интересовала личность отца Андрея, его поведение и его связи. Явившись на допрос, владыка, впрочем, не стал говорить о настоятеле Свято-Михайловского ничего плохого. По его словам, Лежнев всегда был примерным священником, его приход — едва ли не лучший в Афинах, прихожане никаких жалоб не имели. Византийскую обрядность, которую в Московии называют «новой», священник освоил быстро, разве что иногда говорил, что двумя перстами креститься все же правильнее.

— Между прочим, отец Андрей вносил епархиальные взносы аккуратнее всех в городе, да и больше всех, пожалуй, — солидно заявил митрополит, поднимая указательный перст.

Он смотрел на следователя хмуро из-под кустистых бровей, в глазах его играл недобрый огонек. Чувствовалось, что владыка готов был бы повернуть все дело иначе и, напротив, спросить с астиномов, по какому праву они вторглись в храм во время богослужения, не поставив в известность епископа. Но случай был слишком уж скандальным и очевидно невыгодным для церковников, а если бы кто в этом усомнился, то двое убитых и один раненый астином, да еще пятеро серьезно избитых прихожанами — среди которых никто сколько-нибудь серьезно не пострадал — перевешивали любые аргументы. Представить Лежнева невинной жертвой буйного поведения стражей порядка было совершенно немыслимо, хотя и очень соблазнительно.

Начались и допросы задержанных — тех, кто вел себя наиболее агрессивно или вызвал подозрение.

Афинаиду отпустили через три дня после штурма храма, потребовав никуда не отлучаться из города и приходить на допросы по первому зову. Она кивнула отрешенно. Судебные психологи накануне констатировали у нее сильнейшее нервное потрясение и порекомендовали отправиться в бесплатный реабилитационный центр, куда обещали дать и направление. Они также написали заключение о том, что она совершенно не могла быть причастна к вооруженному сопротивлению астиномам и действительно попала в подземелье случайно. Стратигопулос, правда, сомневался, что ей нужно возвращаться домой: все-таки она единственная, кто видела лица бандитов, хоть и не могла практически ничего сейчас вспомнить. Но Афинаида тихо пробормотала, что ей совершенно все равно, что нужно надеяться на Бога, а под надзором ей жить невыносимо, хотя бы и на правах опекаемого свидетеля. Сергий кивнул понимающе и попытался успокоить девушку, сказав, что пока что вокруг ее квартиры ничего подозрительного замечено не было. Еще раз попросил никуда не уезжать, почаще давать о себе знать и аккуратно являться для дачи показаний.

Мать Еликонида держалась гордо, независимо и, пожалуй, на грани приличий. Все вопросы выслушала внимательно, брезгливо выпятив мясистую нижнюю губу, но разговаривать со следователем не захотела, грозила всеми небесными карами, и однажды даже плюнула сторону портрета императора, назвав того антихристом. Интеллигентный и вежливый следователь спокойно напомнил ей, что закона об оскорблении величества никто не отменял, и заметил, что будет весьма курьезно, если впервые за сто лет по данной статье будет наказана монахиня.

Впрочем, следствию было ясно, что Еликонида ничего о контрабандистах знать не может — слишком уж тупая и злобная старуха, такой ни один нормальный человек секретов не доверит. Попутно выяснилось, что ближе всего к настоятелю стояла не она, а некий Леонтий Костакис. Именно этот человек заведовал финансами отца Андрея, разрабатывал коммерческие проекты, и… астиномам очень хотелось выяснить, чем еще занимался Костакис, но вот беда: он бесследно исчез. Его даже не было на злосчастной службе, и никто не знал, где его искать. Обыск в помещении, которое Леонтий занимал в церковном доме, не принес ничего интересного.

Зато весьма занятные сведения были получены от Алексея — сторожа храма и бессменного алтарника. Он первый рассказал, сам того не подозревая, о той паутине, которой были опутаны прихожане Лежнева. Некоторые астиномы из регионального отдела, сами ходившие на службы в Михайловский, только качали головами: являясь время от времени на исповедь и причастие, они и не подозревали о том, как живут «настоящие прихожане» отца Андрея. Все «верные» были разделены на тридцать пять «двадцаток», возглавлявшихся специальными старостами. Старосты наблюдали за поведением подопечных, оповещали их о новостях, проводили беседы и даже домашние богослужения — двадцатки были организованы по территориальному принципу и объединяли близко живущих прихожан. Однако, похоже, самой важной обязанностью старост был сбор пожертвований — десятины, как они ее гордо называли. Между прочим, для митрополита существование таких приходских структур было новостью, но о его отношении к ней сложно было судить: владыка сначала удивленно вскинул брови, потом пробормотал себе под нос нечто невразумительное — то ли осуждающее, то ли одобрительное. Впрочем, религиоведы — их пришлось привлечь в качестве экспертов, равно как и группу психологов — объяснили, что такая организация действительно свойственна русским катакомбникам, но в Империи о подобном до сих пор слышно не было.

Сам же Алексей рассказывал о приходе, который в астиномии уже втихомолку начали именовать сектой, вполне простодушно. Это был высоченного роста немолодой уже мужчина, бывший моряк, которого отец Андрей подобрал где-то чуть ли не на улице, бездомного, беспаспортного и «невоцерковленного» — выражение Лежнева, которое вызвало у астиномов смех, а у психологов живейший интерес. Все, что происходило в Свято-Михайловском, Алексей воспринимал как эталон и уж, во всяком случае, единственно возможный вариант благочестивой жизни. По его словам, никто из тех, кто не следует строгому постническому уставу, не слушается во всем духовника, не читает неких «праведных» молитв — собственно, не является и христианином.

— Где нет страдания, там нет и христианства! — заявил Алексей на одном из допросов.

— Но страдание рождается от каких-то внешних факторов, — что же делать, если их нет? — поинтересовался психолог. — Ведь страдаем мы по воле Божией, и не страдаем — тоже.

— Надо его себе организовать, иначе не спасешься! — твердо и с простодушной улыбкой заявил Алексей.

— То есть вы считаете, как Амасис, что божество завистливо и его зависть нужно заранее погасить лишением себя чего-то насущного?

Про историю с выброшенным в море и возвращенным во чреве рыбы перстнем Алексей ничего не знал, но, выслушав ее, кивнул одобрительно и поинтересовался, в каком веке жили Амасис и Поликрат.

— В шестом, — улыбнувшись, ответил психолог, ничего не уточняя.

— Да, это был век наших великих подвижников! — воскликнул простодушный сторож.

Подписывая Алексею пропуск на выход, дознаватель поинтересовался уже как бы невзначай, из чистого любопытства:

— Послушайте, ведь вы вот здоровый, крепкий мужчина. Неужели вы не могли бы себе устроить другую жизнь? Живете на нищенском жаловании, ничем особо не заняты, не женаты, друзей у вас нет, а ведь алтарников в храме и без вас полтора десятка. Так ради чего все это? Пошли бы работать хотя бы, а храм бы никуда не убежал.

— А ради спасения души! — с жаром воскликнул Алексей, тряхнув нечесаной гривой полуседых волос. — Все это не спасительно! Куда работать-то? Кому я нужен? А все эти друзья, жены — они только от Бога отвлекают! Вы почитайте Златоуста-то! «Не имей дружбы ни с кем, кроме царя и Бога!» А до царя-то мне далеко… Эх!.. — Алексей махнул рукой и скрылся за дверью.

«Лежневцев» отпускали одного за другим, взять с них было нечего. Участникам драки с полицией, правда, присудили штрафы, некоторым даже весьма крупные, но в строгом соответствии с законом. В то же время кое-кому выдали пособия, а желающим помогли устроиться на работу. Почти все прихожане нуждались в психологической помощи, которую также оказали, по мере возможности.

На незадачливых астиномов наложили взыскания, хотя не слишком строгие, ибо те и без того достаточно пострадали в драке. Камеры подозреваемых пустели одна за другой, хотя подозрений становилось все больше и больше. Ясно было, что следствие имеет дело с толпой забитых и одураченных людей, привыкших беспрекословно подчиняться своему благочестивому гуру, но что именно представлял собой этот гуру, были ли у него какие-то цели кроме наслаждения властью и, самое главное, почему он связался с контрабандистами — оставалось совершенно непонятным. Загадкой осталось и то, каким образом отцу Андрею удалось получить такое влияние, что сотни людей вокруг него годами жили в страхе и в ожидании каких-то мифических врагов, которые вот-вот должны были нагрянуть по их души.

Собранные материалы предъявили епархиальному секретарю, отцу Феодору — именно ему митрополит Афинский поручил представлять интересы Церкви. Секретарь долго изучал кустарные брошюрки, протоколы допросов и самодельные молитвенники, но так и не усмотрел ничего преступного. Много призывов к аскетизму — порой весьма примитивных, но все же традиционных, — много теории умной молитвы, множество обрядовых мелочей… Но что в этом нового? Даже обычай жертвовать на нужды прихода не вызвал подозрений: древняя базилика действительно требовала дорогостоящего ремонта, и таковой периодически производился. Весьма непривычно было полное отсутствие какой-нибудь общественной активности, но настоятель всегда объяснял это необходимостью сосредоточения на внутренней жизни…

Очень насмешил всех пожилой монах, которого Лежнев в ту роковую ночь выставил на улицу «на страже», приказав сразу же бежать к нему, если увидит что-то подозрительное.

— Ну ведь я же не виноват? — восклицал инок испуганно, заискивающе заглядывая в глаза астиномам. — Я и глазом моргнуть не успел, как ваши ребята прибежали. Я же не знал, не выполнил послушания, садовая моя голова…

Старца по кличке Всебед, по окончательном выяснении его личности, отправили в Дечанский монастырь — ближайший к месту его рождения.

— Там, по крайней мере, уж точно никому не будут нужны твои духовные советы! — сердито напутствовал его отец Феодор.

Кто действительно поразил всех расследовавших дело, так это Екатерина, свечница храма и по совместительству староста одной из двадцаток. Эта была рыхлая немолодая дама с выпуклым лбом, бегающими глазками и сердитой складкой вокруг губ.

— Скажите, — спросил у нее следователь, — вот вы скребком расцарапали астиному все лицо. — Вы полагаете, это нормально, это по-христиански?

— Ой, я не знаю, ничего не могу сказать, — бойко ответила женщина, — нас так благословил духовник.

— А Вы не хотите сейчас встретиться с раненым астиномом?

— Ой, нет, что вы, что вы! — замахала руками Екатерина. — Я не хочу, я не знаю, я… не могу!

— Но вы не видите в своем поступке ничего ненормального?

— Знаете, отец Андрей наш говорит, что в церкви нормальных вообще нет.

— Это в каком же смысле?

— Не знаю. Он говорит, что все мы немножко психи, у каждого своя болезнь. Ну и в том еще смысле, что мы все должны быть юродивыми Бога ради, что должны отказаться от умствований.

— А вы уверены, что в данном случае отказываетесь от умствований именно ради Бога? Не ради отца Андрея, который, так или иначе, виновен в гибели двух человек?

— Не знаю. Не он же их убил! И потом, вы сами ничего про нашего отца не знаете, а он великий человек, на самом деле!

— Я, может быть, и не знаю, — начал сердиться следователь, — но только вижу, что вы у него находитесь до сих пор в полном рабстве и рабской зависимости.

— Да-да, это очень хорошо! — с жаром заговорила женщина. — Он ведь мой духовник! Он и сам говорил, что священник должен быть вместо Христа на земле, что так мы показываем Богу, что мы Его рабы! Так и надо! И еще он говорил, что, если ты по-настоящему предан Богу, то от этого рабства уже никогда не освободишься, никогда! Кто бы тебя ни пытался освободить, ты все равно останешься рабом Божиим, об этом и апостол писал: «Если и можешь стать свободным, больше поработи себя!» Это… Это, знаете, как гигиена тела. Если ты в рабстве у Бога, то к тебе никакая духовная зараза не пристанет, никакая прелесть, никакой бес! А иначе, чуть только выйдешь на ложную свободу, тут и конец тебе! Тут и погибель!

— Да, странные вы люди и странный человек ваш отец Андрей. Непонятный… — задумчиво пробормотал следователь.

— А как же можно понять человека? — бойко спросила Екатерина. — Только одним способом: молитесь за него. Молитесь, Господь-то вам все про него и откроет, так старцы учили!

Однажды вечером Сергий Стратигопулос, сидя в региональном отделении в компании молодых архонтов астиномии и большой бутыли рицины, обсуждал все происшедшее.

Кто-то зачитывал вслух избранные места из одной Лежневской брошюрки, остальные весело смеялись.

— Вот, послушайте: «У христианина нет своих интересов, ни дел, ни чувств, ни привязанностей, ни собственности, ни даже особого имени. Все в нем поглощено единым исключительным интересом, единою мыслию, единою страстию — Богом. Он разорвал всякую связь с гражданским порядком и со всем образованным миром, со всеми законами и приличиями этого мира. Он презирает общественное мнение. Он презирает и ненавидит нынешнюю общественную нравственность. Нравственно для него то, что способствует торжеству православия. Безнравственно и преступно все, что мешает ему. Все чувства родства, дружбы, любви, благодарности и даже самой чести должны быть задавлены в нем единою холодною страстию православного дела, которая ежеминутно должна соединяться с холодным расчетом».

— Стойте-стойте, — воскликнул вдруг Стратигопулос, быстро допив свой бокал, — это что-то ужасно знакомое! Это похоже на Бакунинский «Катехизис революционера»! Да-да, мне весьма запомнилось это: «Нравственно для него то, что способствует торжеству…» — только там не православие и не Бог, а… революция, кажется, или что-то в этом роде. Надо дома посмотреть!

— Откуда ты это знаешь?! — в один голос воскликнули астиномы.

— Да так… изучал я немного историю русской революции…

— Так что же, получается, русские ортодоксы берут идеи у тех же коммунистов, которые их гонят? — удивленно поинтересовался молоденький комит.

— Не совсем, — вздохнул Сергий. — Скорее уж, революционеры там питались православными идеями, переделывая их на свой лад. Так-то!

— Ну, так вот что я вам скажу, — подал голос чернявый кентарх, — смотрю я на все это и думаю, что если у нас такое православие, то не податься ли мне в ислам?

— Это будет больно, — заметил архонтик восточной наружности, и все захохотали. — А если серьезно, — продолжал он, — то совсем не обязательно, что тебе там все понравится. Вот в Персии сейчас улемы… Впрочем, я стараюсь особо не вникать в богословские тонкости, а то такое выползет — сам рад не будешь!

— Эти русские катакомбники, во всяком случае, странные люди и опасные, — подытожил кто-то.

— Собственно говоря, что мы о них знаем? — возразил Сергий. — Практически ничего. Еще был ли Лежнев катакомбником? А если и был, то нам известна только его версия, прошу не забывать.

— Но все же он принес их писания, их опыт?

— Только часть опыта! В любом случае, там столько всякого… Говорят, они иногда выходят на площади, хулят богоборную власть и попадают под расстрел, — не мог же он сюда этот опыт принести?

— Да уж, у нас если и можно кому с точки зрения Бога предъявить претензии, то уж не ко власти, а к… — тут чернявый надул щеки и притворился что поглаживает огромную бороду.

Все опять расхохотались.

— Погодите, погодите, — воскликнул чтец, — а вот как вам это нравится?
«Пристрастье всякое опасно,
К возлюбленному же — вдвойне,
А к деве юной — се тройное жало,
И коль она прекрасна — зло растет.
Но если в брак вступить дана возможность —
Все сердце стало пищею огня».

— Отец Феодор сказал, что это из Григория Богослова, — меланхолично заметил Сергий.

— Да ну? — удивился комит. — И все-таки странно, что они раньше всю эту писанину не просматривали!

— Ты уверен? А это видел?

Турок, порывшись в куче брошюрок, извлек одну — «Путь духовного делания. Сочинение старца Акакия Московского» — и раскрыл первую страницу. Там красовалась митрополичья печать и резолюция «Одобряю» с размашистой подписью владыки Дионисия…

Афинаида ходила на допросы лишь около трех недель: как только она решилась поехать в реабилитационный центр и сообщила об этом Стратигопулосу, тот сразу же при ней позвонил куда-то, договорился, и 21 декабря она села в самолет, который должен был доставить ее на Закинф — именно там находился центр.

Когда Афинаида приехала на остров, она ожидала, что на нее тут же набросятся врачи и психологи, будут пытать всякими расспросами и вообще «мучить и препарировать душу», но ее всего лишь попросили заполнить несколько анкет и тестов с довольно невинными и общими вопросами, а потом на две недели предоставили самой себе, только выдали витамины для приема несколько раз в день. Она жила в маленьком уютном домике, где, кроме нее, обитали еще трое, но у каждого был отдельный вход с улицы в свои комнаты. По вечерам перед ужином она проходила у врача компьютерное тестирование, а в остальное время могла спать, сколько хочет, гулять, сколько хочет и где хочет в пределах территории центра, которая была весьма обширной — большой отрезок побережья с чудесным пляжем, живописными горами, парками и садами, — читать книги из библиотеки, играть в теннис или волейбол, шахматы или нарды, лазить по окрестным горам или бродить по паркам… Афинаида много гуляла и читала — книги в библиотеке центра были самые разнообразные, от легких развлекательных до серьезных научных, в том числе на иностранных языках. Центр занимался реабилитацией самых разных людей — от наркоманов до страдающих депрессией и просто тяжело больных, но Афинаида ни с кем из пациентов не общалась. Ей хотелось побыть наедине с собой и обдумать все происшедшее.

Через две недели, когда она немного пришла в себя, ее начали обследовать: она сдавала разные анализы и заполняла более сложные анкеты, но никто не собирался выворачивать ей душу или «учить жить». Первое, что с ней сделали — это положили на массажную кровать и велели принимать сеанс массажа утром до завтрака и вечером перед сном. Процедура оказалась несколько болезненной, зато спустя полтора месяца Афинаида внезапно ощутила, что у нее есть осанка, и только тогда осознала, что годы православной жизни скрючили не только ее душу, но и тело: постоянно опущенные вниз глаза — «земля еси и в землю отыдеши», — и готовность смиренно поклониться и склониться сделали ее сутулой, а теперь она, наконец, снова распрямила плечи и даже как будто стала выше ростом, хотелось смотреть не вниз, а вперед и по сторонам; сидеть сгорбившись стало даже трудно — как раньше трудно было, наоборот, сидеть прямо. Ей выписали какие-то таблетки, поили свежевыжатым гранатовым соком и ставили капельницы — оказалось, у нее был сильно понижен гемоглобин; когда его подняли, она почувствовала себя намного бодрее, даже голова стала лучше соображать.

Но в голове у нее просветлело и по другой причине. Афинаида не читала здесь никаких религиозных книг, а общение с Богом ограничила утренним и вечерним правилом, которое знала наизусть, и Иисусовой молитвой, мысленное повторение которой за время общения с Лежневым было отработано почти до автоматизма и так сразу выветриться из ее головы не могло, хотя, гуляя по окрестностям, она уже не следила за своими мыслями и невозбранно позволяла им «рассеиваться». Пациенты центра в основном читали художественную литературу, но Афинаида взялась за научные книги — в библиотеке было неплохое собрание монографий, посвященных византийской истории и литературе, — и за языки, благо здесь нашлись и грамматики, и словари, и учебники; к концу своего пребывания на Закинфе она уже порядочно восстановила знание английского и принялась вспоминать французский. Научные тексты и занятия языками буквально проветрили ей мозг и подействовали воодушевляюще: она поняла, что ее способности к научным занятиям не атрофировались, а только притупились. «Значит, я смогу вернуться в науку, — думала она. — Я должна смочь».

В последний месяц пребывания в центре ее лечили иглоукалыванием. Перед первым сеансом она очень боялась и с трудом дала себя уговорить, но все оказалось не так страшно, как она думала — особенно с пожилым китайцем, который во время сеансов иглотерапии развлекал пациентов рассказами из истории Поднебесной. Афинаиде он часто рассказывал притчи.

— У одного китайского императора был красивый дворец, — как-то раз говорил он. — Лучшим его украшением считались две прекрасные вазы, император очень любил их. Но однажды одна из ваз упала и разбилась на мелкие кусочки. Император не мог с этим смириться и приказал найти мастеров, которые могли бы склеить ее заново. Такие мастера нашлись, и после многих дней работы вновь собрали вазу. Внешне она не отличалась от другой, но все же одно различие было: склеенная ваза больше не могла держать в себе воду. Но у нее был бесценный опыт: опыт быть разбитой и собранной заново.

— Я не понимаю этой притчи, — сказала Афинаида. — В чем смысл подобного опыта?! Если назначение вазы — держать воду, а она потеряла способность к этому, то какой смысл в ее восстановлении? Положим, зрители могут любоваться ею, да, и ничего не подозревать, но сама-то она знает, что уже не может выполнять свое предназначение!

— Одна из главных людских бед в том, — ответил китаец, — что они ставят сами себе рамки, из которых потом не выходят и даже не подозревают, что это возможно. Из чего, например, следует, что назначение вазы — только держать воду? Ее можно наполнить другим — фруктами, золотом, драгоценными камнями. И в небитой вазе, скорее, будут держать лишь воду — это первое, для чего ее сочтут пригодной. А вот насчет склеенной уже подумают — и, быть может, скорее наполнят ее чем-то более ценным, чем вода. Разве не так?

В конце последнего сеанса иглоукалывания, за три дня до отъезда Афинаиды с Закинфа, китаец рассказал ей другую притчу:

— У одного человека порвались башмаки, и он решил купить новые. Перед тем как пойти на рынок, он измерил веревкой свою ногу, а потом пошел за новой обувью. Он выбрал самые лучшие башмаки, примерил их, но вдруг обнаружил, что забыл дома веревку с размером. Тогда он отправился за ней домой, а когда вернулся, лавка уже закрылась. Так он и остался без новых башмаков. Кто-то спросил его: «А зачем тебе веревка, когда у тебя есть нога?» Он ответил: «Я больше доверяю мерке. По-моему, доверяться ноге слишком легкомысленно».

Афинаида рассмеялась, потом задумалась и проговорила:

— А ведь так оно часто и бывает: мы верим не собственной душе, опыту, интуиции, а тому, что скажут, тому, что где-то написано… в каких-то книгах, которые мы считаем правильными… или нам внушили, что они правильные… Даже вот и учат, что себе нельзя верить, а надо жить только по книгам… или в послушании «более опытным» людям…

Китаец внимательно посмотрел на нее и сказал:

— Вот поэтому вазу иногда бывает нужно разбить и склеить заново. Но главное не в том, чтобы склеить. Самое трудное — потом найти, чем ее заполнить. Воды-то вокруг много. Более ценного куда меньше. Надо научиться доверять ноге, а не мерке. Потому что все настоящее — безмерно.

К моменту отъезда домой Афинаида чувствовала себя посвежевшей, обновленной и полной сил. Обратный путь ей захотелось проделать не самолетом, а морем — подышать еще раз свежим воздухом, полюбоваться береговыми видами. В начале мая 2009 года  небольшой рейсовый теплоход «Посейдон», курсирующий по маршруту Закинф—Каламата—Китира—Аргос—Эгина—Афины, причалил в Пирейском порту, и, сходя по трапу на землю родного города, в котором теперь надо было учиться жить заново, Афинаида прошептала:

— Я смогу. Я должна смочь.

продолжение
оглавление ————— 

2 комментария:

  1. так приятно читать реалистическое описание русского духовенства и его фирменной фичи -"духовной жизни"

    ОтветитьУдалить

Схолия