Траектория полета совы: Зимние надежды (4)

Утром Киннам появился в резиденции Иоанна-Павла без пяти одиннадцать, за пять минут до назначенного ему времени. Согласно протоколу папского двора, великий ритор облачился в церемониальный палатий — придворный мундир, по виду напоминавший длинный пиджак из драгоценного черного шелка, с золотой вышивкой на плечах и обшлагах рукавов, которая обозначала принадлежность владельца к пятому классу имперских чиновников. Собственно говоря, чиновником ректор Афинской Академии не являлся, но был к ним приравнен, как и все остальные руководители главных учебных заведений ромейской державы. Палатий Киннаму приходилось надевать достаточно редко, лишь в самых торжественных случаях, но он по опыту знал, что это придворное облачение действует на собеседников завораживающе, даже если они сами не последние люди. А уж в Польше, которая так держится архаичных обычаев, да еще в резиденции старокатолического папы-традиционалиста… В общем, палатий был здесь вполне уместен и безо всяких протоколов. Но чувствовал в нем себя Феодор не вполне удобно, тяжелые шитые планки делали одежду весьма жесткой.

Зато часовые роты шляхетской гвардии оценили его наряд и по команде капрала отсалютовали Киннаму своими алебардами с заметным воодушевлением.

Войдя внутрь, великий ритор очутился в просторном холле с колоннами, где его встретил учтивый монашек в серой рясе, пригласивший следовать за ним. Они прошли по длинному коридору, украшенному изумительной деревянной резьбой, с расписными плафонами на потолке, и очутились в приемной. Тяжелая дверь распахнулась и Киннам, войдя, сразу увидел того, на кого с восторгом смотрели добрые католики всего мира: папа сидел у стены большой комнаты, на троне, к которому вели три высокие ступени. Он, как обычно, был одет в белую сутану, а поверх нее — в красную подбитую горностаем моцетту с капюшоном, весьма архаичного вида, застегнутую на груди. Иоанн-Павел выглядел глубоким стариком, в соответствии с возрастом — великий ритор знал, что понтифику далеко за восемьдесят — но в глазах его светился ум и они были полны жизни. В остальном же следовало признать, что в фигуре папы не было ничего особо величественного. Сутулый маленький человек с мясистым крючковатым носом и бледными губами. Но улыбался он ласково. По сторонам трона стояли два кардинала в красном, смотревших на Киннама совершенно безразлично, хотя Феодор почувствовал, что в глубине души клирики чрезвычайно заинтересованы появлением здесь такого диковинного зверя, как он.

После дежурного, но совсем не короткого обмена приветствиями папа, смотревший на Киннама не отрываясь, заметил легкую заминку в его речи. Великий ритор, собственно, почти все, что полагалось, уже сказал и теперь на долю секунды замешкался, обдумывая, как продолжить разговор. Но, не придумав ничего, разразился новой пышной тирадой, в конце которой даже пожелал Иоанну-Павлу вернуть себе трон святого Петра. Киннаму, впрочем, нисколько не приходилось в данном случае кривить душой — нынешний Ватикан и настоящего Римского папу он не любил: слишком мало было в них вкуса и слишком много желания подстроиться под политическую конъюнктуру.

— Престол Святого Петра? — переспросил папа, осклабившись. — Так ведь я на нем сижу! — при этом он слегка хлопнул ладонями по ручкам своего кресла и как бы растерянно возвел руки в стороны.

Киннам смешался: про трон, на котором, согласно неким преданиям, восседал апостол Петр, когда был римским папой — ах, эти благочестивые легенды! — он слышал, но чтобы вот так сидеть на подобном раритете…

— Да, да, ведь блаженной памяти наш предшественник Иоанн Иосиф, покидая со своими сторонниками Рим, умудрился вывезти оттуда некоторые реликвии — разве вы удивлены? — спросил папа, хитро сощурившись.

Ответить Киннам не успел. Папа сделал знак кардиналам и они, слегка поклонившись, покинули приемную залу.

— Господин Киннам, вы ведь просили о личной аудиенции? — спросил папа. — Теперь, когда с официальной частью мы покончили, не угодно ли вам проследовать в мой кабинет?

— Разумеется, если вы сочтете такой разговор возможным, это будет прекрасно…

— В таком случае я прошу вас пройти вот в эту дверь, — папа указал рукой налево, — ровно через десять минут. Вы уж простите мои старческие немощи… Впрочем, вы не будете скучать, оглядитесь вокруг, эта зала того стоит.

Произнеся эту фразу, папа вдруг дернулся и поплыл куда-то в сторону. Киннам с удивлением смотрел, как часть стены вместе с троном, на котором сидел краковский понтифик, стала быстро поворачиваться вокруг своей оси. Мелькнули очертания соседней комнаты, потом сразу исчезли, и вот, на том месте, где только что сидел папа, виден только пустой трон. Трон святого Петра…

Несколько секунд Киннам размышлял над этой метаморфозой, но потом подумал, что так, видимо, здесь принято, и обратился к висевшим на стенах картинам. Тут действительно было на что посмотреть! Полотна Джотто висели в простенках между витражными окнами — довольно неудачное размещение, но картины были деликатно подсвечены невидимыми светильниками, так что старинная живопись была хорошо видна. С удивлением Киннам обнаружил здесь и портрет маршала Пилсудского на белом коне и в конфедератке. Впрочем, портрет был, по-видимому, выполнен большим мастером — маршал грозно смотрел вдаль, совсем как живой, за его спиной двигалась бесконечная лента конницы... Из созерцания Киннама вывел тихий мелодичный звон. Дверь слева от папского трона открылась, и Феодор поспешил пройти в кабинет. Иоанн-Павел сидел за длинным столом, на котором стояли две чашки кофе, два приземистых бокала с красным вином и большой включенный ноутбук. Папа был уже в простой белой сутане, с белым камауро на голове. Киннам быстро огляделся. Стены были увешаны картинами, заставлены книжными шкафами и стеклянными стеллажами. По левую руку, возле подвижной стены, Киннам заметил папский трон — только с этой стороны к нему вместо ступеней вел пологий пандус. Взглянув в окно, великий ритор невольно вздрогнул — за ним видна была залитая солнцем римская площадь Святого Петра…

— Не удивляйтесь, сын мой, — тихонько засмеялся папа — это всего лишь голограмма. Там, за окном, внутренний дворик, да… Не очень красивый. Что поделаешь, места у нас мало. А в Вавеле его еще меньше, даже для резиденции его недостаточно. Но что есть, то есть, спасибо маршалу, пусть упокоится со святыми…

— Я уж было подумал, что случайно перенесся в Италию! — заметил со сдержанным смехом великий ритор.

— Правильно, все здесь напоминает об Италии! Мне иногда и самому кажется, что я там… Если бы не здешнее серое небо… Впрочем, я стараюсь на него поменьше смотреть. Хотя я родился и вырос в Польше, мне иногда кажется, что это я бежал из Рима от этих новых догматов… И здесь в изгнании, да… Присаживайтесь, господин Киннам, — надеюсь, вы не откажетесь от чашечки кофе и бокала кьянти? Вино настоящее, итальянское, тут уж безо всяких иллюзий.

Вино и правда было неплохим, но Киннам отметил про себя, что оно далеко не высшего качества, особенно по сравнению с кипрским… Кофе, впрочем, был отменный, хотя папа к нему почти не притронулся.

— Признаться, я себе вас именно таким и представлял, — медленно проговорил понтифик, испытующе глядя на Киннама. — Не удивляйтесь, я ведь знаком со многими вашими работами, они очень хороши. История и литература это прекрасно, хотя я больше занимаюсь философией.

— Простите, таким — это каким? — поинтересовался Киннам.

— Молодым, красивым, достаточно самоуверенным, хотя… у вас, наверное, тоже могут быть периоды нерешительности, нелегких раздумий… Впрочем, не обижайтесь, на такой должности, знаете ли, привыкаешь судить о людях быстро, по первому впечатлению.

— Оно часто бывает самым верным, — кивнул Киннам. — А можно мне полюбопытствовать: неужели этот трон, — Киннам указал рукой вправо, — действительно тот, на котором сидел апостол Петр?

— Ну, конечно, он из Рима, — кивнул папа и слегка задумался. — Хотя по поводу апостола… Вы же ученый, вы все понимаете. Главное — символическое значение этого седалища. Вы читали ли последнюю монографию Папахристодуло о символе?

— Да, и был поражен! — воодушевился Киннам. — Как прекрасно она написана, сколько там верных наблюдений!

— Да-да. Вот именно. Наблюдений. Вот, посмотрите, на вас мундир, который символизирует иерархичность государства, которое уже давно не так иерархично, как при Константине Багрянородном. На мне тоже белые одежды, которые должны символизировать духовную власть, единственную в своем роде и в единственном городе… Но что теперь? И понтифик формально не один, и город уже совсем другой, и даже вот этот престол — их два, если вы заметили. И я уже даже не помню, где подлинный, — тут папа мудро улыбнулся, от чего его нос почти коснулся подбородка.

— Может быть, подлинный все-таки в музее? — осторожно поинтересовался Киннам.

— Может быть, — охотно согласился Иоанн-Павел. — В наше время ни в чем нельзя быть уверенным. Вернее, все неоднозначно. Но именно эта неоднозначность и говорит о развитии, не так ли?

— Но все же есть вещи единственные, неповторимые в своем роде…

— Это вы не на константинопольские ли святыни намекаете? — вдруг спросил папа.

— Честно сказать, нет, но… Я все же осмелюсь поинтересоваться: правда ли, что в ваших покоях находится знаменитая икона «Госпожа Дома»?

— Да. Я ждал вас. Собственно, не вас, а кого бы то ни было с этим вопросом. Я слежу за новостями. Я все обдумал и готов расстаться с ней, хотя это мой любимый образ. В конце концов, не унесу же я ее на тот свет…

— Я только могу заверить вас, что, в случае принятия вами такого решения Империя, безусловно, не останется в долгу… — заявил Киннам, смешавшись.

Все разворачивалось как-то слишком быстро и дело уже явно выходило за рамки его компетенции. Иоанн-Павел, между тем, отъехал со своим креслом — оно оказалось самодвижущимся — к стене и с превеликим трудом встал на ноги. Киннам вскочил с места и сделал было движение, чтобы помочь старику, но тот остановил его взмахом руки, хотя и оказался к гостю спиной. Резная панель перед папой отъехала в сторону и Феодор увидел, что за ней скрывается небольшая молельня, наполненная иконами и горящими лампадами.

— Пожалуйте сюда! — позвал папа.

Великий ритор приблизился. На дальней стене молельни, действительно, висела большая византийская икона в драгоценном киоте. Богоматерь смотрела прямо на него — скорбно и одновременно необычайно проникновенно, даже мудро. Киннам невольно перекрестился.

— Подойдите, подойдите поближе, посмотрите, — пригласил папа.

Киннам подошел.

— Видите, в правом нижнем углу, похоже на трещинку?

Да, трещинку он заметил — черную, змеящуюся, немного похожую на кляксу… Она была явно нарисована... Да это и не трещинка вовсе, это подпись!

— Болоньезе? — воскликнул Киннам.

— Да, великий кипиист.

— То есть икона не подлинная.

— Во-первых, икона подлинная — как может быть иначе? Во-вторых, я же не сказал вам, что это непременно будет та самая икона, которую вывезли из Константинополя! Та находится в соборе святых Станислава и Вацлава, разве это не известно императору?

— То есть вы хотите сказать, что…

— Да, разумеется, мой личный образ мне придется отдать в собор… Но ничего не поделаешь, ничего не поделаешь… И, вы понимаете, факт замены невозможно будет скрыть от верующих, так что… Помогите мне, пожалуйста, сесть теперь.

Кинам быстро вернулся к Иоанну-Павлу и поддержал его за локоть. Понтифик и сам ухватился за руку великого ритора и тот с удивлением отметил, что эта рука совсем не слаба — такой железной хватке мог бы позавидовать и молодой человек. Но вот ноги его… Впрочем, пока папа опускался в свое кресло, Киннам успел удивиться еще раз: пурпурное покрывало немного сползло со спинки и стало заметно, что это — тоже «трон апостола Петра», только на колесах и с мотором.

— Так что, — продолжал папа, выруливая на середину комнаты, — извольте видеть, вон там лежит альбом, откройте заложенные страницы.

Действительно, великий ритор заметил лежавший на столике у стены большой красочный альбом… Поразительно знакомый! Ну да, «Сокровища константинопольского Большого Дворца»… В нем были две закладки: «Мадонна с книгой» Рафаэля и «Юноша с корзиной фруктов» Караваджо.

«Однако он знает толк в торговле! — подумал Киннам. — И в искусстве тоже…» Вслух он сказал:

— Я понял вас, ваше святейшество, но, боюсь, ничего не могу вам сейчас сказать, ведь я приехал даже не для переговоров…

— Прекрасно, но ведь я-то их уже веду, и разве не в моей власти выбирать, с кем переговоры вести? — мягко, но настойчиво заметил папа. — Между прочим, вы не могли бы мне прояснить такой вопрос… Я часто задаюсь им, да и не я один. Для чего ромеям вдруг понадобились эти сокровища? Особенно «Госпожа Дома?» Или императорский дом так срочно стал нуждаться в защите?

Киннам молча развел руками. И снова вспомнил диалог с августом за бильярдом. «Не всегда бываю в этом уверен», — что означали эти слова Константина? Признание того, что соперник достаточно силен? Конечно, чего же еще ожидать после такого признания, как не изощренной мести!..

— Понимаю, понимаю… — закивал между тем папа. — Были бы реликвии, а как их использовать, всегда можно придумать. Ведь возможности что-то вернуть были и раньше, но, может быть, дело в том, что именно сейчас можно вернуть все сразу. Все, что осталось… Мне даже почему-то кажется, что его императорское величество и сам толком не знает пока, что будет со всем этим делать. Ну, да ладно, это его трудности, а у нас ведь сейчас свои, господин Киннам, вы о них слышали, не так ли?

— Вы имеете в виду скандал с кражей секретной переписки?

— Именно, именно, сын мой. Но давайте вернемся к столу, дело-то серьезное…

Иоанн-Павел снова оказался на своем месте возле чашки с остывшим кофе, Киннам опять сел напротив. Папа на мгновение замер — причем Феодор вдруг заметил на лице старика болезненное, почти страдальческое выражение — и быстро пробормотал:

— Еще несколько минут, господин Киннам. Я должен заглянуть в почту… Поймите меня правильно, не обижайтесь… Ознакомьтесь пока с материалами, — с этими словами Папа извлек откуда-то пачку документов, которые, очевидно, касались громкого скандала последних недель, и протянул ее великому ритору, а сам быстро придвинул к себе компьютер и почти сразу бойко застучал по клавишам.

Киннам уже решил ничему здесь не удивляться, поэтому углубился в чтение документов. Фабула дела была всем известна: папский камердинер, сговорившись с другими служащими, выкрал секретную переписку понтифика и теперь постепенно выкладывал ее в интернет. В основном это были письма старокатолических епископов со всего мира, в которых говорилось о намечающихся здесь и там убийствах и покушениях. Наверняка многие из них были фальсифицированы, но…

— Я освободился, господин Киннам! — сообщил Иоанн-Павел, отодвигая компьютер. — Мне много времени на это не нужно, — на физиономии папы сияло самое умиротворенное из всех возможных выражений, понтифик был спокоен и весел. — Прошу еще раз меня извинить. Видите ли, сейчас нельзя упускать шансов общаться с людьми. У меня есть свой блог, и…

— Вот как? — удивился Киннам. — Никогда не слышал. Знаю только, что если лицо такого масштаба, как вы, начинает пользоваться социальными сетями, его сразу же заваливают сообщениями, по большей части дурацкими.

— О, нет, — тонко улыбнулся папа, — это блог, конечно, не личный блог Кароля Войтылы, блог официально ведет пресс-секретарь краковского престола, я же только иногда пользуюсь возможностью… У меня там свой круг общения… Но к делу! Дело, как видите, очень неприятное, господин Киннам. Дело серьезное. Некоторые даже рискнули предположить, что налицо заговор с целью заменить папу-поляка на папу-итальянца и в скором времени вообще уничтожить старокатолическую церковь. Причем вы понимаете, какой стране это может быть выгодно?

— Британии?

Иоанн-Павел не ответил, но посмотрел на Киннама с явным одобрением.

— По нашим сведениям мой бывший камердинер Паоло Габриэле сейчас находится на территории Империи. Но вы знаете, у Вавеля с ромеями нет договора об экстрадиции. Как, впрочем, и ни с кем, нет, у нас же государство размером со спичечный коробок, мы никогда не думали, что кому-то всерьез помешаем. Но ведь император Константин имеет возможность издать именной указ и выдать преступника Вавелю...

— Выше святейшество, думаю, вы можете себе представить, насколько мне неловко сейчас обсуждать здесь вопрос о лишении свободы совершенно незнакомого мне человека?

— Понимаю. Но вопросы его свободы должен решать суд, не так ли? Пусть он и решает. Паоло вор — полагаю, такие деяния, какие совершил он, и в Византии считаются преступлениями?

— Безусловно.

— Так вот и я не хочу ничего более, только торжества справедливости… Подозреваю даже, что с арестом Паоло поток публикаций не прекратится, все зашло слишком далеко… Но, тем не менее, наказать его необходимо, тем более, что эта компания, подозреваю, работает на наших общих врагов, и… Но вы ведь правильно все понимаете, господин Киннам, о содержании нашей беседы от вас должен узнать еще только один человек?

Киннам значительно поклонился.

— Но лично для вас, не для этого человека даже, я должен признаться, что Вавелю необходимы более тесные отношения с Константинополем. Да и самой Польше, конечно. Что бы она делала, если бы в тридцать девятом году ромеи не дали гарантий наших границ и на нас бы напали московиты? Тогда ведь страна была совсем слабой… Да… Но и лично для себя я, представьте, до сих пор трагически переживаю наше разделение — разумею схизму тысяча пятьдесят четвертого года… Я даже готов признать, что мы, возможно, действительно были неправы… Эта идея-фикс о главенстве папы — к чему она привела?.. Впрочем, вы, подозреваю, не особо религиозный человек?

Киннам кротко улыбнулся.

— Да, люди редко бывают религиозными в вашем возрасте. Мудрость уже пришла, с ней скепсис, а старость еще не подступила… А ко многим и мудрость не приходит — этим, кстати, очень хорошо умеет пользоваться ватиканские шуты. Ведь подумайте, то, что они делают, возможно только при условии, что паства примет все, любую нелепость. Чего стоит одна только ужасная церемония с установкой языческого идола! В Канаде, у индейцев, и с участием римского «папы»! Уму непостижимо.

Киннам вздохнул. При всем его старании держаться от религии подальше пляски вокруг индейского идола шокировали даже его — прежде всего абсурдностью и безвкусицей.

— Ну вот, — продолжал папа, — а меж тем мы, консервативно верующие нации, чуждаемся друг друга, спорим… Мы держимся за опресноки, вы за квасной хлеб. А есть ли в этом смысл? Снова символы, но… всего лишь символы, не так ли?

— Есть ведь еще филиокве, — осторожно заметил Киннам.

— Ах, оставьте! Я уверен, что можно было найти приемлемые формулировки, договориться. Может быть, и найдут еще… Но не при мне и даже не при ваших детях, это уж точно. Если только с миром не случится что-нибудь ужасное и былые непримиримые противоречия не станут казаться иллюзиями.

— Здесь я ничего не могу сказать, ваше святейшество, — задумчиво ответил великий ритор. — Мне кажется, православные и католики уже настолько разные, настолько иначе мыслят и существуют, что их соединение… Взять даже хотя бы нашу официальную мифологию, касающуюся чуда избавления Города. Ведь считается, что оно произошло только благодаря отвержению унии с Римом…

— То Рим!.. Между прочим, — засмеялся папа, — я иногда ставлю здесь с гостями один интересный эксперимент. Пожалуйте вот в тот, дальний угол, к столу. Киннам встал и направился туда, куда указал понтифик. Вскоре подъехал и он сам в своем кресле. На столе лежал большой кусок дерева, обитый малиновым бархатом, рядом — изящный серебряный молоточек и несколько коробок с разноцветными гвоздиками.

— Пожалуйста, господин ученый! Какие гвоздики вам больше нравятся? Медные, бронзовые, латунные? С чернью? Извольте выбрать любой и забить в это полено, — весело предложил папа.

Киннам взял небольшой медный гвоздик и несколькими ударами погрузил его в дерево по самую шляпку.

— Получилось? Гвоздик был медный, не так ли? Поверьте, люди до вас выбирали самые разные. Но теперь присмотритесь: велика ли разница? Попробуйте хотя бы найти теперь свой.

Киннам усмехнулся: действительно, от ударов молотком тонкое медное напыление стерлось и гвоздик его… Но где же, в самом деле, гвоздик? Бархат был весь усеян блестящими шляпками, совершенно не отличавшимися одна от другой.

— Да, таков наш мир — сплошная имитация, — серьезно подытожил Киннам. — Но, согласитесь, этот опыт имеет смысл только в том случае, если гвоздики действительно сделаны из одного материала и лишь слегка анодированы под цвета разных металлов.

— Разумеется! — воскликнул папа. — Но разве вы не согласны, что в мире с разными людьми чаще всего дело обстоит именно так?

— Соглашусь, пожалуй, — ответил Киннам и вдруг почему-то вспомнил Афинаиду.

«Все-таки интересно: мы с ней такие разные, — подумал Феодор, — а может ли быть так, что под всеми внешними атрибутами скрывается нечто общее? По крайней мере, можно сказать точно, что нам обоим жизнь задала изрядную трепку, хотя и разного свойства… Да, ведь у нее сегодня доклад! Надо послать свиток ближе к вечеру, узнать, как все прошло, она ведь так волновалась…»

— Ну, прощайте, господин Киннам, — вдруг сказал папа. — Очень был рад встрече с вами и… я знаю, у вас хорошая память на образы и разговоры.

Взглянув в лицо Иоанна-Павла, Киннам заметил признаки уже знакомого беспокойства и озабоченности.

— Прощайте, ваше святейшество! Полагаю, вам уже снова пришло время проверить почту?

Понтифик улыбнулся, кивнул и развел руками, как бы говоря: что поделать, что поделать, это мой долг…

предыдущее    |||   продолжение