8 декабря 2010 г.

Траектория полета совы: Зимние надежды (2)



Киннам стоял на металлическом мосту через Вислу и неторопливо курил одну сигарету за другой. Изредка он позволял себе это бессмысленное развлечение, хотя и не находил в курении особого удовольствия. Теплый дым приятно согревал нос, оставляя голову ясной и создавая иллюзию, что великий ритор занят делом и имеет право стоять на месте столько, сколько нужно. Несколько минут назад ему случилось купить у разносчика знаменитые ароматные сигареты из валашского вилайета сопредельной Турции, которые не ввозились в Империю по причине драконовских пошлин, призванных защитить болгарских производителей табака, и теперь Феодор, опершись на перила, наслаждался одиночеством и относительной тишиной, засовывая окурки прямо в початую пачку. На нем было длинное черное пальто из дорогого кашемира и черная же фетровая шляпа. Коричневый дорожный — и весьма объемный — портфель великий ритор поставил прямо на асфальт.

Мост маршала Пилсудского едва заметно вибрировал под проезжавшими машинами и нервно содрогался, когда на него заезжали старомодные трамваи. Висевший над рекой туман в какой-то сотне метров уже полностью скрывал шеренги домиков под черепичными крышами, облетевшие деревья и редких прохожих, слонявшихся по набережной. Киннаму чудилось, что каждая сигарета заметно добавляет тумана в этот унылый, но вовсе не лишенный прелести пейзаж. Воды Вислы казались то желтоватыми, то темно-свинцовыми, и в конце концов Феодору почти уверил себя, что перед ним просто сильно выцветшая старая фотография.

Он прилетел в Краков утром и сразу же отправился на поиски папской резиденции, чтобы поскорее разделаться с самой официальной частью командировки и приступить к собственным делам. Но чем ближе он подходил к дворцу понтифика — хотя для человека, хорошо знакомого с Константинополем, это здание казалось, скорее, просторным домом, — тем больше чувствовал, как ему не хочется туда заходить. Иоанн Павел II, глава старокатоликов Польши, Франции и всего обитаемого мира, жил, разумеется, в самом центре города — в Старом Мясте. Великий ритор оказался в Кракове за четыре дня до католического Рождества, и на здешних улочках царила предпраздничная суета: всюду пестрели развалы подарков, сувениров и сластей, иные прилавки были оформлены с большим вкусом и фантазией. Но Киннаму — хотя вряд ли он был сейчас объективен — виделась во всем одна лишь провинциальность, если не объяснимая словами, то прекрасно ощущаемая сердцем. Ему нравились поляки, люди солидные, сосредоточенные, но при этом почти все как на подбор немного нервные, отстраненные от реальности, как бы смотрящие на мир сразу с двух позиций — собственными глазами и неким вторым зрением, отрешенным, вознесшимся над землей и немного грустным. И все же ректору Афинской Академии, привыкшему к кипению имперской жизни, такой взгляд казался застывшим, недостаточно динамичным. Сходное впечатление произвел и папский дворец — в нем не было ни малейшей претензии на соперничество с Ватиканом, на статус альтернативной резиденции вселенского понтифика: дескать, что уж тут притворяться? бывали у пап лучшие времена, да куда же теперь угнаться… Стоя напротив этой желтой двухэтажной постройки XIX века, с банальным портиком из шести колонн и красной крышей, и почти физически чувствуя тяжесть императорского послания в своем портфеле, Феодор не переставал мысленно усмехаться и недоумевать: что занесло его сюда эдаким невольным почтальоном, почему он должен беседовать о чем-то с человеком, в буквальном смысле провозгласившим себя святее римского папы только из тех соображений, что он твердо держится латинского языка и архаических догматов? Провинция, провинция!..

Эта история началась несколько дней назад, когда с ним связался в режиме видеоконференции министр образования Георгий Ливадин. Он сообщил, что император, узнав о намечающейся поездке великого ритора в Краков — тут министр замешкался на мгновение и посмотрел на Киннама выразительно, даже приподняв со значением палец левой руки, и Феодор удивленно поджал губы: что бы могло означать такое внимание к его перемещениям?! — так вот, василевс просит ректора попутно выполнить важную миссию, а именно побеседовать с краковским понтификом, почти частным образом, просто как ученый с ученым, и передать ему лично в руки императорское письмо. Затем министр надел очки и процитировал собственноручную записку императора к ректору: «Дорогой Феодор, мы не хотим нагружать вас сверх меры и притом несвойственной вам работой. Это не дипломатическое поручение, но и не курьерское. Просто передайте письмо и поговорите с Иоанном ласково: пусть он поймет, что никто его обижать не собирается, что все действия по обмену святынями будут совершены только по взаимовыгодной договоренности. Больше ничего от вас не нужно в данный момент, остальную работу выполнят специально уполномоченные люди…» — на этом месте министр сдернул с носа очки и, уставившись в камеру, пробормотал:

— Господин Киннам, я совершенно ничего не понимаю: причем здесь вы, причем Иоанн Павел, но письмо вам действительно отправлено, к вечеру вам его доставят. Надеюсь, вы не посрамите имени Академии, выполняя это ни к чему не обязывающее… то есть, я хочу сказать, крайне деликатное поручение?

— О, разумеется, это дело чести, — улыбнулся Феодор. — Не волнуйтесь, разберусь как-нибудь.

«“Ласково”! — фыркнул он про себя. — Можно подумать, понтифик — женщина, и понадобились мои способности, чтоб ее обхаживать…» Тут Киннаму вспомнилась легенда о «папессе Иоанне» IX столетия, и ректор едва не рассмеялся. Впрочем, ощутив некоторую досаду: несмотря на все симпатии к ее высочеству и юному итальянцу, которому достались ее рука и сердце, Феодору не особо хотелось выполнять подобные — а если уж быть честным, то и вообще любые — императорские поручения, тем более во время поездки, которую он запланировал целиком посвятить собственным научным изысканиям. Да и времени у него не так уж много, и совершенно неизвестно, удастся ли в Кракове осуществить задуманное…

В связи с объявленной на ноябрьском заседании Совета Европы помолвкой сына итальянского президента и византийской принцессы весь Старый Свет всполошился не на шутку. Правда, не из-за помолвки как таковой, а из-за требования Империи вернуть похищенные когда-то крестоносцами сокровища в обмен на долгожданное решение о строительстве нефтепровода Баку—Тифлис—Эги. Всех, безусловно, очень радовало то, что нефтяной кризис уже не так страшен, но в требовании такой символической уступки предпочитали видеть слишком большую претензию, слишком большую!

В краковской папской ризнице хранилась, как считалось, древняя икона Божией Матери «Госпожа Дома», которую предшественники Иоанна Павла II в свое время вывезли из Рима. И вот, теперь Киннаму предстояло лично передать понтифику письмо августейшего… Да, это действительно гораздо практичнее, чем отправлять послание с дипкурьером: ректор Афинской Академии фигура заметная и известная в научном мире, а разговор двух ученых действительно может носить ни к чему не обязывающий характер. Абсолютно ни к чему… В то же время, вопрос достаточно светский, ибо касается политики, а не межцерковных отношений, о которых полагалось бы говорить иерархам…

— Ну, и самое главное… — тут министр смущенно кашлянул и сообщил Киннаму, что при удобном случае он вправе осторожно намекнуть понтифику на то, что у Империи есть что предложить в обмен на святыню.

Икона «Госпожа Дома» когда-то была одной из главных святынь Фарского храма на территории Большого Дворца и считалась покровительницей императорской фамилии. В этом храме-реликварии хранилось до Великого Разорения еще множество святынь, связанных со Страстями Господними — довольно сомнительных, на взгляд современного ученого. И уж если думать о некоем символическом жесте, то, безусловно, лучше возвращать не странные артефакты, вроде «детских пелен Христа», а икону, которая считалась защитницей августейшего семейства…

Внезапно догадка блеснула в голове Киннама, продолжавшего созерцать фасад папского дворца, поразив своей ясностью и простотой. Он резко развернулся и быстро пошел прочь по узким мощеным улочкам, лавируя среди неспешных горожан, рождественский елок, прилавков — сюда, на тихий и холодный мост, весь состоящий из тяг и заклепок. Он вдруг понял, что возникшую догадку нужно осмыслить, а об аудиенции у папы можно договориться и завтра. Но, стоя над Вислой, великий ритор почему-то больше думал не о том, почему именно он должен здесь, в Польше, заботиться о мистической защите чужого семейства, а о том, что Краков с самого начала встретил его не особо гостеприимно, отведя ему роль не исследователя, а исполнителя чужой воли и заставил вдруг тяготиться холодным одиночеством… Неужели только в отместку за то, что город показался Киннаму такой глубокой провинцией? А еще на Феодора вдруг нахлынуло давно, казалось, забытое воспоминание, связанное с Польшей, только не с Краковом, а с Варшавой. Лет восемь тому назад он познакомился там на научной конференции с потрясающей женщиной-ученым, Барбарой. Яркая блондинка, всегда немного насмешливая и страшно гордая. Они подружились с ней быстро, как только могут подружиться опытный сердцеед и женщина без домашнего очага. Через несколько недель он снова приехал в Варшаву, уже специально к Барбаре, и теперь вспомнил то легкое и приятное волнение от сознания, что кто-то ждет его в большом и чужом городе, надеется на встречу, поглядывает на часы… Ему показалось тогда, что вспыхнувшая между ними страсть могла бы перерасти в нечто большее, но… Этот роман вскоре увял, рассеялся как сон, осталось только незабываемое ощущение какой-то теплой и светлой точки, в которой сосредоточен целый город, которая одна делает его не чужим…

А Висла медленно катила свои мутноватые воды, мост понемногу дрожал железными струнами в туманном воздухе, но в целом пейзаж оставался совершенно безучастным к сентиментальным размышлениям одинокого пришельца из другой страны и даже совсем другого мира. Да и чего еще от него было ждать?

— Что-то я тут попусту время трачу, — сказал сам себе Киннам. — Меня здесь тоже ждут, меня ждет Роксана! И, наверное, еще кто-нибудь.

Подхватив портфель и быстро сойдя с моста на бульвар, он скомкал сигаретную пачку и бросил ее в ближайшую урну. Потом присел на скамейку и, достав из портфеля новенький четырехядерный «Скриниум», плоский и невесомый как только что начатый дневник, быстро вышел в интернет и выяснил, как добраться до Ягеллонской библиотеки. Проходящие мальчишки принялись шумно восхищаться заморской диковинкой, но Феодор их разочаровал: свернув виртуальную карту, он быстро спрятал компьютер, приветливо махнул зрителям рукой и зашагал прочь.

Ягеллонскую библиотеку, откуда ему не так давно прислали самое обнадеживающее письмо, Киннам нашел быстро. Это было огромное и тяжеловесное здание с помпезным порталом, отделанным гранитом, и с высоким трапецевидным крыльцом, на ступенях которого сталкивались входящие и выходящие. В высоченном холле было шумно, читатели образовывали какие-то очереди... С некоторым удивлением великий ритор обнаружил, что и перед тем окном, где выдавали спецпропуска, стоял изрядный «хвост». Несколько полицейских в светло-зеленой форме меланхолично расхаживали в толпе, но в самой их осанке Киннаму почудилось скрытое неодобрение всей этой толкотни и беспорядка, вызванных тягой к знаниям. Да, может быть, и самих этих знаний вообще?

По дороге Феодор растерял всю свою меланхолию и сейчас вполне готов был заняться поисками таинственной рукописи, но внезапно внутри зародилось сомнение, которое заставило его отойти к грязноватой стеклянной стене и призадуматься, разглядывая посетителей. Здесь было очень много студентов, но немало также и людей среднего возраста, и даже совсем пожилых. Большинство, правда, уже имело пропуска, они сразу поднимались наверх, по широкой лестнице, украшенной национальными флагами и канделябрами в виде бронзовых девушек. Но как же неспешно они поднимались — марш за маршем, чинно беседуя с коллегами. Так же неспешно двигались и сотрудники, которых можно было разглядеть за перегородками…

Внутренний голос внезапно запротестовал, и рассудок, помявшись, осторожно предупредил великого ритора: в таком месте даже со спецпропуском и при всяческом содействии ты провозишься неделю, прежде чем что-то найдешь или хотя бы узнаешь, стоит ли искать. Может быть, все же есть другой путь, более быстрый, пусть и более сложный? «Действительно, — подумал про себя Киннам. — Что это я действую так шаблонно? Может быть, просто стоит попробовать… попытать счастье?..»

Он быстро вышел на улицу, поймал такси и назвал адрес издательства «Славянороссика». Таксист оказался понятливым и даже слегка болтал на любимом здешней интеллигенцией французском. По дороги Киннам попросил его остановиться около супермаркета, нужно было кое-что купить…

Издательство располагалось в довольно старом здании — как и полагалось организации, занимающейся публикацией древних документов и старинных сочинений. Коридоры, отделанные деревянными панелями, были сплошь завалены папками, бумагой и пачками книг, но особой суеты заметно не было, видимо, работа шла достаточно размеренно. Главный редактор, пан Кшиштов Дембицкий, принял Киннама без лишних церемоний — миловидная секретарша даже не стала ему докладывать, просто вскочила с места, слегка поклонилась и испуганно пролепетала на скверном французском: «Проходите, проходите…» Улыбнувшись ей успокоительно, великий ритор отворил обитую мягкой кожей дверь, потом вторую, и оказался прямо перед паном Кшиштовом — он вроде бы что-то писал. Дембицкий проворно выскочил из-за стола, пожал Киннаму руку и учтиво раскланялся. Потом усадил гостя в кресло у окна, а сам уселся напротив, не спуская с Киннама глаз, в которых светилось казавшееся вполне искренним обожание. Впрочем, возможно, пан издатель просто был рад оторваться от скучной работы? Феодор, тем не менее, почувствовал симпатию к этому человеку, которого он видел впервые в жизни, хотя и состоял с ним в переписке. Правда, ему показалось, что пан издатель не старается держать в голове ее подробностей…

— Много работы у нас, пан Киннам, очень много, вы знаете, всего не упомнишь...

«По крайней мере, его французский безукоризненен», — подумал Киннам и понимающе кивнул.

Они поболтали некоторое время о новинках издательства, о переводах и оскудении научной мысли в современном мире, о том, что «старая гвардия» одна только и может нести бремя серьезного книгоиздания, и прочее в таком же духе.

Над столом пана издателя, как заметил Киннам, висели сразу два больших портрета: маршал Пилсудский на боевом коне перед кавалерийской лавой и генерал Добровольский, герой войны 1972 года и спаситель Польши, расстеливший карту прямо на броне боевой машины. В полутемном углу, слева от стола, помещалась большая, выполненная в сине-коричневых тонах Остробрамская икона Девы Марии.

— Да, мы чтим наше прошлое! — гордо заметил пан Кшиштов, поймав взгляд гостя. — Это почти что настоящее для нас, ибо без такого славного прошлого мы бы сейчас… — он сделал неопределенное движение рукой, словно бы вкручивал электролампочку.

— Понимаю, — снова улыбнулся Феодор. — Тогда вам, наверное, понравится небольшой сувенир, который я вам привез. Мы ведь тоже чтим свое прошлое.

С этими словами он извлек на свет Божий прекрасно изданный подарочный сборник «Афины: сквозь тысячелетия», подготовленный Академией к символическому двух с половиной тысячелетнему юбилею города — на обложке аппетитно желтела расписанная свастиками чашка геометрического периода.

— О, благодарю, благодарю вас, пан ректор! — расцвел Дембицкий, принимая двумя руками тяжеленную книгу. — Какая бумага! Какой запах! — воскликнул он, быстро засунув нос в самую сердцевину раскрытого фолианта. — Вы знаете, новые тома — моя слабость, они как новорожденные дети, они…

— Но это еще не все, погодите, панове, — осторожно перебил его Киннам. — Вот, это тоже для вас, уже лично от меня, по старой дружбе, — тут из недр необъятного портфеля появился знаменитый и действительно исключительный коньяк «Император»; великий ритор, правда, умолчал о том, что подарки предназначались в Ягеллонскую библиотеку…

— Прекрасно, прекрасно, господин Киннам! Я ваш должник. Признаться, очень люблю византийский коньяк. Сейчас я найду рюмочки, — тут пан Кшиштов сделал движение, но, как показалось Феодору, не очень уверенное, чтобы подняться с кресла.

— Что вы, не стоит, — успокоил хозяина великий ритор, — это лично вам, поберегите для более значительного повода. Да я, признаться, и не пью коньяк до ужина.

— Ах, как жаль! — всплеснул руками Дембицкий. — А я уж хотел слегка отметить с вами наше, так сказать, личное знакомство…

— Ну что же, если желаете…

Тут великий ритор улыбнулся так широко, как только мог, посмотрел в глаза своему визави самым обаятельным взглядом, на который только был способен, и поставил на столик большую бутылку «Зубровки», купленную по дороге сюда. Следом была извлечена коробочка с каким-то ароматным мясом…

— Вы просто волшебник! — вскричал Пан Кшиштов, глядя на Киннама восхищенно. — Вернее, нет, вы настоящий византиец: уж как начали удивлять, то нипочем не остановитесь.

— Да нет, что вы, я просто предусмотрительный человек, — рассмеялся Феодор.

— Этим вы от нас прежде всего и отличаетесь, — заметил пан издатель. — Впрочем, — тут он глянул на часы, — сегодня и я оказался предусмотрительным, ведь на два часа у нас было назначено в библиотеке небольшое совещание. Не откажитесь поучаствовать — не пожалеете, уверяю вас! Я сейчас попрошу, чтобы собрались пораньше.

Киннам благосклонно кивнул. Дембицкий позвонил секретарше и попросил передать кому-то, что у него гость и что сбор в библиотеке через десять минут.

Библиотека «Славянороссики» располагалась в полуподвальном этаже и занимала довольно большое помещение, разгороженное книжными шкафами и укрепленное через правильные промежутки массивными кирпичными колоннами. В центре зала стоял длинный стол, на котором вошедший вслед за паном издателем Киннам с удивлением обнаружил не столько рабочие материалы совещания, сколько изобилие закусок и бутылок. Двое мужчин и женщина вышли навстречу.

— Знакомьтесь! — широко повел рукой Дембицкий. — Пан Феодор, познакомьтесь, Марина Савицкая, наш лучший художник-оформитель, но прежде всего, конечно, красавица! Пани Марина, это пан Феодор Киннам, прошу любить и жаловать!

Не особо молодая дама — пожалуй, она была даже старше Киннама — обдала Феодора целым фонтаном обаяния, и ему захотелось немедленно раскрыть над головой зонтик. Несмотря на некоторую полноту, впрочем, удачно скрытую шоколадным костюмом строгого покроя, пани Марина действительно была красавицей и притом незамужней, о чем великому ритору почти сразу поведали ее лучистые глаза.

«Эге! — подумал он, мысленно подтрунивая над самим собой. — Что же будет под конец застолья? Куда унесет нас этот поток, куда бежать?» Покосившись вправо, Киннам весело отметил, что решетки на небольших окнах отсутствуют, зато в пыльных приямках, скудно освещенных с улицы, нет недостатка в мусоре и сухой траве.

— А это, — продолжал пан издатель, приобнимая чернявого господина в толстых очках — Станислав Моржицкий, наш главный переводчик.

Моржицкий поклонился медленно и чрезвычайно изящно, но быстрый взгляд, брошенный на бутылку зубровки, которая, конечно, не осталась скучать в кабинете, не укрылся от наблюдательного Киннама. Как оказалось, пан Станислав весьма бегло изъяснялся по-гречески и даже умудрился сказать Феодору весьма замысловатый комплимент.

— Пан Константин Струсь, — продолжал Дембицкий, — наш компьютерный гений, мы без него никуда.

Пан Константин выглядел весьма непривычно, совсем не как повелитель пикселей и матриц: костюм-тройка, белоснежная сорочка… Только совершенно неожиданная щетина на щеках выдавала его кибергениальность.

— Да-с, старая гвардия, старая гвардия, как и было сказано, — ворковал Дембицкий. — Вы же, господин Киннам, как я понимаю, среди нас самый молодой? Прошу всех присаживаться!

Они присели. И разлили, как водится, зубровку по рюмочкам. Пили быстро, хотя и понемногу. Первый тост, конечно, за гостя, потом — за даму, за хозяев, за науку, за книги… Развеселились довольно скоро, но все выходило как-то очень интеллигентно и даже изящно. Кинаму чрезвычайно нравилась компания, и ему даже стало неловко за то, что попал он сюда почти случайно — и уж, во всяком случае, не без задней мысли.

Пан Станислав, правда, залихватски подмигивал после каждого тоста и норовил подлить великому ритору побольше. «Да ты, брат, я вижу, в переводе спиртного тоже дока, — подумал Киннам, — с тобой нужно ухо востро!» — он вовсе не собирался заканчивать сегодняшний день в уютном подвальчике.

— Скажите, господин Киннам, — обратилась к великому ритору пани Марина, — вы не обижаетесь на наше правительство за то, что они передумали приглашать византийские войска, хотя и собрались было? Я имею в виду — после первых известий о русской революции?

— Я? Ну что вы, пани, у меня совершенно нет времени на обиды за ромейскую державу, — рассмеялся Киннам. — А на правительство я в принципе не способен обижаться, даже на собственное. Его чем меньше замечаешь, тем лучше.

— Ну, может быть, в вашем… высшем обществе возникли какие-нибудь толки, сомнения? — не сдавалась пани Марина.

— Да нет, не беспокойтесь. В высшем обществе прежде всего думают о том, сколько бы стоило это мероприятие и, главное, для чего бы оно было нужно. Ведь никакой войны не произошло, да и голодные толпы из Московии, кажется, вашу границу не осаждают? Вот не Кавказе сейчас — да, там действительно жарко, и хлопот более чем достаточно.

— Да, но… ведь и здесь все что угодно могло случиться!

— Конечно! Но вы представляете себе, сколько стоит, к примеру, один рейс транспортного «Геракла»? А для того чтобы перевезти хотя бы одну танковую роту, таких рейсов нужно двенадцать. Я, видите ли, по должности своей не только бюрократ, но отчасти еще управдом, так что мне всегда жаль тратить деньги просто на престиж, особенно если есть на что еще их потратить. А дыры всегда есть, даже в Афинской Академии, уверяю вас!

— По-моему, господин Киннам, вы больше военный, чем бюрократ, — заметил пан Константин, поднимая рюмку.

— Ах, да, он офицер, я чувствую по его манере! — захлопала в ладоши пани Марина и счастливо засмеялась. — Я ведь помню ваших офицеров, их много было в городе во время войны. Я хоть совсем девочкой была, а очень хорошо все запомнила… Признавайтесь, господин Киннам, какое у вас воинское звание?

— Друнгарий, то есть по-вашему капитан.

— Ну, тогда я старше вас, я подполковник! — воскликнул Дембицкий.

— И я, — улыбнулся переводчик. — Правда, по чести сказать, оружия я в руках не держал уже лет тридцать.

— Как же у вас получают звания? И для чего? — удивился Киннам

— Ну... это, пожалуй скучная и долгая материя, — главный редактор задумчиво поскреб у себя за ухом. — А у вас?

— Вы будете смеяться, но у нас, чтобы сохранять офицерское звание, приходится держать экзамены. Меня вот заставили сдать на управление ротой, поэтому я считаюсь офицером резерва. А почетные звания у нас сугубо гражданские, им нет числа, и дают их легко, ведь они теперь ни к чему не обязывают.

— Да, прошли те времена, когда можно было выпросить у вашего императора звание иллюстрия и хорошую пенсию при нем, — хихикнул пан Станислав. — А лет двести назад меня бы точно им отметили за заслуги перед греческой наукой.

— Безусловно, — кивнул Киннам. — Галантный век был очень расточительным, не то что сейчас. Сейчас все больше на энтузиазм рассчитывают… Хотя, между прочим, это действует. Меня же вот никто не заставлял после срочной службы возвращаться к военной науке, можно было отказаться от шагистики в любой момент, но это у нас не очень-то принято… Хотя, признаюсь, новые знания из неожиданной области очень дисциплинируют и приводят в порядок мозги. 

— Ах, я думаю, вам очень идет военная форма, господин ректор! — опять встряла в разговор пани Марина.

— Благодарю вас, сударыня, в ваших устах любая похвала ценна вдвойне, тем более, что изобретать несуществующие достоинства может только искренне доброжелательный человек.

— Ах, вы так любезны! — засмеялась пани Савицкая, расцветая на глазах.

— Легко быть любезным, находясь среди самых очаровательных представителей самого любезного народа в Европе. В этом искусстве разве только немцы могут с вами потягаться…

— Ах, немцы, — значительно повел головой Дембицкий, — с ними непросто конкурировать, вот уж кто вежливость возвел в культ!

— А как вы думаете, господин Киннам, чьи манеры более изысканны — польские или немецкие? — поинтересовался Струсь.

— Конечно же ваши, — рассмеялся Киннам, — и я это легко докажу. Немцы бы давным-давно уже посмотрели на часы, вспомнили, что у них назначено совещание, и углубились бы в бумаги. А мы тут с вами так прекрасно проводим время!

Всеобщий хохот послужил доказательством того, что шутка оценена. 

— И все-таки,  все-таки согласитесь, господин Киннам, что Империи, с ее такой совершенной военной организацией, стоило бы в свое время более активно вмешаться в наш конфликт с Московией! — заметил пан Дембицкий. — Ведь был момент, когда там все совсем расшаталось, можно было в две недели ликвидировать этот ужасный… общественный эксперимент.

Киннам посмотрел на собеседника пристально: он только теперь оценил значение портретов, висевших над столом главного редактора…

— Видите ли… Все не так просто. Еще в седьмом веке Феофилакт Симокатта сказал замечательную вещь, что ни одна монархия не может взять на себя все заботы об устройстве мира и «одним только веслом своего разума управлять всеми людьми, которых видит под собою солнце», и…

— Между прочим, мы еще не пили за нашу победу! — воскликнул пан Станислав.

— Да-да, — подхватил пан Константин, — жалко, вы не приехали месяц назад, были такие торжества, такой парад… Но это же не срок, за победу и сейчас можно выпить, это в самый раз.

— Так вот, — продолжил Феодор, наскоро закусив «победу» хрустящим грибом и не спуская глаз с пана Дембицкого, который, задумавшись, пристально изучал тарелку, — власть большевиков, разумеется, была ужасна, но я не вижу, почему мы ради нее должны были отказываться от принципа невмешательства. В конце концов, разве не он позволяет Европе уже двести лет существовать без всеобщих воин? А Польше, я считаю, мы достаточно помогли тогда — прикрыли средствами ПВО вторую столицу, да и генерал Давутоглу, решив ударить по изготовившимся красным, очень облегчил положение Варшавы. Турки, как вы знаете, все никак не могли поверить, что следующей целью станут они, но пришлось поверить, когда пошли вперед…

— Да, но, между прочим, самолеты к Кракову все же прорывались и были разрушения! Вы и сейчас можете видеть ужасные современные коробки в центре на месте разрушенных исторических зданий, — несколько ворчливо заметил пан Станислав.

— Ничего не поделаешь, это война, — развел руками Киннам, — никто не может дать гарантий. Полагаю, без наших ракетчиков все было бы гораздо хуже… Но я предлагаю посмотреть на проблему шире. Уничтожение Московии в то время — а вы ведь говорите об уничтожении, ни о чем-либо другом — дестабилизировало бы всю Европу. Никому не известно, что за государство могло возникнуть на пустом месте, в каких границах и с какой идеологией. А сейчас вот…. Хоть все случилось достаточно неожиданно, но все-таки в цивилизованных рамках. Наши политологи между прочим задним числом очень довольны тем что мы не отступили тогда от главного принципа: вчера враг — завтра  невольный союзник, а послезавтра — настоящий друг…

— И сидит в ложе на Золотом Ипподроме, — хихикнул пан Струсь.

Все головы повернулись к нему в недоумении.

— Ну да, разве вы не знали? — удивленно вскинул брови компьютерный гений. — Ходоровский приглашен на грядущий Золотой Ипподром, об этом пишут все новостные агентства!

— Вам это известно, господин Киннам? — поинтересовался Дембицкий.

Великий ритор равнодушно пожал плечами:

— Да нет, увольте, я не даю себе труда следить за приглашенными.

 — Ах, господин Киннам! — воскликнула пани Марина. — Ну конечно, ведь вы, должно быть, завсегдатай этих бегов! Да-да, я даже припоминаю, я видела вас в августе по телетрансляции оттуда… Вместе с императором? Или даже императрицей…

— Да, господин Феодор там блистает, это известно, — подтвердил Дембицкий.

— Я так бы хотела попасть туда! — всплеснула руками пани Марина. — Но только все дела, дела…

— Право же сударыня, я первый раз в жизни сожалею о том, что не только не имею отношения к приглашающей стороне, но даже толком и не знаю, как эти приглашения получают, — промолвил Киннам тоном глубокого сожаления и даже грустно наклонил голову.

— О, господин Киннам! — воскликнула дама, и на мгновение притихла, как будто, пытаясь сформулировать какую-то мысль.

— Оставь великого ритора в покое, Марина! — внезапно воскликнул пан Константин, — не думаешь же ты, что он будет просить для тебя приглашения у императора!

— Я был бы счастлив, но, боюсь, это не в моих силах, — согласился Киннам.

— Ах, так хотя бы расскажите нам! Какой он, император Константин? — умоляюще сложила руки женщина. — Ведь вы наверняка его не только часто видите, но и знаете лично? Он такой красавец!

— Император…  он… сложный человек, — нехотя промолвил великий ритор. — Он на бильярде хорошо играет, кстати.

Мужчины одобрительно зашумели:

— Благородная игра!

— Как раз для государственного деятеля такого масштаба.

— Да, главное, в отличие от шахмат, может даже не потребовать участия партнера: взял кий и выиграл партию вчистую. Только для этого нужно быть очень сосредоточенным человеком.

— Ну а что же вы хотели? Это понятна, такая должность, такая ответственность.

— А… императрица? — снова спросила пани Савицкая.

— Она очень хорошо танцует.

— Ах, я тоже обожаю танцы! Костя, организуй музыку!

— Момент, — отозвался Струсь и через минуту из какой-то коробочки под потолком донеслись звуки танго.

— Давайте же танцевать! — воскликнула пана Марина

— Да-да, — отозвался Киннам, но, вместо того чтобы подняться с места, повернулся к Дембицкому и поинтересовался, отчего до сих пор не вышел девятый том «Дипломатии Нового Времени».   

— Как же не вышел? — опешил издатель. — Да вот, посмотрите!

Он вскочил и потащил Киннама к стоявшему неподалеку стенду с новинками издательства. Внимательно слушая все объяснения, великий ритор краем глаза наблюдал, как пани Марина и пан Струсь — очевидно, очень довольный внезапной занятостью Киннама — отплясывали аргентинское танго. Они делали это в достаточно старомодной манере — или это так только казалось? По крайней мере, блюстители нравственности не нашли бы в данном случае повода придраться. Были ли виной тому местные обычаи, деловые костюмы танцоров, или просто пушистый ковер, по которому двигалась пара, смягчал движения, скрадывал лишние звуки и… движения страсти?  

«Видела бы это августа! — подумал Киннам и едва заметно усмехнулся. — Ну что ж, пора!»

— А вот, пан издатель, я еще хотел спросить у вас по поводу этой обложки, — Киннам протянул руку к глянцевому тому, также стоявшему на стенде. — Вы не могли бы мне сообщить, что за рукопись использована для фона?

— Гм… Видите ли, это Гражина, наш оформитель… она уволилась… Впрочем, спросите Марину, они ведь дружат.

Пани Марина, мгновенно оставив своего кавалера — кажется, к его немалой досаде, — подошла, взглянула на обложку и засмеялась:

— Да это студенты-фотографы, практиканты то есть. Гражина водила их в госархив, им давали делать репродукции со всякого хлама, ну вот, этот снимок ей приглянулся. А красиво, действительно, получилось!

— Но нельзя ли… поточнее узнать, что это за бумага? — с надеждой спросил великий ритор.

— Думаю, можно. Погодите!

Пани Марина быстро поднесла к уху телефон и весело защебетала с кем-то по-польски. Окончив разговор, она передала Феодору листок с телефоном:

— Вот, это номер студии юного фотохудожника. Позвоните, поговорите, наверное, вам сообщат все, что вам интересно.

— Большое спасибо, пани… просто огромное! — Киннам изящно поклонился. — Вы даже не представляете, какую громадную услугу оказали мне лично… и прежде всего науке!

Через пять минут он уже прощался, отговариваясь занятостью и обещая непременно заглянуть еще раз перед отъездом. Тряс всем руки, а некоторым даже и целовал.

Выбегая из издательства, Феодор напевал романс Пенелопы Кефала «Зимнее солнце» и мысленно подсмеивался сам над собой. «Ничего-ничего, — думал он, — все не так плохо, стоит лишь только найти подход к людям… Хорош бы я был, потеряв время в ягеллонской библиотеке!» Адрес студии фотохудожников он узнал у секретарши Дембицкого, и теперь спешил на улицу Мицкевича, благо, это было недалеко.  


9 комментариев:

  1. "причем здесь вы, причем Иоанн Павел" - при чём должно писаться раздельно.
    "трапецевидным" => трапецИевидным.

    ОтветитьУдалить
  2. Мне кажется, польское имя правильнее писать КшиштоФ, а не КшиштоВ.

    ОтветитьУдалить
  3. "генерал Добровольский, герой войны 1972 года и спаситель Польши, расстеливший карту прямо на броне боевой машины."

    - А с кем была война?

    "В полутемном углу, слева от стола, помещалась большая, выполненная в сине-коричневых тонах Остробрамская икона Девы Марии."

    - То есть Вильно в Вашей альтернативе польское?

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Виноват, с кем была война уже понял, нужно было дочитать до конца, а тогда спрашивать...

      Удалить
  4. "Но это еще не все, погодите, панове," -- но ведь кроме Дембицкого и Киннама в комнате никого не было, почему же обращение в множественном числе?

    ОтветитьУдалить
  5. "Ну а что же вы хотели? Это понятна, такая должность, такая ответственность." -- опечатка в слове "понятно".

    ОтветитьУдалить

Схолия