Великий ритор выехал из города рано утром. В субботу в этот час машин на дорогах было немного. Путь его лежал на Пелопоннес, в горы Тайгета, где Киннам собирался провести выходные в полном уединении. В багажнике машины лежал старый рюкзак, палатка, одеяло и котелок. Странная идея для далеко уже не юного мужчины? Возможно. Именно поэтому Киннам ни с кем не стал ею делиться.
Феодор чувствовал, что этой осенью что-то должно измениться в его жизни: надо переосмыслить свое положение и настроится на другое существование, отличное от прежнего. Собраться с мыслями, наметить план работы и… перестать все время думать о Евдокии и о том, что произошло на последнем Золотом Ипподроме! Хотя острая боль, с которой он вернулся из Константинополя чуть меньше трех недель назад, уже оставила его сердце, все же Киннам не мог избавиться от внутреннего разлада. Мысли его все время возвращались в столицу, к тому вечеру, к мостику через ручей… Но надо, в конце концов, начать думать о другом! К вечеру воскресенья — такое обещание дал себе великий ритор этим утром и был уверен, что слово сдержит. Но сейчас, когда до условленного срока было еще так далеко, когда серая дорога бесконечной лентой вытягивалась из-за холмов, когда солнце играло на крышах аккуратных домиков, на розовых облачках, — сейчас он заново переживал все происшедшее и в который уже раз корил себя за опрометчивость и пустые надежды.
— Старый осел, — шептал он чуть слышно, — старый осел! Надо было меньше увлекаться пустыми мечтами. Возжелать любви императрицы — люди, посмотрите на этого человека! Чего же он добился? Отношения с ней испорчены, о ее любви нечего и думать, а о дружбе, которую она сама — сама! — предложила, теперь, наверное, придется забыть… несмотря на ее обещание остаться друзьями. Разве можно будет теперь, после той ночи, общаться с ней по-прежнему!? В самом лучшем случае все придется выстраивать заново… Сплетни, репутация, гнев императора — это ерунда, но как жить теперь в этом новом мире?
«А это мы сегодня-завтра решим, — отвечал откуда-то из теменного бугра голос рассудка, — напишем план работы по Коростеню, поплюем на ладони, и…»
«Постой-постой, — прервал его другой голос, несколько меланхоличный, но чрезвычайно вкрадчивый и соблазнительный, — к чему же себя корить? Ведь тебе отказала не женщина, тебе отказала августа, добродетельная жена и мать наследника престола. А женщина… женщина готова была тебе ответить, ты это знаешь. И вовсе не было с ее стороны никакой недостойной игры, все было всерьез и взаправду…»
«Вот именно! — отвечал сам себе Киннам. — А если так, зачем тогда нужна была эта гневная тирада в ночном саду? Зачем было обвинять ее, припоминая каждый взгляд, каждый жест, каждое прикосновение? Она играла от души, но могла ли она довести игру до конца? Молчишь? Вот и молчи!»
«Ну, спокойно, спокойно, — мурлыкал голосок — разве это можно было контролировать рассудком? Каждый человек имеет право любить, и каждый имеет право желать взаимности. Разве не так?»
«Не так! — голос разума был непреклонен. — Надо соизмерять желания с возможностями. Иначе выходит то, что вышло: удар по лицу, все надежды прахом, а того что было, того безмерного счастья, которое продлилось-то всего несколько дней — видеть ее, говорить с ней обо всем, как с другом, — уже не восстановишь! И посвящать ей свое творчество безо всякой задней мысли тоже уже не удастся…»
— Если бы! — воскликнул в сердцах великий ритор. — Если б я писал свои романы без задней мысли, то все, пожалуй, было бы в порядке! Задние-то мысли меня и погубили… Но я никому и не обещал быть святым!
А дорога катилась и катилась навстречу. Бесконечный белый пунктир, словно пулеметная очередь в самое сердце. Белые, желтые, голубые домики по сторонам — такие, в сущности, одинаковые… По временам мелькали небольшие храмы, в некоторых уже звонили к заутрени. Но вот потянулись холмы, поля, оливковые рощи. Внутренняя дискуссия великого ритора с самим собой давно утихла, голоса смолкли, а дорога все не кончалась.
«Вот почему путешествия считаются такими целебными, — усмехнулся Феодор. — Дорога всегда длиннее рефлексии. Интересно, длиннее ли она страдания?..»
Проскочив Коринфский перешеек, Киннам вынужден был сбавить скорость. Здесь скоростная трасса превращалась в обычное шоссе, которое петляло среди бесконечных поселений, тянувшихся до самого Аргоса. В Аргосе Киннам наскоро позавтракал и поскорее отправился дальше. Прекрасный тахидром по большей части был проложен вдоль берега, но любоваться сверкающим морем на такой скорости было невозможно. Вперед, вперед! До самой Спарты. Потом начались знакомые горы, утомительный серпантин. Дорога взбиралась выше и выше, и теперь Киннам вспоминал студенческие годы — как ездили на Тайгет с друзьями, как устраивали буйные пиршества под огромными звездами, у веселого костра… Давно он не был в этих местах! Однако зрительная память у великого ритора была хорошая, он не сомневался, что легко найдет уютное и уединенное местечко.
Но что это? На дороге стоит мальчишка и размахивает руками. Похоже, здесь придорожная таверна. Затормозив, Киннам опустил стекло и поинтересовался, в чем, собственно, дело.
— Дяденька, там камнепад сошел! Вот! — мальчик указал на большой переносной стенд, стоявший на обочине: «Внимание, экстренные дорожные работы! Ориентировочное время окончания — 15.00».
Киннам присвистнул: стоило ли торопиться!
— А ничего, выйдите, отдохните, — предложил мальчик. Можете вперед проехать, конечно, но зачем? Там уже куча народу, а у нас хорошо, пообедаете.
— Твоя правда, — пробормотал Феодор и, выбравшись из машины, с наслаждением потянулся.
Здесь действительно было хорошо. Небольшая площадка над обрывом, лесистые склоны гор, приглушенный гул воды где-то внизу. На площадке стоял домик с открытой верандой, там стояли столы, сидели люди, что-то жарилось и пеклось в большом очаге. По краю площадки стояло несколько деревянных шалашей — под двускатными крышами скамейки и столики, причем все шалаши уже были заняты путешественниками.
— Вам принести меню? — поинтересовался мальчик.
— Принеси. И, знаешь что, принеси мне бутылочку пива. Немецкого, если есть, светлого.
Юный зазывала обернулся очень быстро. Великий ритор заказал себе жареные колбаски и салат из помидоров. Потом откупорил бутылочку и не спеша прошел до края обрыва. Внизу текла быстрая река, по зеленому склону бродили медленные овцы. День здесь выдался пасмурный, даже несколько влажный, и блеклая растительность на громоздившихся до горизонта горах, чем дальше, тем охотнее теряла свой природный цвет, становилась голубоватой и серой, словно желая слиться на горизонте с низким, туманным небом. Киннам глубоко вдохнул ароматный воздух и улыбнулся: хорошо!..
Правда, пиво его разочаровало. Сделано оно было явно где-то неподалеку, но с окружающей идиллией совершено не гармонировало, и после нескольких глотков Феодор понял, что напиток ему не осилить. Пришлось прогуляться до мусорных контейнеров. Однако бросать внутрь полную бутылку было, пожалуй, нехорошо, а выливать — лень. Киннам просто поставил пиво рядом с ящиком, предназначавшимся для стекла, и зашагал в сторону террасы. Но не успел он сделать несколько шагов, как услышал сзади:
— Э… простите! Вы допивать не будете?
Обернувшись, великий ритор увидел бородатого человека, на вид чуть постарше его самого. Черные, с заметной проседью, кудри незнакомца были явно давно не чесаны, а пожалуй, что и не мыты. На человеке была застиранная красная рубаха в клетку, коротковатые выцветшие штаны и спортивные тапочки. В руке он держал киннамовскую бутылку и смотрел в глаза кротко и вопросительно: дескать, не будет ли потом каких-нибудь претензий?
— Нет, не буду, не нравится оно мне, — ответил Феодор, чуть улыбнувшись, и хотел было идти своей дорогой, но почему-то вдруг спросил: — А вы что, специально меня ждали?
— Почему специально? Мы просто вот тут давно сидим, — бородач показал на ближайший шалашик; вход в него был завешан чем-то вроде черного флага, на котором было выведено красной краской: «Армия Гномика». — Хотите, присаживайтесь к нам, у нас место есть, а там едва ли.
Великий ритор посмотрел в сторону веранды: пожалуй, она и впрямь была полна.
Между тем из-за флага высунулась голова женщины, которая быстро окинула Киннама взглядом с ног до головы и ловко выбралась наружу, отряхивая невидимые крошки с синего дорожного комбинезона. Женщине было, наверное, около тридцати, и она была весьма миловидна, хотя полновата. Пышные черные волосы, перехваченные на затылке блеклым бантом, задорные карие глаза, ярко напомаженные губы, круглые щеки в ямочках…
— Да-да, — приветливо закивала дама, — идите к нам, у нас уютно.
При этом она успела бросить на Киннама такой томный взгляд, что великий ритор мысленно хмыкнул. Но приглашение решил принять — почему бы нет? На разбойников эти люди были совсем не похожи, а случайные знакомства Феодор с некоторых пор полюбил, чувствуя, что для творчества ему необходимы новые впечатления.
— Что ж, спасибо за гостеприимство, — он широко улыбнулся и пробрался за пиратскую занавеску.
Здесь было темновато, но уютно, хотя и не особо чисто. На столе стояло несколько бутылок из-под пива, лежали куски хлеба и рыбьи кости. В углу шалаша таращился на незнакомца малыш лет трех.
— Привет! Как тебя зовут? — поинтересовался Киннам.
Но ребенок продолжал смотреть на него не отрываясь, делая вид, что ничего не слышит.
— Вы не обращайте на него внимания, он к вам пока привыкнет, — проговорила женщина, быстро расчищая для Кинама место за столом. — Мы редко куда-то выбираемся, ему все в диковинку.
— А куда же вы сейчас выбрались? — поинтересовался великий ритор.
— Но концерт Гномика, — невнятно пробулькал мужчина, отхлебнув изрядно из трофейной бутылки. — Это тут в горах, недалеко уже, но вот застряли, — пояснил он, вытирая усы.
— В горах?
— Ну да, — пояснила дама, — он ведь выступает в квартирах, в домах. Есть тут одно имение с хорошими хозяевами, они сегодня вечером принимают народ.
— Простите, а Гномик это кто? — поинтересовался Киннам.
По взглядам, которые бросили друг на друге его новые знакомые, он понял, что сразу потерял в их глазах очень и очень много.
— Поэт такой есть, рапсод, — объяснил мужчина. — А Гномик это производная от гномической воли, между прочим.
— Вот как? Намек на то, что он творит только то, что хочет сам? — улыбнулся Феодор.
— Да, у него очень много песен про свободу! — кивнула женщина. — И про то, как этот ужасный мир нас калечит...
— Про свободу, кажется, пишут, когда ее не хватает?
— Конечно! — кивнул мужчина. — А что, разве ее бывает слишком много?
— У нас — точно нет, — ответил Киннам задумчиво. — У нас ее столько, что все время хочется еще. Но я вполне допускаю, что иногда человеку может показаться, что свободы действительно слишком много. Как сказал один английский поэт: «Когда я любим, то редко говорю о свободе, не подумав хорошенько».
— Это весьма частный случай, — возразил бородач. — Мы, скорее, сами себя загоняем в рамки, которые мешают и жить, и верить, и… вообще все мешают!
— Это какие же рамки?
— А вот когда люди придумывают себе кучу дел, начинают работать на трех работах, суетятся, лишь бы только не оказаться на свободе, когда только ты и Бог.
— Это по разному бывает, — ответил Киннам, глядя в глаза своему странному собеседнику, в которых он мог прочесть слишком много и в то же время слишком мало, потому что непонятно было, чего в этом человеке больше: ума, насмешки, упрямства или юродства, почти безумия. — Думаю, если кто-то действительно хочет постоянно быть с Богом, то ему не помешают ни три работы, ни что бы то ни было еще. Но оставим Творца, я лично не религиозный человек. Я только хочу сказать, что часто мы связываем себя обязательствами не потому, что боимся свободы, а потому, что людям важно что-то делать для самовыражения, для того, чтобы помочь другим, для удовлетворения банальной жажды знаний, наконец, да мало ли для чего еще. Разве не так?
— Не так! — замотал головой мужчина. — Это все отговорки. Это просто боязнь остаться без комфорта, без машин, домов, всего прочего. И живем не по-божески.
— А по-божески это как? — насмешливо прищурился Киннам. — Милостыней питаться?
— Почему милостыней? Вокруг столько всего ненужного! Вот ты выкинул бутылку пива, она тебе не нужна, а мне нужна, зачем добру пропадать.
— Давайте я угадаю, где вы работаете! — предложил вдруг великий ритор и на пару секунд задумался. — Вы работаете приходящим садовником. Раз или два в неделю, а все остальное время вы свободны — так?
— Не угадал! — расхохотался мужчина, потом вдруг выглянул из-за занавески и замахал кому-то рукой: — Сюда, сюда!
Пиратский флаг отодвинулся, и остановивший машину Киннама мальчик принес поднос с обедом: несколько жареных колбасок, салат, хлеб.
— Уф, а я думал, вы уехали! — выпалил мальчик.
— Прости, дружок, заболтался, — ответил Феодор, принимая поднос. — Будь добр, принеси мне еще бокал сухого красного вина, домашнего, — и, сунув официанту купюру, он весело подмигнул.
— Большое спасибо! Вино сейчас будет! — пообещал тот и исчез.
— Так где же вы работаете? — спросил Феодор своего визави, принимаясь за еду. — Гм… Хотите колбасок? Угощайтесь!
Хозяева шалаша отрицательно замотали головами.
— Я вообще мясо не люблю, — заметил мужчина. — А работаю я ночным сторожем в Национальной Библиотеке.
Великий ритор слегка шевельнул бровью, но промолчал.
— Что же вы смеетесь? — неожиданно восприняв движение Киннама как улыбку, мужчина наклонил голову и пристально посмотрел великому ритору в глаза. — Разве это хуже садовника?
— Лучше! Но что там сторожить? Не припомню, чтобы у нас случались ночные ограбления библиотек.
— А какая мне разница? — пожал плечами бородач. — По штату положено, вот и хожу, сторожу. Вернее, просто сплю там, — он тихо рассмеялся. — Сторожка у них при входе замечательная, ей лет триста, а все как новая.
С этими словами он схватил вилку и ловко подцепил с киннамовской тарелки колбаску. Женщина улыбнулась великому ритору — по-видимому, ей хотелось сделать это кокетливо, но вышло скорее смущенно, — тихо спросила:
— Можно? — и тоже потянулась вилкой к порции Киннама.
— Давайте я закажу еще! — радушно предложил Феодор.
Но ответом ему было только энергичное отрицательное мычание…
— Ну хорошо, — поразмыслив, сказал он, когда от колбасок на тарелке осталися лишь жирные пятна. — Библиотека это замечательное место, но тамошнего жалования, думаю, едва ли хватит на привольную жизнь. Вероятно, вы где-то еще работаете?
— Да когда мне? Дел столько… Огородик вот еще у меня есть под Марафоном. Пока туда доберешься, пока оттуда… Кстати, будешь в наших краях, заезжай! — неожиданно предложил мужчина и широко улыбнулся великому ритору.
— Под Марафоном! — воскликнул тот. — Далековато, однако же. Не скучно туда все время ездить?
— Я в дороге думаю, — серьезно ответил бородач. — Созерцаю. Пытаюсь нечто понять, но еще не готов говорить об этом. Я, может быть, книжку напишу, только не сейчас, потом, со временем…
«Занятный типаж! — подумал Феодор, слушая своего собеседника. — Хорошо бы как-нибудь побольше расспросить о его жизни…»
— А вы никогда не слышали Гномика? — вдруг спросила женщина. — Вот, послушайте!
Она придвинула к Киннаму черную металлическую коробочку, лежавшую на столе, и из нее возникли переборы гитарных струн, вместе с робкими аплодисментами и явственным стуком бокалов. А потом послышался голос — мягкий, но уверенный. Песня Киннаму понравилась; Гномик, похоже, был талантливым поэтом. Когда смолк последний аккорд, Феодор задорно поинтересовался:
— И что же, вы думаете, это про свободу? Это про творчество, скорее.
— Я от нее прямо изнемогаю! — промолвила женщина, улыбаясь. — У нас в прошлый раз на концерте под эту песню такая движуха началась! Невозможно спокойно слушать, — она закатила глаза.
— Может быть не про творчество, а про его бессмысленность — отозвался вдруг мужчина неожиданно спокойно. — Я, собственно, не то чтобы особый поклонник Гномика. Просто поехал вот посмотреть, как это выглядит — концерт ночью, в имении, под звездами…
Ребенок в углу вдруг захныкал, и женщина засуетилась:
— Вы меня простите, я пойду его спать положу в машине, а то устал он.
Когда она скрылась, Киннам быстро допил вино и, развернувшись к собеседнику, заговорил доверительным тоном:
— Прошу простить за назойливость, но я все же позволю себе еще немного поинтересоваться вашей жизнью. Получается, что ночью вы через день или через два спите в библиотеке. А остальное-то время вы чем занимаетесь? Наверное, книги читаете?
— Раньше много читал, — ответил бородач, глядя в стенку. — Теперь понял, что смысла нет, там все про то же самое. Все равно лучше, чем у Пафнутия Пустынника, ни у кого не описано, как жить!
— И как же?
— Заниматься богомыслием! — ответил мужчина, снова отхлебнув пива. — Если нет возможности молиться и ходить в храм, оно все может заменить. До обеда думаешь о совершенстве творения, после — о грехопадении. Вечером нужно созерцать тайну искупления, а ночью — жизнь будущего века, вот!
— А когда же спать?
— Это… в промежутках, — рассмеялся мужчина.
— Между искуплением и грехопадением? Суровый подвиг! Но если серьезно, —Киннам слегка почесал переносицу, — то это весьма смахивает на латинские благочестивые упражнения.
— Конечно, — охотно согласился мужчина, — они ведь все у нас и заимствовали.
— Не уверен, — улыбнулся великий ритор. — Все-таки Пафнутий Пустынник это девятнадцатый век, а латиняне подобные вещи практикуют давным-давно.
— Да какое давно? — внезапно разозлился сторож. — Глупости это все, выдумки. Все они у нас взяли, и говорить тут не о чем!
— Вы случайно не из православных Рипидоносцев? — мягко спросил Киннам.
— Нет, они все шибко умные, не нравятся они мне, — мгновенно успокоившись, ответил бородач. — Они все врагов ищут, а враги-то у нас внутри.
— Но хотя бы в том, что Пафнутий жил полтораста лет назад, у вас сомнений нет? Согласитесь, что это совсем не так давно. Почему же именно он? А что вы скажете о других наставниках духовной жизни, ведь их было много?
— Это ты про Паламу, что ли? — неожиданно спросил мужчина. — Не знаю, я этому делу не обучен. Да и с Паламой еще темная история, никому же неизвестно, что он на самом деле там думал.
— Отчего же неизвестно? — удивился Киннам. — Все давно издано и прокомментированно.
— Мало ли, что издано! Ты сам-то видел его рукописи? Их небось и прочитать уже невозможно. А уж кто издает, тот сам по-своему и понимает, так что… — мужчина безнадежно махнул рукой и уставился куда-то в невидимую даль. — Это в монахи нужно идти, а я не хочу. Я лучше женюсь на ком-нибудь.
— А разве… — тут Киннам недоуменно посмотрел в ту сторону, куда отправились женщина с ребенком.
— Да что ты, Катерина просто мой друг. Да и потом, она же совсем не православная, как не ней жениться?
— Ну, знаешь ли, так рационально рассуждать можно далеко не всегда, — усмехнулся Киннам.
— Всегда! — отрезал мужчина. — Как еще рассуждать? Брак это ведь таинство, как в нем может участвовать неверный?
— Если бы все так думали, никто бы и не расходился, наверное.
— Правильно! Я и не разойдусь!
— Так дело за малым?
— В каком смысле?
— Осталось жениться?
— Ну да, я и думаю, есть одна барышня. У нас с ней может быть роман…
— Ты всегда так откровенен с первым встречным?
— Да нет, что тут особенного? Я же не говорю, кто это и откуда. Да мы с ней толком и не знакомы почти.
— Тогда удачи!
— Гм… Тебе легко говорить, — внезапно мужчина посерьезнел и отвернулся в стол. — Тебе-то, конечно, не отказывали никогда.
— Мне? — слегка растерялся Киннам, хотел что-то сказать, но, чуть дернув щекой, решительно ответил: — В общем-то нет.
— Ну вот, я же говорю, — кивнул бородач. — А со мной не так просто, им же всем что-нибудь нужно обязательно.
— Тебя это удивляет? — вскинул брови великий ритор.
— Нет. Если нет настоящей любви, то ничего удивительного. А уж если судьба, то женщина на мои ногти смотреть не станет… Да и на зарплату тоже.
— Но все-таки твое общественное положение хотя бы отчасти важно. Семья, возможно, дети — их же надо кормить?
— Ну, я бы мог чем-то еще заняться. Хотя не знаю… Везде так мало платят, что есть ли смысл? Так что, если будет жена, пусть терпит меня такого, как я есть! — вдруг с жаром воскликнул мужчина.
— Что ж, желаю тебе такую найти… — задумчиво проговорил Киннам, — чтобы все терпела и понимала.
— А как же иначе? — искренне удивился сторож. — Брак же, таинство. Тут ведь деваться некуда, нужно терпеть.
— А если она тебе надоест? Не допускаешь?
— Нет! Уж если я решу, то не надоест! — решительно заявил мужчина.
— Фима, поехали, дорога открылась! — неожиданно донеслось снаружи.
— Сейчас! — отозвался бородач.
Он быстро поднялся, снял с гвоздиков черный флаг и аккуратно его сложил. На площадке у таверны уже суетились люди, рассаживались по машинам, желая поскорее двинуться в путь.
— Счастливого пути! — сказал Киннам, тоже поднимаясь из-за стола.
— Ага, — ответил Фима. — И тебе. Телефон запишешь? Впрочем, если в Афинах будешь, знаешь, где меня найти.
С этими словами он сел в машину, которая остановилась около домика, Катерина помахала Киннаму рукой и резко тронулась с места.
Великий ритор тоже забрался в свою «альфу», подождал немного, пока освободится дорога, и повернул ключ зажигания. Услышав, как заработал мотор, Феодор тихонько рассмеялся. «Веселый ты человек, Фима, — подумал он. — Такого оптимиста еще поискать!»
А Гномик это производная от гномической воли, между прочим.:)))
ОтветитьУдалить