Траектория полета совы: Осенние ветры (7)

Она вновь пришла к ректору Академии спустя два дня, с распечатанным планом диссертации и бумагами, необходимыми для восстановления в аспирантуре. Киннам с кем-то разговаривал у себя, и пока Афинаида ждала, когда он освободится, ее сердце билось все быстрее. Она была бы рада приписать это волнению по поводу того, что он скажет о ее статье и набросках для диссертации, которые он, быть может, уже прочел… Но она слишком хорошо научилась разбираться в своих помыслах за годы «провала в православие», чтобы не обманываться: ей хотелось видеть великого ритора, говорить с ним, слышать, как он своим бархатным голосом называет ее по имени…

«Кто бы сомневался, что я не святая!» — усмехнулась она про себя.

Увы, она не могла отрицать, что Киннам не оставил ее равнодушной! Как бы это ни было нечестиво с христианской точки зрения: ну, разве можно так очароваться мужчиной при первом же знакомстве?! И как бы это ни было досадно с точки зрения общечеловеческой: получается она совершенно зря сердилась на Марию, подруга была права — Афинаида оказалась не более стойкой, чем другие! Впрочем, она пыталась найти себе какое-то оправдание: ведь она же не просто прельстилась его красотой и обаянием, но долго проговорила с ним, причем на очень важные темы, и могла увидеть, что за человек ректор. Но главное, наверное, было в том, что она рассказала ему историю своей православной жизни, которой не делилась больше ни с кем, — это создало между ними какую-то особенную близость…

Между ними? Ну да, как же! Для него это ничего не значит, просто интересная история, которую он, может быть, вставит в очередной роман. А вот для нее… Только покинув приемную ректора, она поняла, какой опрометчивый и опасный шаг сделала в первую же встречу с ним: она обнажила перед ним душу, а ведь это… почти интимная близость! Причем какая-то односторонняя — он-то ей про себя ничего не сказал! Так, намекнул мимоходом на какие-то жизненные сложности, которые ему пришлось испытать, но что это по сравнению с ее «откровениями»! И надо было устраивать перед ним этот стриптиз?!.. Но как быстро он сумел расположить ее к себе так, что она все рассказала!.. Он даже ничего особенного не делал для этого — просто выразил сочувствие, проявил интерес к ее жизни… и вот, она все ему выболтала!.. Даже про Алекса рассказала бы, если б он не прервал ее!.. Ну, что она за дура! Исповеди ей, что ли, не хватает?!..

А может, и правда? Ведь Лежнев заставлял исповедоваться часто и подробно, рассказывать все помыслы, все желания, все движения души… пугал, что если скроешь хоть один помысел сознательно, вся исповедь будет недействительной, в осуждение… Вот где был стриптиз!.. Когда после разгрома секты она пошла на исповедь в другой храм и попыталась каяться так, как раньше, старенький священник прервал ее и сказал, чтобы она называла просто грехи: осуждение, злопамятство, чревоугодие и тому подобное — и не пускалась в лишние подробности:

— Это не касается никого, кроме вас и Бога. Он знает, при каких обстоятельствах и почему вы совершили тот или другой грех, а мне это знать совсем не нужно. И советую вам больше никогда не исповедаться таким образом, это неполезно ни вам, ни священнику.

Афинаиду тогда поразили эти слова, но, подумав, она поняла, что священник был прав, и все эти подробные исповеди у Лежнева на самом деле походили, скорее, на душевный разврат, чем на покаяние. Но, получается, ей все-таки не хватало задушевного общения, и вот…

«Уж лучше б я все рассказала Мари, чем Киннаму! — думала она. — Мари бы, конечно, не поняла многого, поахала, поругала бы меня за глупость, но зато… Мы поговорили бы с ней, попили чаю, я бы успокоилась, она бы, может, посоветовала мне и что-то полезное… И все было бы нормально! А теперь…»

Теперь ее влекло, словно магнитом, к человеку, который, разумеется, никогда не посмотрит на нее иначе, нежели как на великовозрастную девицу, которая потеряла треть своей жизни на погубление души под видом ее спасения, а теперь вот решила хоть что-то наверстать… Он, конечно, рад помочь… но не более того. Не более!..

«Я не должна о нем думать, не должна думать об этом! Он мой научный руководитель, и ничего больше!» — твердила она сама себе, но при одной лишь мысли о том, что она снова его увидит, у нее сбивался сердечный ритм.

Накануне их второй встречи она задумалась о том, как ей одеться, не купить ли себе какую-нибудь обновку, но когда вспомнила презрительные взгляды Элен и тот допрос с пристрастием, который устроила по телефону Мария вечером после ее первого визита к Киннаму, ей тут же расхотелось что-либо менять в своем облике. «Если я принаряжусь или сделаю другую прическу, они сразу же подумают, что я влюбилась. Элен только потешаться будет… Еще бы, я — и Киннам! Нелепей не придумать! Да он первый посмеется надо мной… если вообще заметит, что я одета во что-то новое. Скорее, даже и не заметит… тогда тем более нет смысла прихорашиваться!» И она пришла одетая совершенно так же, как в первый раз, а косу заплела еще туже и до самого конца, так что внизу она походила на крысиный хвостик: чем некрасивей, тем лучше!

Элен на этот раз была в белой блузке с коротким рукавом и черной мини-юбке, а на шее красовались черные коралловые бусы. Взглянув на Афинаиду, она разве что не фыркнула, но разговаривала с ней прежним официально-вежливым тоном, так что формально придраться было не к чему. День выдался очень жарким, и Афинаида невольно позавидовала секретарше — сама она чувствовала себя не слишком комфортно в своей длинной и довольно плотной юбке. Время от времени она подумывала о том, чтобы купить другую, полегче, но так и не собралась. К тому же у нее не было особого стимула наряжаться: Афинаида уже поставила на своей личной жизни крест и думала, что теперь у нее может быть какое-то будущее только в науке.

В школе она никогда не имела больше одной-двух подруг, с ними она могла болтать подолгу, но в больших компаниях терялась и не умела включиться в общий разговор. Поэтому, несмотря на свою симпатичную внешность, успехом у мальчиков она не пользовалась: если на нее кто-то и обращал внимание в старших классах или в студенческие годы, то это были робкие парни, которые ей совершенно не нравились, а те молодые люди, которые нравились ей — веселые, красивые, сильные, умевшие быть душой компании, — ее попросту не замечали, будучи всегда окружены поклонницами куда более бойкими… Так и прошло время до пятого курса, когда в их группу пришел Алекс — его семья переехала в Афины из Смирны. Тут-то Афинаиде показалось, что она наконец-то встретила своего «единственного», и целый год прошел в молчаливых воздыханиях и страданиях: «принц» крутил романы то с одной девицей, то с другой, а Афинаида думала, что на самом деле «они его не понимают и вообще ему не пара, ведь он такой, такой…» — и мечтала, что придет тот час, когда он обратит на нее внимание и поймет, что они предназначены друг для друга…

Не раз она потом размышляла: что было бы, если б он после окончания Академии не пошел бы учиться в аспирантуру вместе с ней? Когда начались выпускные экзамены, Афинаида вдруг стали одолевать сомнения: может, ничего он и не «поймет», и для него в девушках важна лишь внешность, а не душа или ум? И она загадала: если он не поступит в аспирантуру, то это будет знак, что надо его забыть, а если они и дальше станут учиться вместе, то тогда надо действовать… Как она теперь ругала себя за написанное ему письмо! Вряд ли подобный шаг привел бы к успеху, даже если на месте Алекса был бы какой-то более утонченный молодой человек, но тут это оказалось и вовсе глухим номером — надо было еще благодарить Бога за то, что Алекс повел себя достаточно благородно и не посмеялся над ней, не превратил ее в развлечение на несколько дней или недель, а просто вежливо сказал по телефону, что ничего не выйдет, и вернул письмо… В других обстоятельствах, вероятно, она, прострадав какое-то время, пережила бы это и в конце концов встретила бы какого-нибудь другого «принца». Но к тому моменту у нее уже были православные знакомые, и одна из них как-то рассказала историю своего замужества:

— Это просто чудо такое было! Мы учились вместе, но он на меня совсем не смотрел, а после школы я вообще его из виду потеряла. На встречу одноклассников через год он не пришел, и кто-то сказал, что он уехал пожить в какой-то скит под Иерусалимом — мол, решил духовной жизнью вплотную заняться, чуть ли не в монахи собрался… Но я молилась! Я все время просила Бога, чтобы нам быть вместе. И вот, представляете, еще через год мы с ним встретились в Парфеноне на престольный праздник! Поговорили немного, в общем, в скиту он не прижился, вернулся, решил работать пойти… А там мы с ним стали встречаться чаще и чаще, то там, то здесь… словно нас кто-то подталкивал друг к другу! Так вот в итоге и поженились. И теперь я знаю, что у Бога все можно вымолить, если неотступно просить! Ну, конечно же, если это не греховное…

Эти слова запали Афинаиде в душу, и она всерьез решила «вымолить» Алекса, — и это поспособствовало еще большему погружению в православие: ведь чтобы Бог услышал ее молитвы, надо было жить праведно, каяться, исправляться… Примерно через год образ Алекса в ее сердце подернулся дымкой и отошел на задний план, зато спасение души — конечно, не без влияния отца Андрея — стало видеться делом первостепенной важности. Так ее и затянуло в «провал», из которого ей суждено было выбраться под звуки выстрелов в холодном подземном тоннеле…

Теперь же, когда молодость осталась позади, Афинаиде казались довольно нелепыми мечты об устройстве личной жизни. Если уж в юности все ее влюбленности ни к чему не привели, а самая сильная из них вообще бросила ее в конечном счете в сектантскую яму, то о чем говорить теперь, когда земная жизнь, можно сказать, уже пройдена до половины?.. Правда, за годы погружения в православие Афинаида все же стала более общительной — во время работы в храме ей приходилось разговаривать с разными людьми, что-то рассказывать, объяснять, и она уже не боялась поддерживать разговор даже в компании малознакомых людей, — но мысль о том, что она еще может иметь успех у представителей противоположного пола, даже не приходила девушке в голову. Вернувшись с Закинфа, Афинаида, хоть и зажила куда более светской жизнью, чем раньше, однако продолжала одеваться «православно» — отчасти по привычке, отчасти цепляясь за определенные формы религиозной жизни, чтобы держаться в каких-то рамках, а отчасти потому, что просто не думала о смене имиджа: она была слишком поглощена чтением и научной работой, чтобы задумываться о чем-то еще. Возможно, если б она работала в другом месте, она бы стала задумываться о мужчинах, но среди сотрудников библиотеки их почти не было, а с читателями Афинаида не общалась — все это время она работала не на выдаче, а во внутренних фондах, где занималась поиском заказанных книг и расстановкой на места сданных. После работы она спешила домой, чтобы что-то прочесть, поучить иностранный язык или написать что-нибудь в статью, и ей было не до посторонних мыслей. В выходные она почти не вылезала из библиотеки, а когда выбиралась в храм на службу, то по ее окончании сразу уходила, избегая общаться с кем-либо из прихожан. Так и пролетели почти полтора года. Мария периодически заводила с подругой разговор о том, что ее внешний облик можно сделать куда более привлекательным, но Афинаида только махала рукой: подобные занятия казались ей бессмысленной тратой времени…

Однако сейчас, вновь усевшись в глубокое кресло в приемной ректора Академии, она почти готова была решиться на приобретение более «неприличной» одежды. Когда «в прошлой жизни» Афинаида парилась на жаре в своих юбках, она, по крайней мере, воображала, что терпит ради Христа, — но в последнее время она стала все больше сомневаться, что Христу есть какое-либо дело до длины ее юбки… А разговор с Киннамом о православии и вид его секретарши еще больше поколебали ее представления о том, как следует одеваться благочестивой христианке… Да и вообще, разве она является таковой? Не успела немного пообщаться с красивым и умным мужчиной, как он уже занял ее мысли — какое тут благочестие!.. Но даже независимо от этого, быть может, ей действительно лучше одеваться так, как принято в ученых кругах? Все же не очень-то приятно, когда на тебя косятся, как эта Элен… А что мог подумать Киннам о ее благочестивом наряде при их знакомстве? Нет, об этом лучше вовсе не думать! Теперь-то он, конечно, понимает, почему она так одевается, но…

Она попыталась вообразить, как бы выглядела в юбке длиной до колен, сидя в таком кресле, быть может, заложив ногу на ногу — поза, которую Лежнев считал неподобающей даже для мужчин, а насчет женщин говорил, что «так сидят только блудницы», всегда вспоминая историю из жития святого Арсения Великого о том, как старцы дали ему понять, что класть ногу на ногу неприлично для монаха… «и для благочестивого христианина вообще!» — добавлял Лежнев… Сейчас, глядя на Элен, которая нимало не стеснялась класть ногу на ногу, несмотря на то, что у ее юбки, можно сказать, вовсе не было длины, Афинаида подумала: что, если ей рассказать эту историю? Наверное, она бы долго хохотала…

Тут дверь ректорского кабинета открылась, и вышел Киннам в сопровождении невысокого крепко сложенного мужчины в кремовом костюме, русоволосого, круглолицего, с темно-серыми добрыми глазами. Великий ритор был без пиджака, в темно-синих брюках и белоснежной рубашке, две верхние пуговицы на ней были расстегнуты. Оба мужчины улыбались — они явно только что закончили какой-то веселый разговор. Киннам был в этот момент так красив, что от одного взгляда на него у Афинаиды занялось дыхание. Оно еще не успело восстановиться, как великий ритор сказал:

— Добрый день, Афинаида! Рад вас видеть! Вы принесли на подпись план диссертации?

Эти совершенно обычные слова произвели на присутствующих впечатление самое разное. Афинаида сумела неожиданно ловко подняться с кресла, но не смогла сразу справиться с дыханием и лишь проговорила:

— Здравствуйте!

Глаза Элен округлились — она явно не ожидала, что ректор уже перешел с госпожой Стефанити к запанибратскому общению просто по имени, и немедленно принялась буравить Афинаиду весьма придирчивым и подозрительным взглядом.

Коллега Киннама с любопытством посмотрел на девушку и спросил, повернувшись к ректору:

— Новая аспирантка, Феодор? Твоя?

— Моя, — улыбнулся Киннам.

Афинаида покраснела.

— Познакомьтесь, Афинаида, — продолжал великий ритор, — это профессор Василий Кустас, специалист по античной и ранневизантийской философии. Если у вас возникнут какие-то вопросы в этой области, смело обращайтесь — у него в голове целая энциклопедия! Василь, прошу любить и жаловать: Афинаида Стефанити, изучает византийский роман и, я уверен, скоро тоже станет хорошим специалистом.

— Рад нашему знакомству! — сказал Кустас девушке. — Вам очень повезло, госпожа Стефанити, у вас будет прекрасный научный руководитель! По какой теме вы собираетесь писать работу?

— Про аллегории у Евмафия Макремволита, — еле слышно ответила девушка.

«Моя», сказанное великим ритором, все еще звучало у нее в ушах, наполнившись в ее воображении таким смыслом, какого в нем не было и быть не могло, но Афинаида не могла отогнать соблазнительный помысел и оттого все больше краснела. Киннам, заметив, что она вряд ли в состоянии складно говорить, продолжил за нее:

— Тема богатая, и я думаю, Афинаида прекрасно справится с ней! Прошу вас, Афинаида, пройдите в кабинет, через минуту я присоединюсь к вам.

Она была бесконечно благодарна ему за эту реплику, неловко кивнула его спутнику и поскорей скрылась за дверью кабинета. Там она села на неглубокий кожаный диван с высокой спинкой, стоявший у стены под портретом императорской четы, и подумала: «Нет, так нельзя! Если я и дальше буду так себя вести, то это… это просто всеобщая потеха!.. Господи, как же мне взять себя в руки, как же научиться вести себя… ну хотя бы как Элен! Она ведь каждый день его видит, разговаривает с ним, варит ему кофе, и так одета, и известно, о чем мечтает, если верить Мари… но не краснеет же она, как дура, не теряет же дар речи перед ним!..»

Киннам пришел не через минуту, а через все пять; к этому времени она уже справилась с собой и смогла завести с ним внятный разговор, впрочем, стараясь не смотреть на ректора. Он говорил самым обычным тоном, никак не показывая, что заметил что-то не то в ее поведении. «Ну, а что, в самом деле? — подумала она. — Он таких дурочек уже небось видал-перевидал!.. Наверное, и внимания не обращает, кто там перед ним покраснел лишний раз…»

Великий ритор быстро написал заключение о собеседовании с ней, подписал план диссертации, сказал, что прочел ее статьи, что они хороши и он пристроит их на днях в ежеквартальный сборник филфака; отрывки из диссертации он пока не успел посмотреть, но судя по статьям, Афинаида пишет вполне академичным стилем и в то же время хорошим языком, поэтому если она в таком духе будет писать диссертацию, это будет прекрасно… Потом они заговорили о подаче документов, и Киннам сказал:

— Поскольку вы хотите учиться заочно, вам будет во многих отношениях проще. Мы сможем устроить так, что вам зачтут прежнее поступление в аспирантуру и год учебы, вам нужно будет только восстановиться и сдать в ноябре экзамен за курс византийской литературы. Полагаю, с этим вы справитесь без труда! Думаю, к следующей осени вы уже вполне сможете подготовиться к предзащите… Сейчас я скажу Елене, чтобы она позвонила в отдел аспирантуры и попросила поднять вашу документацию, — он протянул руку к кнопке. — В каком году вы поступали туда?

— В девяносто седьмом.

Рука Киннама на мгновение застыла в воздухе и опустилась на стол.

— Сколько же вам лет, Афинаида?

— Тридцать четыре, — ответила она, чуть вздрогнув.

— Неужели? Так мы с вами… — начал он, но прервался и сказал: — Прошу прощения за нескромный вопрос!

— О, я не скрываю свой возраст! Никогда не могла понять женщин, которые… слишком трепетно относятся к этому!

— Честно говоря, я тоже, — улыбнулся Киннам и добавил задумчиво, глядя на портрет над головой Афинаиды: — Женщин иногда вообще бывает трудно понять… — он посмотрел на девушку. — Значит, мы с вами почти ровесники. А я так нагло выпросил позволения называть вас просто по имени… Признаться, я думал, вы гораздо моложе!

— Ну, в каком-то смысле я и правда… гораздо моложе! — усмехнулась она, слегка краснея. — Шутка ли, десять лет, выброшенных из жизни!

Он приподнял брови.

— Так вы были у Лежнева десять лет?! Впрочем, да, действительно, я как-то не сообразил сразу…

— Да, в том-то и дело… слишком много!

— Многовато, — согласился великий ритор. — Теперь вам нужно побыстрей взрослеть, Афинаида… Впрочем, в жизни есть стороны, где не так уж плохо оставаться молодым до самой смерти.

— В вашей жизни тоже есть такие стороны? — вдруг спросила она, подняв на него глаза, и тут же испугалась своей дерзости.

Киннам снова посмотрел на портрет императора с императрицей и ответил с усмешкой:

— Пожалуй, да.

предыдущее ||| продолжение
————— оглавление —————