12 сентября 2010 г.

Траектория полета совы: Осенние ветры (9)


Дорога вновь побежала между зеленых гор, неспешно извиваясь из стороны в сторону, по временам то поднимаясь слегка, то опускаясь. Вскоре показался и пострадавший от обвала участок, здесь пришлось притормозить. Асфальт в рытвинах, в пыли и песке, со следами бульдозерных скребков. Куча камней на обочине, над пропастью… Но вот и это позади. Киннам включил веселую испанскую музыку — он был уже близок к цели путешествия. Ехал, мысленно пританцовывая и улыбаясь. Он вдруг осознал, что совершенно свободен еще на целые сутки — ведь это много! И никто его здесь никогда не станет искать.

Наконец, великий ритор въехал в деревеньку. Она стояла на вершине совершенно голого холма, окруженного горами, покрытыми сосновым лесом. От домиков вниз спускались шпалеры осенних усталых огородов. Медленно проехав по единственной улице, Киннам обнаружил таверну — облупленный желтый домик со смешным жестяным поросенком над дверью. Остановившись, Феодор купил кое-каких продуктов и поручил мрачному чернявому хозяину присматривать за автомобилем. Тот сразу оживился, смекнув, что гость — человек не бедный. И даже вызвался «просто от нечего делать» вымыть машину, предвкушая хороший гонорар.

Слушая, как корчемник расхваливает здешние места, великий ритор открыл багажник и вытащил оттуда старый рюкзак и походную одежду.

— Не найдется ли у вас местечка, чтобы переодеться? — поинтересовался он у хозяина.

— О, да, конечно! — расплылся тот в натужной улыбке.

Почесав в затылке, он проводил гостя за высокую барную стойку. Киннам слегка удивился, но, оценив обстановку — совершенно пустая корчма в совершенно пустой деревне, — уселся на стул за кофейным аппаратом и стал быстро переоблачаться. Из своей студенческой походной одежды Киннам, естественно, давно вырос, но покупать что-то новое не было ни времени, ни желания. Он натянул коричневые штаны, старые и потертые, но еще весьма крепкие, ношеную зеленую рубаху, высокие армейские ботинки. Городскую одежду быстро сложил и бросил на заднее сидение автомобиля.

— Вы на охоту? — поинтересовался корчемник.

— Неужели похоже? — рассмеялся Феодор. — Нет, просто пойду прогуляюсь. Завтра вернусь. После обеда.

Он навьючил на себя видавший виды станковый рюкзак и не спеша зашагал по улице.

Необычайно тихо было здесь, в городе такой тишины не сыщешь. Там тишина иная — звенящая, безголосая. Здесь же, напротив, множество звуков — кудахчут куры, звенят бубенчики на грязных козах, где-то скрипят ворота, ветер шумит вдалеке в кронах огромных деревьев — и все же удивительно тихо. Даже солнце не показывается из дымки, боясь спугнуть эту тишину. Маленькая розовая церковь, в беседке напротив входа сидит седовласый человек в старомодной черной рясе, курит трубку. Завидев путешественника, улыбается, приветливо кивает. Киннам тоже помахал ему рукой.

За околицей асфальт кончился, началась неровная каменистая дорога, и почти сразу же на обочине бросился в глаза плакат: «Внимание, территория природного парка!» — и дальше много строгих слов про то, что нельзя рубить деревья, жечь костры и оставлять мусор. Киннам хмыкнул мысленно, но новомодные строгости его порадовали: все же за те двадцать лет, что он не был в здешних лесах, порядка стало больше. Наверное.

Он спустился в небольшую ложбину между холмами и почти сразу вошел в легкий сосновый лес. Здесь было тепло, стоял совершенно особый запах — от разогретого дерева, от колючей травы, даже от красноватой почвы под ногами. Дорога сузилась, превратилась в тропу. Лес вокруг был достаточно ухожен, без валежника и мусора. Кое-где даже попадались большие автоматические урны с эмблемой императорского общества природоохраны — коронованным оленем. Эти приспособления сами уплотняли отходы и запаивали его в плотные пакеты, которые оставалось только собрать.

«Вот же дьявол! — подумал Киннам. — Не слишком ли много здесь теперь цивилизации? Может, чтобы поставить палатку, надо заранее билет покупать?»

Но, на счастье великого ритора, с главной тропы вскоре нужно было сворачивать. Свернув, он пошел по узкой тропке, то и дело перешагивая через корни огромных сосен. Здесь уже никаких следов прогресса не было, разве только сломанные ветки кустарников кое-где, да примятые лишайники — все это сразу отмечал зоркий глаз ученого. Впрочем, особо много глядеть по сторонам не приходилось — день клонился к вечеру, надо было спешить. Да и тропинка, бежавшая с холма на холм, со впадины во впадину, не давала расслабляться, приходилось внимательно смотреть под ноги. Через час такой прогулки великий ритор уже основательно взмок, но ему нравилось это состояние. А главное, ему казалось, что он узнаёт эти места — эти каменные россыпи, дуплистые стволы, поляны ольховника, залитые ярким светом, темные овражки с валунами, покрытыми зеленым мхом…

И вдруг — о чудо! — Киннам оказался на краю знакомой каменной гряды. Он даже не ожидал, что так легко найдет место, в котором не был так давно. Это была глубокая каменистая промоина в склоне холма, из которой открывался прекрасный вид на поросшую кустарником низину. Дальше, за низиной, толпились новые и новые зеленые горы — все выше и выше, до размытого дымкой синего великана, с которого уж точно можно было видеть море. Море угадывалось там, далеко впереди, по каким-то незримым признакам, непонятным ощущениям. То ли воздух далеко впереди преломлял свет особенным образом, то ли тучи над водной гладью получали от нее особенный зеленоватый оттенок?

 Киннам с удовольствием сбросил рюкзак, размял спину. Мокрая рубаха сразу стала приятно холодить.

«Однако я в неважной форме, — подумал он, — всего-то десяток километров, а подустал». Определенно, ежедневной гимнастики и плаванья в бассейне было все же маловато для сохранения спортивной формы. «Бегать что ли начать по утрам?» — спросил сам себя великий ритор и сам же усмехнулся этой нелепой мысли.

Он посидел несколько минут на камне, улыбаясь и умиротворенно глядя в пространство. Потом встал и отправился за валежником. Запреты запретами, но небольшой костер можно развести совершенно безопасно и, главное, он почти не будет заметен. Между прочим, старое кострище в ложбинке было — кучка серых, покрытых пылью угольков. Можно было даже вообразить, что это след того самого костра, который развели здесь друзья двадцать лет тому назад… Хотя, конечно, с тех пор здесь побывали сотни людей, и нечего попусту фантазировать.

 Он старался собирать только самые сухие ветки, чтобы было меньше дыма. Потом пробрался к ручейку, который шелестел неподалеку, и набрал воды в раскладную пластиковую флягу.

 Солнце тем временем быстро садилось, освещая окрестные возвышенности косыми лучами. Их зеленое убранство стало рельефным и неоднородным, появились проплешины полян, каменных осыпей. Стройные стволы на фоне красноватой почвы казались незыблемым палисадом, вкопанным до самых подошв лаконских гор. Было тихо, птицы молчали. Только прохладный сквозняк вдруг подул сверху, сразу заставив накинуть ветровку. Но зато он быстро раздул костер, сухие сосновые ветки с треском разбрасывали искорки…

Через полчаса великий ритор уже сидел над пышущей жаром кучкой углей и старательно перемешивал с оливковым маслом зернышки булгура. Старая палатка была раскинута рядом, она отчасти защищала от ветра. Киннам чувствовал себя немного кочевником на потаенном привале, прячущимся от врагов, и это ощущение само по себе доставляло неизъяснимое удовольствие. Он настрогал длинных палочек и начал разогревать на них домашние колбаски, принесенные из харчевни — местный деликатес. Не забыл Феодор и про лед — заранее насыпал горсть кубиков в дорогой эфиопский термос, оправленный в кожу, и теперь понемногу бросал их в стакан с золотым виски, ласково коря себя за сибаритство. Да, в былые годы такое и в голову бы не пришло…

Ох, уж эти былые годы! Сколько лет прошло, точно ли двадцать? Точно. Он помнил проведенные здесь вечера очень хорошо — особенно последний. Кажется, было все в другой жизни — и одновременно только вчера. Вся эта бедность, общежитие, яростная учеба… Но время тогда тянулось медленно, а сейчас несется вскачь.

Неторопливо наслаждаясь ужином, великий ритор смотрел, как блекнут вдали розово-алые полотнища заката, как синие кулисы опускаются на затихшие горы и долины… Скоро зажгутся звезды. Как тогда сказала эта девочка? «Мы все обязательно соберемся здесь снова. Потом. Лет через сто. Будем молча сидеть вокруг костра… Или парить по воздуху в медленном хороводе скорбных теней… Как там сказал русский поэт?..»

«В Петербурге мы сойдемся снова,
Словно солнце мы похоронили в нем,
И блаженное, бессмысленное слово
В первый раз произнесем…
Слышу легкий театральный шорох
И девическое “ах” —
И бессмертных роз огромный ворох
У Киприды на руках.
У костра мы греемся от скуки,
Может быть, века пройдут,
И блаженных жен родные руки
Легкий пепел соберут...»

Киннам усмехнулся и отхлебнул немного виски. Нет, никто здесь не соберется никогда, все это прекрасные юношеские бредни. Жизнь изменилась, и с однокашниками уже почти ничего не связывает. Только редкие электронные письма, деловые звонки. Носиться здесь с их тенями было бы совсем не интересно. А вот так, самому сидеть здесь, в этом лоне мира и созерцать засыпающую пустоту… Так — интересно? Не то слово! Это место, где хорошо видны графы дохода-расхода. Даже в темноте.

Итак… Сорок лет, успешная карьера, сын, толпы читателей и почитателей. Почитательниц… Положим, это можно записать в «приход». Что же в другой графе?

Потеря Елены — Киннам снова сделал глоток, — причем потеря, случившаяся дважды. И та последняя, смертная потеря стала во сто крат горше из-за того, что перед тем он ненадолго снова обрел было потерянную жену… Но этого уже не исправить, боль стальной занозой засела в душе и в памяти — значит, не стоит вносить эту историю в жизненную бухгалтерию, пусть просто остается лежать на самой верхней полке.

Потом — годы, растраченные на глупые мимолетные связи. Правда, они дали неоценимый опыт…

«Неоценимый потому, что бесценный или потому, за ним стояла звенящая пустота бессмыслицы и никто, кроме какого-нибудь начинающего Казановы, этого не оценит? — Мысленно усмехнувшись, перебил себя Феодор. — Да, скорее, второе. Хотя бы потому, что, несмотря на весь мой донжуанский стаж, случилась эта глупейшая история в императорском саду, которой так легко, кажется, можно было избежать… Сапожник без сапог, обманутый обманщик, раскисший циник… Кто чем грешит, того тем и наказывают, все ясно. Но… — тут Киннам улыбнулся краем рта и запрокинул голову вверх, где звезды все ярче и ярче разгорались на синевато-черном атласе небосвода, — все это пока мелковато, с моими исходными данными я мог бы приобрести гораздо больше. Или гораздо больше потерять! Стоит просто повысить ставки, сыграть на все, тогда, возможно, игра станет более красивой и достойной…»

Пожалуй, проект «Коростень» для этого вполне подойдет, ведь он сулит или достаточно значимое открытие или… Не совсем понятно, что. Вероятнее всего то, что чем важнее будет открытие, тем больше будет шансов вызвать явное или тайное неудовольствие императора. Положим, явного можно не особо бояться, а вот тайное… Что можно сказать определенного на этот счет? Дежурные сплетники считают, например, что Никифор Акоминат вовсе не случайно очутился в прошлом году на прибрежных камнях с расплющенной головой... Дескать, штудии в дипломатической истории прошлого века завели ученого слишком далеко и монарший гнев не заставил долго ждать… Но ведь это всего лишь сплетни, не так ли? Имеет ли право автократор ромеев на выражения личного недовольства в начале двадцать первого века? Тут, правда, Киннам вспомнил присланную вазу и вынужден был нехотя ответить сам себе: имеет…

 Но, не испугавшись в августе, глупо бояться в сентябре! Тем более что тогда опасность была вполне реальной, а сейчас она пока что весьма гипотетична и к тому же основана на досужих сплетнях. Так что надо думать не о них, а о том, в какую сторону копать. «Собственно, не для того ли я сюда и приехал, чтобы обмозговать эту новую тему? — спросил себя Киннам. — Не звездами же любоваться…»

А звезды меж тем сияли в вышине чудным светом, лишь слегка мерцая. Они распускались волшебными соцветиями, иногда космос прорезали желтые искры метеоров… Эти ничтожные пылинки словно раздирали материю пустоты — казалось, можно было даже слышать ее треск…

Тут Киннам почувствовал, как внутри зазвучала тихая романтическая мелодия — так частенько бывало с ним в минуты вдохновения. Эта не слышная никому музыка лилась неспешно, но в то же время был в ней выраженный ритм, достаточно бодрый и волнующий. Аккорды рождались под сердцем и, отражались от темени, эхом разносились в голове, весьма кстати освободившейся сегодня от суетных мыслей. Казалось, незримо трепещут, рождая звук, тончайшие душевные струны: вот мотив обрел уверенность, зазвучал громче и шире. Притихшие горы внимали благоговейно, как и далекие леса, поляны, ущелья. Они-то, верно, могли слышать музыку, существовавшую в воображении… Впрочем, на этот раз Феодор даже вспомнил, откуда взялась эта мелодия — он слышал ее на этом самом месте… давным-давно. Вспомнилась и та девушка… Как ее звали? Не все ли равно, сейчас уже не вспомнить ни имен, на лиц. Только хвост из черных волос на плече, дешевая красная курточка и этот волшебный голос, сливавшийся со звуками понтийской лиры... И пела она про женщину, которая отплывает далеко за море и не знает, захочет ли вернуться к тому, кто любит ее и ждет… Девушке тогда еще подыгрывал на скрипке печальный юноша. Дурацкая фантазия — тащить скрипку и лиру в эти горы, не правда ли? Только раньше так не казалось.

«Итак, Анастасия…»

Киннам улегся на теплую землю, опершись на локоть, и стал вглядываться в мерцающие угли костра. Стакан с виски он, впрочем, не выпускал из рук. Ему вдруг вспомнился кинофильм, виденный в далеком детстве — можно сказать, первый источник по истории далекой Руси, с которым он познакомился. Впрочем, не исторический — картина скорее стала источником образов и эмоций. Фильм назывался «Гибель Великого Княжества». Он был снят еще в двадцатых годах — черно-белая лента, порой наивная, порой излишне натуралистичная. Но впечатление производила сильное! Классика мирового кинематографа, работа знаменитого Хичкока.

Некоторые сцены были просто поразительны. Переправа турецкой армии через Днепр. Конные массы надвигаются с востока растекаются по полям, щетинятся копьями и бунчуками на самом горизонте, между сомкнутых век неба и земли; колышутся и перекатываются волнами под величественную и тревожную музыку — и вот, уже передовые отряды с ходу погружаются в воду древнего Борисфена, люди и кони напряженно гребут к другому берегу. Султан взирает на них, каждому хочется отличиться... С Киевских гор все это хорошо видно, но что могут сделать малочисленные русские ратники? Им остается лишь отступать, спасая последние святыни. Город только что пережил татарский набег, хищный московский князь подговорил хана разорить Киевское воеводство. О, какой яростный блеск в глазах Иоанна Третьего — его играл Майк Дуглас, — когда он получает от узкоглазого гонца в халате золотой потир из Святой Софии!..

Впрочем, сценарист здесь отступил от исторической правды: на самом деле крымские татары сожгли Киев за десять лет до появления турок. Но что с того? Общая обстановка смертельной вражды с Московией была передана очень верно. А еще вернее удалось донести ощущение бесповоротной смены культур и крушения скреп целого государства: Великое Княжество не смогло оправиться от потери большей части своих земель под ударами османов, а потом и московитов. Начались смуты, в которых довольно быстро выросла Великая Польша… Это другая история, однако с коренными русскими землями славянам пришлось распрощаться навеки. Не для того Осман-паша окружал Чернигов палисадами и батареями грозных пушек; не для того янычары становились в круги и пели свои боевые песни под звон литавров и грохот барабанов, чтобы когда-нибудь отступить обратно за море. Да и некуда отступать, положение султаната было безнадежно: или завоевать новые земли или погибнуть между персами и наступающей Византией…

 Опыт покорения анатолийцев, которые восстали при первой же возможности после сотен лет спокойной жизни, был учтен завоевателями пятнадцатого века: и без того немноголюдная страна подверглась полному разгрому. Для того и выпускал имам Хайретдин Сокулу свою фетву «об уничтожении неверных», чтобы обезопасить покоренные земли на будущее… Навечно!

 Сцены резни в Луцке вообще было невозможно смотреть, и мусульманские муфтии, помнится, даже выражали кот-де-ревским «воротилам кинобизнеса» протест против «несправедливых инсинуаций». Но источники сухо свидетельствовали о том, что авторы фильма лишь отчасти отразили жестокость турок, решивших в этот период национальной истории отступить от обычных принципов и правил своей религии.

 Впрочем, в соответствии с законами жанра, режиссер на этом ужасающем фоне умудрился рассказать историю любви — нежной и загадочной любви княжны и простого дружинника. Если бы не эта любовь, родившаяся и уцелевшая на фоне пожаров и грохота турецких пушек, фильм производил бы откровенно гнетущее впечатление. А так — еще ничего, авторы оставили зрителю надежду и даже заставили улыбнуться в финале…

Фильм так впечатлил Феодора, что позже, уже в Академии, он с радостью взялся за тему по источниковедению — летописные своды из Коростеньского клада. Удивительно, как мало оказалось исследовано это собрание! Вероятно из-за того, что было слишком известно с шестнадцатого века и много раз описано во всех подробностях в веках восемнадцатом и девятнадцатом. Но, как выяснилось, исследователи подошли к делу весьма и весьма поверхностно. Настолько, что студенту-третьекурснику уже через две недели работы удалось сделать важное открытие. Киннам прекрасно помнил те дни. Он работал в константинопольском архиве древних актов, в прохладном зале с большими окнами в потолке, с некрашеными столами из дуба и бука, с тихим шелестом мощных кондиционеров. Стекла пропускали солнечный свет строго определенного спектра — такой, который не портит древние пергаменты и помогает различать выцветшие письмена. Впрочем, самих рукописей Киннаму не дали, документы такого рода давно были изданы факсимильно и выдавались на руки без особых формальностей. Нужные издания можно было даже купить, хотя и весьма недешево. Только когда юному исследователю удалось доказать, что Коростеньская рукопись Кп. Корост. 274 представляет собой не бездарную компиляцию пятнадцатого века, а русскую Ипатьевскую летопись старшего извода, лишь «засоренную» вставками и прибавками, главный хранитель архива, расчувствовавшись, позволил ему подержать в руках тяжелый том, сшитый из листов разноцветного пергамента. Феодор осторожно гладил неровную поверхность телячьей кожи, покрытую бледно-коричневыми буквами, и думал о превратностях судьбы и о человеке, торопливо исписавшем последние страницы фолианта. Они-то и напомнили Киннаму виденную когда-то кинокартину…

 Несколько ветхих листов содержали свидетельство о «последних временах Руси» — летописец именно так и выражался. Он наверняка или сам был свидетелем вторжения, или передавал слова очевидца. Стараясь удержаться в рамках жанра и скрыть лишние эмоции, безымянный писатель все же переживал события очень остро, и его душевная боль постоянно прорывалась на поверхность. Хотя были в приписке и явно легендарные детали — например о том, как султан въехал на коне в киевский храм Святой Софии и оставил высоко на светлой штукатурке отпечаток закопченной ладони, причем кровь убитых якобы стояла в церкви так высоко, что почти доходила до стремян… И о том, как совершавший литургию священник вошел вместе с чашей в один из каменных столбов и скрылся там «до времени и полвремени» — когда «городом на семи холмах» опять овладеют «русые люди»…

  Этот фрагмент летописи был очень хорошо знаком историкам. Они давно бились над загадкой, которую представляли последние несколько фраз. Пишущий утверждал, что пошлет к «державному» некое «живое слово», которое объяснит ему все и выведет на «путь сокровенного». Но при этом как будто бы колебался и мучился, сомневался и негодовал на себя за эти сомнения. Речь его стала в этом месте очень туманной, словно голова кружилась или, мерцая, гасла догоревшая свеча. Даже строчки здесь были кривые, сбивчивые, налезали одна на другую. «Пошлю ли?» — «Исполню ли назначенное свыше?» — «Услышат ли слово?» — бесконечные вопросы наполняли текст. Но под конец автор, как будто, успокоился и решился, наконец. А решившись, внезапно начал извергать проклятия. На чьих-то потомков до скончания времен, на их внуков и правнуков, которые будут страдать сами, и приносить неисчислимые бедствия державе, даже и через пятьсот лет…

Эта единственная конкретная цифра сейчас весьма занимала Киннама и даже отчасти смущала. По всем расчетам выходило, что пятьсот лет или прошли, или вот-вот истекут. А значит, получалось, что загадка, которую он взялся разрешить, имела прямое отношение к реальности!.. Интересно, какое?.. Впрочем, думать об этом не слишком хотелось. Хотелось скорее покончить с этой загадкой, если только это вообще возможно.

 Да, загадка… Она, впрочем, всерьез завладела сознанием великого ритора относительно недавно. На суперобложке вышедшей этим летом в Польше монографии по славистике он вдруг с удивлением наткнулся на слова «слово живо», написанные до боли знакомым почерком. Какая-то древняя рукопись была использована фоном для названия книги, но это не была известная всем коростеньская летопись. Киннам, конечно, не преминул обратиться в издательство за справками, но не добился ровным счетом ничего. Снимок был сделан в каком-то архиве давно уволившимся фотохудожником, связь с которым была потеряна, и… Собственно, это было все. Ни малейшей зацепки, ни самой ничтожной подсказки. Впору было бросить это дело, благо других было невпроворот, но тут кто-то словно толкнул великого ритора под локоть, и он попросил лаборанта отсканировать кусочек текста и запустить в имперскую поисковую систему. Каково же было удивление Киннама, когда на следующее утро исполнительный сотрудник спокойно положил перед ним результаты поиска и молча удалился, как будто ничего особенного не произошло. Но когда великий ритор пробежал глазами отчет, у него полезли на лоб глаза! Программа распознавания образов обнаружила соответствие и выдала цифровую копию бумаги из императорского архива. Небольшой листок, с краями то ли обгоревшими, то ли оборванными, из фонда Анастасии, поистине ужасной супруги императора Льва Ужасного! Оба текста были написаны явно одной рукой, и «польский», вероятно, представлял собой черновик письма к императрице. Составлено оно было достаточно резко, почти до неприличия: «Како слово живо глагол диаволь бысть? Како не убояся гнева и проклятий отеческих?» Впрочем, адресат письма не был точно установлен, да и письмо ли это вообще? Возможны варианты.

То, что бумага нашлась в рукописях, имевших какое-то отношение к Анастасии-Роксане, взволновало Феодора чрезвычайно. Странно, но личность кровожадной царицы была ему особенно интересна и даже чем-то симпатична. Конечно, не ее знаменитыми постройками, уж точно не злодеяниями, даже не основанием научной библиотеки. Нет, завораживало в ней другое. Может быть, все-таки внешность? Сохранился всего один более-менее реалистический портрет, но он стоил десятков. Знаменитый персидский миниатюрист изобразил императрицу на крышке большого медальона. Причем, выдержав фон и фигуру в традиционно-отвлеченном, схематизированном стиле, он неожиданно написал очень живое, эмоциональное лицо с характерными чертами: широкие брови вразлет, длинный, совсем не славянский нос, детские глаза и неуловимая усмешка в углах прекрасных губ…

Совершенно не вязались с этим обликом леденящие душу рассказы о свирепых пытках и казнях, о сладострастии и коварстве… Киннам не раз говорил, в том числе публично, что эта женщина, по его мнению, просто родилась не в том месте, не в то время, и не для того, что уготовала ей судьба. В ней виделось несомненное величие, от которого невозможно было полностью отрешиться, даже вспоминая о ее преступлениях. Покровительство наукам и искусствам, свидетельства личного бескорыстия, порой даже великодушия… Но чего стоил один эпизод с уничтожением летописей начала шестнадцатого века! Историку вспоминать об этом было крайне неприятно, но в то же время, думая о страшных кострах из книг, Киннам не мог не отдать должное той системности, с которой Анастасия подошла к историческим источникам. Пусть даже и с целью их уничтожения.

Впрочем, единственный сын Анастасии, которого возвели на престол мятежники, убившие его отца и мать, казалось, был отпрыском других родителей. Кроткий и милостивый, он, хотя почти не вел победоносных войн, преуспел в том, что умиротворил Империю, расшатанную неистовой тиранией Льва Ужасного, и подготовил ее неодолимое наступление до самого Красного моря…

 При нем же был найден и привезен в столицу так называемый «коростеньский клад», почти полное собрание сокровищ Киевской Руси — библиотека Святослава, мощи князя Владимира и Херсонесских мучеников, некоторые древние сокровища и святыни… Существует ли действительная, а не воображаемая связь между Анастасией, Киевом, кладом и древней рукописью? Пока что из тумана выступили лишь несколько ярких точек, между которыми постепенно натягивались тонкие серебряные нити… Но Киннам чувствовал, предвкушал, что нити эти реальны. Он сделал стойку, как хорошая гончая, прислушивался к ветру, дувшему в лицо. Он ни в коем случае не хотел теперь упустить нерв расследования, которое сулило ему, может быть, не только громкую славу, но и громкие неприятности… Впрочем, неприятности, возможно, были воображаемые, а вот слава — настоящая…

— Хотя что в ней, в славе? — тихо спросил себя Киннам и, пошевелив догоравшие угли костра, подкинул в него сухих веток. — Мало ли мне славы? Здесь ведь совсем другое…

В историческом сюжете, который разворачивался прямо на глазах, ему виделась не столько научная проблема, сколько проблема психологическая, из самой глубины женской натуры, которая сама по себе чрезвычайно занимала великого ритора. Не без причины, конечно. Ему казалось — особенно теперь, после всего случившегося на последнем Ипподроме, — что его исторические выкладки по поводу особенностей женского поведения могут каким-то образом касаться августы… Он, впрочем, гнал от себя эту мысль, но она возвращалась в самые неподходящие моменты: женщина не на своем месте, не в своей роли… Но вот в чем совсем не было сомнений, так это в том, что расследование обязательно коснется императора, тайн династии Кантакузинов. Игра на этом поле была очень выгодна, Киннам чувствовал здесь себя уверенно — гораздо увереннее, чем за зеленым бильярдным столом. Он уже начинал предчувствовать действительно значимую схватку двух соперников. Если не за тело женщины, то за ее душу… Вернее, даже на за душу, а за само ее женское существо, за возможность проникнуть в его изгибы и закоулки… Если уж противник его поставлен в такое положение, что иначе столкнуться с ним невозможно, то…

«Да полно! — в который раз оборвал себя Киннам. — Речь всего лишь об Анастасии Скилофоре, как назвал ее синодик храма Святой Елены, так неожиданно выплывший на свет Божий совсем недавно…»

Сосновые ветки трещали, легкий голубой дымок поднимался верх…

— Все один к одному, — прошептал великий ритор, — это неспроста, синодик этот, здесь очевидная закономерность…

Между тем стало весьма прохладно, но Феодор не хотел замечать таких мелочей. Он покопался в рюкзаке и вытащил оттуда маленький нетбук с раскладной спутниковой антенной. Позавчера он отправил несколько запросов в краковские архивы и сейчас хотел проверить почту. Сигнал интернета был, хотя довольно слабый. Ответы пришли! Притом информативные, с ними можно было работать дальше. Феодор немного подумал, стал уточнять параметры поиска, отсылать новые письма. Потом пробежался по другим входящим сообщениям — ничего особенного, исключительно рабочая переписка. То есть ничего, на что нужно было бы отвечать немедленно, в эту прекрасную ночь между двумя законными выходными днями… Но разве он ждал каких-то других писем? Вздор.

Феодор отключил антенну и открыл файл, куда он записывал идеи, относящиеся к проекту «Коростень». Пальцы быстро забегали по клавишам. Теперь уже стало совершенно очевидно, что в Краков нужно ехать, хотя бы на два-три дня. Он найдет нужную хартию, не может не найти, ее след уже виден. Эх, если бы в Польше архивная система была хоть немного современнее! Ну, ничего, три дня выкроить можно. Куда только потом заведет этот клубочек — вот действительно вопрос…

Мысли путались в голове, но на экране все же рождался связный текст. Настолько связный, что Киннам вскоре перестал понимать, что же он пишет — конспект научной статьи, план работы детективного агентства или главу нового романа. Перед глазами стояли причерноморские степи: неслись конные орды, горела трава, дым застилал небо… Но тут же вздымались волны Эвксинского Понта, качавшие тяжелые дромоны эскадры Георгия Дуки. Один из них вез в сторону Босфора прекрасную пленницу, которой суждено было стать императрицей Анастасией… А где-то на окраине христианского мира, расположившись то ли в бревенчатой келье, то ли прямо на придорожном валуне, скрипел пером безымянный и безликий писец, свидетель падения великой культуры…

Впрочем, пора было все-таки укладываться спать: ночь уже отчетливо серела, в лесу стали слышны шорохи, в небе — шелест птичьих крыльев. Огонь погас, пришлось зажигать фонарь и немного повозиться, приводя в порядок вещи. После этого Феодор быстро залез в палатку и застегнулся на молнию. Внутри было просторно — палатка была довольно старая, двухместная. Залезая в спальный мешок, великий ритор усмехнулся, подумав, что многие женщины согласились бы сейчас разделить этот крайне скромный кров. Многие, но… Во всяком случае, кроме одной. Киннам представил в этой палатке Евдокию — на золотых шпильках, в лиловом шелковом платье… — и тяжело вздохнул. «Нет, блистать здесь явно не перед кем», — успел подумать великий ритор и мгновенно заснул.

Проснулся он ближе к полудню, среди шумного, яркого и жаркого соснового леса. Выбравшись из палатки, он для начала слегка прошелся взад-вперед, сладко потягиваясь и блаженно щурясь по временам от бившего сверху солнца. Феодор не очень-то выспался, но разлеживаться было уже некогда: к вечеру воскресного дня на подъездах к Афинам будут гигантские пробки. Хотя спешить совсем не хотелось… Вокруг вчерашнего костерка обнаружился беспорядок: какой-то зверь ночью порылся в пакетах и свертках, так что колбасок Киннам уже не обнаружил. Хорошо хоть, остались бутерброды и яйца в пластмассовом контейнере. Великий ритор заварил себе чаю и начал медленно завтракать, привалившись спиной к дереву и наблюдая, как далеко внизу шевелится трава на краю поляны и колышутся, переливаясь, жесткие сосновые кудри, покрывая зеленой рябью склоны холмов…

— Господин учитель, господин учитель! Пожалуйста, поднимитесь к нам! — вдруг послышалось откуда-то сверху.

От неожиданности Феодор вскочил, чуть не выронив кружку. Метрах в двадцати от него, на самом краю лощины, стояла растрепанная рыжеволосая девушка. Она манила Киннама рукой, приплясывая на месте от нетерпения. Но, не успел великий ритор придумать, как бы повежливее осведомиться, кто она такая и зачем ему к ней идти, как девушка всплеснула руками и скрылась из виду.

Заинтригованный, Феодор взобрался наверх по каменной осыпи и очутился на поляне. К его удивлению, она была полна народа — и какого! Несколько отрядов одетых по-восточному всадников с копьями и луками расположились полукругом. Две старинные пушки были вкопаны в землю, вокруг них копошились люди в оранжевых костюмах. Живописная группа из нескольких ярко одетых девушек в длинных платьях стояла посередине. Они пытались петь какую-то песню, но толстый мальчик с железной булавой в руках все время мотал головой, обрывал пение и тихо ворчал себе под нос.

Весь этот бедлам — Феодор мысленно удивился, что ничего не слышал, сидя внизу, — происходил вокруг группы характерного вида людей в кепках и темных очках. Они были вооружены кто кинокамерой, кто фотоаппаратом, а иные размахивали микрофонами на штангах и серебристыми светильниками.

— Господин учитель! — услышал снова Киннам девичий голос у себя за спиной. — Они ведь так увезут ее, нужно, чтобы вы вмешался!

Не оглядываясь, Киннам подошел к группке людей, вокруг которой, как стало понятно, концентрировался главный конфликт. В этом месте на поляне стояла желтая карета скорой медицинской помощи, возле нее гарцевали два всадника в остроконечных шлемах и красных плащах. Рядом стояла молодая женщина в свободном красном платье со шлейфом, туго зашнурованная в корсет, на ее русой голове было намотано что-то наподобие цветастой шали. Женщина стояла спокойно, опустив очи долу, несмотря на то, что ее довольно бесцеремонно тянули в разные стороны двое мужчин. Один был невысокий, с русой бородой, в черном пиджачном костюме священника, другой в одеянии средневекового турецкого паши, в тюрбане и в остроконечных башмаках. Оба они что-то кричали друг другу, но вникнуть стоило немалого труда. Похоже, паша кричал по-турецки, но Киннам почему-то не понимал ни слова. Зато намерения его противника были более очевидны — он орал по-гречески про бесовские игры, про то, что его духовная дочь больна, что ее нужно немедленно увезти в клинику и познакомить с императором. Турок, очевидно, представлял интересы продюсера. Он что-то яростно кричал, вращая глазами, и даже выхватил из-за пояса кривую саблю. Она сверкнула на солнце, яркий блик попал Киннаму прямо в глаз, тот даже заморгал от неожиданности. Неясная тревога напряженно висела над поляной, над конными группами, словно ожидавшими сигнала к бою. Тревога и ощущение неотвратимого. Все вокруг говорили громко и смеялись довольно взвинчено. Ржали лошади, отчетливо гудели свирели и били бубны. 

    А в женщине, о которой спорили, словно о добыче, меж тем, чувствовалось нечто безусловно героическое — даже больше, пожалуй, чем во всех этих чернобородых всадниках, в паше, который мог бы храбро разорить мирный город, и уж точно больше чем в священнике, приехавшем на санитарной машине. Возможно даже, что сваленные рядом в кучу доспехи и оружие принадлежали именно ей. Но сейчас женщина стояла тихая и отрешенная. Ее лицо вдруг показалось Киннаму очень знакомым — ну конечно, он ее узнал! Великий ритор быстро приблизился и схватил священника за руку повыше локтя.

 — Кто вы такой? — спросил он сурово.

Священник посмотрел на него удивленно и молча стал вырываться, но безуспешно. Тогда на помощь пришел турок. Киннам набрал в легкие побольше воздуха, чтобы прикрикнуть и на него… и проснулся.

 Все то же солнце слепило глаза сквозь кружево хвои, все тот же ветерок волновал зеленое сосновое море… Прошло не более пяти минут, Феодор не сомневался в этом — даже чай в стоявшей на земле кружке не успел остыть, — но при этом словно бы что-то успело измениться. Что же?

 — «От нападения и беса полуденного…» — прошептал почему-то великий ритор слова псалма.

Привидится же такое! Впрочем, что особенного в этом сновидении? Просто сцена на съемочной площадке… Нет, кое-что особенное было. И весьма неожиданное — появление среди действующих лиц призрачного спектакля странной девушки, Афинаиды Стефанити, с которой теперь как будто установились какие-то непонятные и необъяснимые отношения. Впрочем, с ней ли еще они установились? В чьем образе предстала эта полудевочка-полуженщина в случайном тонком сне? И что все это может означать?..

«Фу-ты, о чем я думаю? — Киннам тряхнул головой. — Может, еще и с сонником справиться теперь? Чтоб уж совсем вжиться в средневековую атмосферу! — съехидничал он сам над собой. — Голова забита русско-турецкой историей, ночью не выспался, да еще этот недавний рассказ Афинаиды про лежневцев, вот и лезет в голову всякая ерунда…»

 Он начал быстро собираться — на это, как всегда, ушло гораздо больше времени, чем на разбивку импровизированного лагеря. Феодор хотел было прикопать мусор тут же, в песке, но делать это стало совестно, и пакет со всякими ошметками поместился в кармане рюкзака. «Донесу уж до большой тропы, — подумал великий ритор, — брошу в урну. Не зря же они там стоят…»

 Дорогой он размышлял о том, что успел придумать и набросать вчера. Как всегда казалось, что ночные озарения были на редкость глупы, но опытный Киннам не верил подобным ощущениям: он-то знал, что самое ценное из того, что только могло прийти ему в голову, сейчас уже хранится в электронной памяти.

— Вышел бы из этого настоящий толк! — воскликнул вслух великий ритор, взбираясь по тропинке на гребень очередной холмистой гряды.

Ему вдруг вспомнился вчерашний Фима — как он сказал, развалившись на деревянной скамейке: «Собственно, нет никакой разницы — думаю я о чем-то, делаю ли я это в самом деле, или просто созерцаю это свое намерение нечто совершить… И есть ли в таком случае смысл тратить силы?»

«Нет, друг мой, смысл есть, и немалый!» — твердо сказал сам себя Феодор, с грустью ощущая, что вряд ли попадет сегодня домой раньше полуночи.


3 комментария:

  1. Гончие не делают стойку. Стойку делают легавые.

    ОтветитьУдалить
  2. "И о том, как совершавший литургию священник вошел вместе с чашей в один из каменных столбов и скрылся там «до времени и полвремени» — когда «городом на семи холмах» опять овладеют «русые люди»…" А в "Золотом ипподроме" Вы писали: "Верят же братья-католики в то, что последний униатский священник, убоявшись патриарха Марка, вошел в колонну Святой Софии и до сих пор совершает там службу." Одна и та же легенда по двум разным поводам -- не много ли?

    ОтветитьУдалить

Схолия