Афины уже несколько столетий претендовали на место второй столицы Империи, хотя, конечно, даже самые большие патриоты колыбели античной философии понимали, что ни один город не может сравняться с Оком вселенной. Собственно говоря, новая история Афин началась с 1661 года, когда в город прибыл юный кесарь Иоанн. Отчаянный гуляка и гедонист, он поначалу усердно пытался утешиться в своем вселенском горе — согласно обнародованному завещанию усопшего отца, престол никогда не мог достаться Иоанну и отходил к его младшему брату, а юноше пришлось удовольствоваться управлением Аттикой. Однако через несколько месяцев беспутной жизни в главном городе провинции с Иоанном произошла потрясающая перемена. Он стал тихим, задумчивым и вскоре обнародовал грандиозный план превращения достаточно захолустного города в центр вселенной. Кесарь собирался вновь открыть в Афинах философскую школу, собрать множество ученых мужей и вернуть Аттике былую славу центра философии и всяческого просвещения. В узком кругу хмельных друзей — Иоанн отнюдь не стал трезвенником и веселые застолья по-прежнему любил, но теперь устраивал их нечасто и вдали от посторонних глаз — он несколько раз прозрачно намекал на судьбоносную встречу с некоей девой…
Так или иначе, все свои немалые средства и значительную часть доходов провинции кесарь обратил на объявленные цели. Неизвестно, что вышло бы из этого при других обстоятельствах, но середина семнадцатого века оказалась для возрождения афинской учености временем весьма подходящим. Могущество Испании было сломлено, о страшных бомбардировках Пирея теперь помнили разве что глубокие старики; промышленность Пелопоннеса бурно развивалась, значение Афин в торговле с Магрибом росло день ото дня. К тому же, новому поколению ученых было уже явно тесно в столице. Константинопольский университет рос стремительно, но все отчетливее вырисовывалось прикладное направление его исследований. Империи нужны были инженеры, артиллеристы, технологи, изобретатели. Многим казалось тогда, что всеобщее просвещение и естественнонаучный прогресс это универсальные инструменты и именно те два кита, что позволят восстановленной империи конкурировать с ведущими державами не только на окраинах цивилизованного мира — в Африке и в Индийском Океане — но и задавать тон в главных цитаделях науки. Отчасти оно так и получилось, но… все-таки многие философы, поэты, филологи, будущие основатели серьезных научных школ, предпочли переселиться в гостеприимные Афины под щедрую руку принца. Правда, тому действительно пришлось для этого стараться вовсю. Кесарь сносил целые кварталы убогих лачуг, прокладывал дороги, водопроводы, расчищал от камней и ненужных деревьев огромные пространства, устраивал сады и парки. Первый в мире Афинский Ботанический Сад также был его изобретением. Следствием всей этой деятельности, естественно, стало введением новых налогов и полное разорение самого правителя, которое и помешало осуществлению всех его смелых планов.
И все же главное было сделано — древний город пробудился от спячки, на его улицах вновь звучала правильная эллинская речь. При кесаре Иоанне Афины вообще значительно преобразились. Из скромного обиталища мелких торговцев, моряков галерного флота и сомнительной жизни монахов город, казалось, желал бы немедленно превратиться во вторую столицу, оставив далеко позади и Смирну, и Фессалоники. Но, конечно, дело не могло двигаться быстро. Давно уже упокоился кесарь Иоанн под сводами храма Таксиархов, а между белоснежными корпусами Афинской Академии наук еще бродили козы, и босоногие мальчишки с удивлением засматривались на задумчивых мужей, расхаживавших в тени эвкалиптов…
Словом, совсем не зря афинянами была воздвигнута бронзовая статуя Иоанна — кесарь восседал в подобии каменного грота, врезанного в крутой склон Ликавита. Отсюда ему хорошо был виден весь комплекс академических зданий, живописно раскинувшийся на холме Стрефи среди прекрасного парка. Афинская Академия давно стала визитной карточкой города, почти столь же узнаваемой, как Акрополь. Просторные дворцы с двухсветными залами, лепниной, портиками и террасами, возможно, выглядели нелепо три с половиной века назад, среди бурьяна и античных развалин, но сейчас прочно вошли в разряд памятников архитектуры. Конечно, многое уже было перестроено заново, многое добавлено в девятнадцатом веке, но сменявшие друг друга архитекторы осознавали необходимость сохранения неповторимого стиля городка ученых и это им, в общем, удавалось.
На самой вершине Стрефи возвышалось здание философского факультета, похожее на огромную купольную базилику. Немного ниже, на склоне холма — современный административный корпус со множеством террас, балконов, куполов — даже знатоки архитектуры не сразу понимали, что это не постройка семнадцатого века, а лишь умелая имитация из стекла и бетона. Еще ниже располагался пояс зданий гуманитарных факультетов: исторического, филологического, музыки, математики и патрологии, бывший богословский. При Академии существовал также стадион и большой открытый амфитеатр. Академический храм святого Дионисия Ареопагита, вычурная постройка начала восемнадцатого века, выглядела на фоне главных корпусов бедновато — вполне в духе своего скептического времени. Главные здания были обращены к солнцу таким образом, что почти из любой точки города от восхода до заката было видно, как горят зеркальные стекла какого-нибудь дворца науки. Среди деревьев парка шла специальная тропа, по которой несколько раз в год совершались торжественные шествия в сторону Платоновской Академии. Причем, изначально процессия задумывалась как крестный ход ко храму Таксиархов, но постепенно стала совершенно светским мероприятием. Факультет патрологии, между прочим, располагался в бывшем дворце Иоанна — достаточно скромном здании у подножия холма. Рассказывали, что кесарь не хотел тратить слишком много средств на свою резиденцию и одновременно хотел быть поближе к своему главному детищу, Академии. В старости он любил присутствовать на лекциях и даже время от времени громко выражал восторг после удачной фразы какого-нибудь профессора.
Впрочем, чудачества этого человека никого не удивляли, удивительно было другое: ему действительно удалось вдохнуть в афинян некий дух, который они считали возрожденным духом древности. В восемнадцатом веке здесь уже определенно сложилась своя элита, позволявшая себе смотреть на Константинополь свысока. К счастью столицы, Афинам заодно приходилось соперничать и с другими центрами империи — с Антиохией, Смирной, Эфесом, Дамаском — и затмить сразу все города было невозможно. Но своеобразная афинская спесь вошла в поговорки и порой заставляла местных ученых совершать почти невозможные научные подвиги.
Новый толчок развитию города был дан почти через сто лет после Иоанна, в эпоху Африканских войн. Именно в Пирее снаряжались флоты для покорения Египта, для освоения Эфиопии и колонизации Судана. Тихий город ученых стал быстро расти в ту пору, и к началу XIX века уже ни у кого не возникало сомнений в том, что вторая столица Империи находится именно здесь.
В середине девятнадцатого века афиняне нашли еще один способ поспорить с Константинополем — после полуторатысячелетнего перерыва в городе возобновились Олимпийские игры. Идея принадлежала известному поэту Панайотису Суцосу, но злые языки поговаривали, что в дело, как всегда, вмешалась политика, ведь в Британии «Олимпийские состязания» периодически проводились с семнадцатого века. Так или иначе, в Афинах был построен большой спортивный комплекс, и с таким размахом, чтобы сразу же затмить знаменитые столичные Ипподромы. Этого, впрочем, было непросто добиться хотя бы потому, что на Олимпиады, по обычаю, раз в четыре года приглашались спортсмены из Эллады, а на Золотой Ипподром трижды в год собиралось высшее общество со всей Европы. Но постепенно Олимпиады завоевали популярность — особенно после того, как в 1870 году афиняне решились отступить от принципа и пригласить на состязание иностранных спортсменов. Это была команда по гольфу из Франции, и ее появление в Афинах вызвало большой резонанс — прежде всего в Германии, которая явно готовилась в тот момент к военному конфликту с галлами из-за Мозеля. Безусловно, здесь решающую роль сыграл не спорт как таковой, а стремление Империи к умиротворению своего стратегического союзника, но в олимпийскую мифологию прочно вошло предание о том, что мир был сохранен именно благодаря широкому жесту византийцев. С тех пор Олимпийские игры быстро превратились в международное шоу, которое начиналось традиционным общим пиром на огромной поляне в Олимпии. Причем распорядители строго следили за тем, чтобы к соревнованиям не допускались так называемые профессиональные спортсмены. Не забывали при случае и напомнить о том, что на время игр, по обычаю, должны прекращаться военные конфликты. Порой враждующие государства действительно пользовались этим поводом для объявления перемирий.
Многие студенты и даже преподаватели Афинской Академии принимали участие в Олимпийских играх. Их невозможно было заподозрить в профессиональных занятиях спортом, но прекрасный академический стадион давал желающим возможность держать себя в надлежащей форме. Портреты чемпионов висели в главном холле административного корпуса вперемежку с изображениями знаменитых ученых и политиков Нового времени, некогда учившихся в этих стенах. Их обычно заказывали знаменитым художникам, и те старались показать свой талант в полную силу, ведь работа для Академии считалась знаком признания со стороны истинных ценителей живописи.
Войдя в знакомое здание, Афинаида сразу заметила импровизированную галерею и слегка улыбнулась, вспоминая, как любила рассматривать портреты в студенческие годы. Вот бледный и задумчивый Отто Габсбург основоположник термодинамики. Вот прекрасный Василий Баронис — поэт и геолог, борец за свободу Эфиопии, а вот…
Внезапно Афинаида вздрогнула. Иоанн Глика! Знаменитый пятиборец, кумир молодежи конца восьмидесятых годов… «Ах, как это было давно, я свидетельница прошлого века!» — не забыла отметить девушка. Иоанн был изображен в старомодной рубашке, с любимым луком в руках. Улыбался чуть насмешливо, смотрел лукаво, его волосы как будто шевелил аттический ветерок. Словно бы не было того поворота дороги, с которого улетела в пропасть его блестящая «ямаха»… Гибель чемпиона была большой трагедией для всей страны, не только для Афин. Правда, Афинаида в то время еще училась в школе и помнила все это довольно смутно. Зато ее собственная история, связанная с Иоанном, запомнилась очень хорошо, очень… Почему она всплыла в памяти именно сейчас, и почему стало вдруг так пусто и одиноко?
Невероятно, но Афинаида только сейчас осознала, какую важную роль сыграл в ее жизни тот осенний вечер.
Она училась тогда на пятом курсе и уже думала о дипломной работе. Но большинство одногруппников вовсе не были безраздельно поглощены учебой. Они от нее успели устать, да и осень, наконец-то наступившая в ноябре, нагоняла определенное уныние. Опять хотелось теплых солнечных дней, хотелось беспечности и озорства. Во всяком случае, у студентов, которые сидели в тот день в академическом парке накануне последней лекции, все разговоры были только об этом.
— Слушайте, неужели мы сейчас опять пойдем на эту скучную философию? — воскликнул Сергий, высокий и всегда несколько помятый юноша в маленьких очках. — Это ведь невозможно, опять слушать про этих немцев! Позитивисты, гегельянцы, вольтерьянцы… Я больше просто не могу!
Ответом ему было негромкое одобрительное ворчание студентов и особенно студенток. Девушки сидели, нахохлившись, на низенькой лавочке, кутаясь в плащи. Некоторые курили, спасаясь от прохладной сырости.
— А знаете что? — воскликнул вдруг веселый Филипп Киусис, вечный выдумщик немыслимых проказ. — Давайте сегодня отдохнем от немцев! Я знаю, вечером около Акрополя будет такая штука…
И он, смеясь, рассказал, что сегодня, в день гибели Иоанна Глики, около его статуи на Пниксе соберутся почитатели героя. Да-да, именно так: студенты-историки умудрились создать вокруг Глики настоящий культ — полусерьезный, полушутливый, — с торжественными гимнами, жертвоприношениями и прочей белибердой.
— Поехали, а? — предложил Филипп. — Будет весело!
Все одобрительно загалдели и стали собираться. Девушки вскочили со скамейки, Афинаида тоже поднялась. Ей не то чтобы очень хотелось тащиться на Пникс — она вообще пошла сюда с ребятами только для того, чтобы не коротать в одиночестве перерыв между лекциями, — но здесь был он, и девушка чувствовала, что не в силах сказать сейчас: «Ну, пока, я пошла учиться». Немецкие философы ее не особо интересовали, а даже если б и не так, все равно невозможно было отказаться от поездки в компании с Алексом… Народу много, но вдруг удастся посидеть с ним рядом, просто поговорить? Алекс очень оживился, поняв, что учеба на сегодня закончена, стал шутить и дурачиться, потом подхватил под руки двух ближайших девиц и вприпрыжку побежал с ними по аллее. Огорченная Афинаида пошла следом, не отрывая глаз от статной фигуры в черном пальто.
Они доехали до акрополя на трамвае. Быстро темнело, и на дорожках огромного исторического парка зажглись круглые фонари. Включили и подсветку Парфенона — храм Богоматери засиял белым мрамором в лучах прожекторов. Пропилеи осветились желтоватым светом, Эрехтейон — розовым… Здесь еще было немало людей — последние туристы как раз спускались с Акрополя, разбредались по автобусам, толпились у сувенирных лавок. Но дорожки, которыми были изрезаны знаменитые холмы Филопаппа, Муз и Пникс, были уже пусты. Сквозь голые стволы деревьев ясно виднелись цепочки огней, освещающие серпантин тропинок и аллеек. Холмы, древние скалы и складки местности скрывали от глаз и ушей бурлящий неподалеку мегаполис. Казалось, современные византийские Афины где-то далеко, а здесь только тишина, приморский усталый курорт, почти покинутый отдыхающими.
Студенты, балагуря, прошли совсем немного, и на одной из площадок обнаружили небольшую толпу — человек тридцать. Почитатели Иоанна окружили его статую, освещенную прожектором, и пели что-то — как показалось Афинаиде, довольно унылое — про бессмертные подвиги, Острова Блаженных и битвы, из которых герой вышел победителем. Тут же дымились и краснели углями две переносные жаровни. На одной дымились вертела с сувлаками — жертвоприношение, как вполголоса, давясь от смеха, объяснил Филипп. На другую поклонники Глики подбрасывали щепотки ладана, который потрясающе благоухал в холодном воздухе. Невысокий бородатый «жрец» в белом балахоне и с венком на голове покосился на вновь прибывших и поинтересовался:
— Вино принесли? — а узнав, что паломники пришли с пустыми руками, тяжко вздохнул и скомандовал: — Подходите по очереди, ладан бросайте, только не очень быстро.
Бросать ладан было весело: розовые кусочки быстро темнели и плавились, попав на раскаленные угли; некоторые даже загорались. К темному небу поднимался дым, в котором отражался свет прожектора. Афинаида дождалась своей очереди и тоже бросила кусочек, который взяла из большой коробки, стоявший тут же, около жаровни. Полюбовалась на веселые ароматные колечки, сразу закрутившиеся на фоне красных углей… и вздрогнула, заметив, что сразу за ней стоит Алекс. Тот бросил ладан с усмешкой, пробормотав чуть слышно: «Какой же мы ерундой занимаемся!» — и, отойдя, встал рядом с Афинаидой. Пение между тем окончилось, сувлаки сняли с огня. Забулькало вино, разливаемое в металлические стаканчики.
— Дети мои! — возвысил голос главный жрец. — Во славу великого и бессмертного героя нашего Иоанна… — но закончить он не успел.
Что-то просвистело в воздухе и шлепнулось прямо в импровизированную кадильницу. Потом — туда, где только что жарилось мясо. На секунду стало очень тихо и Афинаида успела заметить, что откуда-то сверху летят шары размером с хороший грейпфрут и с глухим треском лопаются, касаясь земли. Потом ощутила резкий запах…
— Навоз! — закричали вдруг студенты почти одновременно.
— Анафема! — раздалось сверху, снизу и со всех сторон. — Бей их! На виду у Парфенона! Мерзавцы!
Еще секунда, и толпа парней в черном смешалась с почитателями чемпиона, опрокинули жаровни, сорвали одеяния со жрецов. Зазвенели струны кифары, которая только что сопровождала пение — вряд ли ей придется делать это еще раз… Девушек пока не трогали, но Афинаида не хотела следить за развитием сюжета. Она бросилась наутек и вдруг заметила, что по дорожке впереди нее убегает в сторону вершины холма Алекс.
— Стой, подожди! — закричала она и припустила еще быстрее.
Но Алекс не оглянулся. Если бы не его тень, мелькавшая в свете фонарей, девушка быстро потеряла бы направление.
— Бей! Разбегаются, догоняй! — неслось сзади.
Эти крики придавали почти олимпийскую резвость Афинаиде, которая вообще-то спортивные упражнения не любила. В погоне за Алексом она достигла небольшой площадки, где почему-то не горел фонарь. В склоне холма был устроен декоративный грот, его пасть зияла чернотой. Девушка уже основательно запыхалась.
— Алекс! — позвала она беспомощно. — Где ты?
— Да здесь же я, — отозвался голос из грота, — беги дальше!
— Нет, не могу, — жалобно пробормотала Афинаида и чувствуя, как ее сердце забилось еще быстрее — уже не от страха погони, а совсем от другого, — вбежала в грот.
Здесь, было довольно тесно, фигуру Алекса, вжавшегося в угол и втянувшего голову в плечи, она даже не разглядела, но услышала его дыхание.
— Здесь нет места, нас сейчас найдут! — пробормотал он с укором.
— Я здесь, я тихонько, — прошептала Афинаида умоляюще и, сама не сознавая, что делает, тоже села на корточки, прижавшись боком к молодому человеку.
Она чувствовала, как у нее кружится голова — от сознания опасности, от бега, от ощущения тепла — его тепла…
— Да сними ты хотя бы эту дрянь, заметят ведь! — прошипел Алекс и потянул Афинаиду за ворот ее розового плаща — мерзкий цвет, как она только могла носить его в юности?!..
Девушка послушно вскочила, рванула застежки, но, услышав топот погони, сразу села опять, съежившись, как только могла.
Трое парней вбежали на площадку и замерли на мгновение. На них были черные одежды, полы которых они предусмотрительно заткнули за пояса. Один размахивал суковатой палкой.
— Вот они! — закричал самый крупный из парней, быстро всмотревшись в темноту пещерки.
Беглецов схватили за руки, выволокли наружу. Алекс пытался сопротивляться, но его сразу скрутили, бросив Афинаиду. Парни что-то кричали про «поганых язычников», Алекс — про то, что ни в чем не виноват. Наконец один из незнакомцев, плюнув себе под ноги, прокричал:
— На, получай науку! — и картинно замахнулся ручищей со сжатым кулаком.
Афинаида, успев, наконец, освободиться от своего плащика, закричала:
— Не надо! — и прыгнула вперед.
Оплеуха ей досталась не очень сильная, вскользь, но девушка сразу потеряла сознание. Очнулась она через несколько минут, в ушах звенело. Алекс и человек в форме астинома пытались привести ее в чувства — дули в глаза, шлепали по щекам.
— А, очнулась! — сказал астином и с помощью Алекса дотащил Афинаиду до скамейки: — Посидите пока здесь. Может, вас домой отвезти?
— Н-нет, ничего, — с трудом выдавила Афинаида, — кажется, все в порядке. — Ты жив? — поинтересовалась она, подняв глаза на Алекса.
— Жив, жив! — закивал он весело. — Спасибо тебе, а то рассадили бы мне нос вдребезги!
— Что же вы так подругу подставляете? — покачал головой страж порядка.
— А кто это был? — спросила Афинаида.
— Рипидоносцы. Что-то вроде тайного общества при Духовной Академии. Они все о православии ревнуют, часто разгоняют такие мероприятия, — ответил другой астином. — Много сумасшедших там. Говорят, что как рипидами мух отгоняют от святыни, так они разгоняют еретиков. Но навозом в пакетах кидаться — это что-то новенькое, этого раньше не было.
Тут стражи порядка расхохотались.
— Что смешного? — насупился Алекс.
— Да так, ничего. Я говорю, совсем молодежь от рук отбилась! — сказал второй астином; он казался заметно старше первого.
— Так догоните их и арестуйте!
— Как же, догонишь! Ну, ничего, спокойствие восстановлено. Да вы не волнуйтесь, — предупредил старший астином возмущенную реплику молодого человека, — никто серьезно не пострадал, они так, больше пугают. Если что, их же из семинарии повыгоняют, рипидоносцев-то этих! Они остерегаются калечить.
— Прекрасно! Женщине ни за что ни про что в ухо заехали, а вам и дела нет! Не покалечили, и ладно? — рассердился Алекс. — Пойдем! — сказал он Афинаиде, подхватил ее под руку и повел вниз.
Шагая рядом со своей тайной любовью, она старалась во всех подробностях запомнить этот недлинный путь вниз по холму — и не забыть те секунды, которые она провела в гроте, прижавшись к его плечу…
Но что это? На фонаре, уже перед самым выходом из парка, что-то розовело. Когда Афинаида с Алексом подошли ближе, они оцепенели. Но круглый плафон был накинут капюшоном Афинаидин плащ! Железные завитушки фонаря служили плечиками. Но спина плаща была разрезана снизу почти доверху, полы шевелил осенний ветер…
— Мне холодно, — глухо проговорила Афинаида, глядя на одежку, о которой она до сих пор так и не вспомнила.
Алекс вздрогнул и торопливо, извиняясь, стащил с себя черное пальто, накинул на плечи девушки.
— Давай, надевай!
Но больше он не проронил ни слова. Через несколько шагов они увидели статую Иоанна — герой стоял все такой же светлый и улыбающийся, только вокруг валялся разнообразный мусор.
Алекс проводил дрожащую Афинаиду до дома. Правда, ей показалось, что главной причиной тому было пальто на ее плечах. По дороге они почти не разговаривали, и под конец девушка почувствовала себя неловко.
«Зачем я, собственно, полезла его защищать? — подумалось ей. — Вот, он сейчас, наверное, думает, что навязалась я на его шею! Мало того, что из-за меня его схватили, так еще и провожать меня теперь…»
Словом, попрощались они с обоюдным облегчением. Впрочем, голос Алекса был весел:
— Ну, пока! До завтра!
Но назавтра Афинаида в институт не пришла — болело ухо. Потом началась ангина, которая подозрительно долго не проходила. Маме, конечно, пришлось рассказать все — почти все. Про то, как она прижималась к его плечу, Афинаида умолчала. Мать долго охала, вздыхала, с кем-то советовалась по телефону, но дочери до поры не говорила ничего.
Настала зима, приближалась сессия. Все студенты давно забыли про случай на Пниксе — пора было учиться, о том ли думать! Только Фила, который получил тогда пакетом с навозом прямо по макушке, еще довольно долго дразнили «Копронимом». Алекс с Афинаидой не общался, только здоровался. Ей же теперь было бы вдвойне неловко — если только безмерную неловкость возможно увеличить вдвое — подойти и заговорить с ним самой. И вообще, после ангины Афинаиды определенно впала в депрессию. В какой-то момент все ей опостылело — и немецкие философы, и греческие, и холодный парк, и колоннады Академии, и даже поэзия…
Тогда-то и случилась эта встреча. Афинаида шла рано утром по пустынной улице в центре города — мимо опущенных жалюзи, мимо желтых картинок на белых стенах холодных домов, мимо собак, смотревших жалобно, но молчаливых и застенчивых — и вдруг увидела девушку. Та шагала по самой середине мостовой, улыбаясь блаженно. Ее рыжие волосы явно были давно не чесаны и лишь для вида заплетены в две рассыпающиеся косы. Клетчатый пиджак, юбка до щиколоток, странная улыбка, блуждающий взгляд… Девушка старалась ступать по белой разделительной полосе, но получалось это у нее плохо, слишком мало она смотрела под ноги, слишком много — наверх, на небо, на балконы и карнизы. Шепча что-то про себя, с разведенными в стороны руками, она поравнялась с Афинаидой и вдруг, остановившись, уставилась на нее на несколько секунд. Улыбка пропала с ее губ, потом вернулась снова.
— Привет! Это тебе счастье. Читать умеешь? — весело и быстро проговорила незнакомка, достала из-за пазухи книгу без обложки и протянула Афинаиде.
— Спасибо… — опешила та. — А зачем мне это?
— Не знаю, может, пригодится. Ты заходи в гости!
— А… где ваш дом? — Афинаида старалась быть вежливой.
— Не знаю, я давно бездомна, выгнали, — рассмеялась девушка и, махнув куда-то в сторону Акрополя, быстро побежала вниз по улице.
Афинаида посмотрела ей вслед и навсегда запомнила эту картину — неряшливые косы, руки, раскинутые, словно в полете над бездной, летящая по ветру юбка… А наверху — голубизна январского неба, желтые тени на лепнине карнизов, сверкающие стекла мансард…
Книга называлась… Обложки и титульных листов не было, но в колонтитулах было напечатано: «Священник Андрей. Аскетическое учение Григория Паламы». Афинаиде книга понравилась: хороший, живой язык, красивые цитаты из святителя Григория. Там описывалась христианская жизнь — такая, какой она должна быть по представлению фессалоникийского митрополита. Очень многое в этом учении — да почти все — оказалось для Афинаиды совершеннейшей новостью. Никогда раньше она не слышала про такое, ведь до маминого увлечения православием о религии в семье говорить было не принято. А мама… Мать, пролистав книгу, всплеснула руками и сразу побежала куда-то звонить. Потом подошла, села рядом и заговорила. Книгу, как оказалось, написал отец Андрей Лежнев. Вернее, он только утвердительно кивнул на вопрос Афинаиды, когда она с матерью впервые пришла в Свято-Михайловский храм. А потом был тяжелый разговор наедине… Отец Андрей объяснил тогда все — и затяжную болезнь, и уныние, и одиночество, которое девушка чувствовала все сильнее.
— Пойми, — говорил он, — ты, хоть и невольно, но приняла участие в настоящем идолослужении. Бросить ладан на эти угли — это ведь прямое отступничество. Неужели ты не понимала, что делаешь? Рипидоносцы не так уж неправы, хотя методы у них грубоваты. Язычество растет, набирает силу, нужно же как-то с ним бороться? И потом… Ведь все случилось промыслительно! Ты знаешь, как современные ревнители толкуют фамилию Паламы? — Афинаида, конечно же, не знала. — А очень просто, — объяснил отец Андрей, — палама это кисть руки, которой мы берем с земли… гной и бросаем в нечестивцев. Так раньше делали болельщики на ипподроме. Но они выражали этим порицание возницам, а мы все это должны понимать духовно… Даже эти вот пакетики с навозом!
Растерзанный плащ, повешенный на фонарь, отец Андрей тоже объяснил «духовно» — как «совлечение ветхой ризы», вступление в новую жизнь:
— Разве ты не видишь, что Господь зовет тебя к Себе, что для тебя закрываются постепенно мирские пути? — убеждал он. — Но нужно каяться в совершенном преступлении!
Афинаида после той исповеди действительно начала ощущать угрызения совести. А что до мирских путей… Они как-то постепенно и вправду стали закрываться, хотя поначалу это ей было совершенно не очевидно. Прошло много месяцев, почти год, прежде чем девушка осознала, что самая ясная и понятная цель, которая стоит сейчас перед ней — сделаться настоящей, «истинной», как говорил отец Андрей, христианкой и научиться смотреть на все, что происходит в жизни, именно с этих новых позиций.
Алекс не обращал на нее внимания — да и никто не обращал. Робких заученных мальчиков, которые порой делали попытки с ней познакомиться, совершенно невозможно было брать в расчет. В былые времена она еще могла позволить себе ответить на записку какого-нибудь бледного патлатого философа, но теперь, накануне диплома? Нет, она могла думать только об Алексе!
После получения диплома Алекс, как и Афинаида, поступил в аспирантуру, они продолжали видеться, и она сочла это благоприятным знамением, ответом на молитвы… Теперь ей самой не верилось, что она могла быть так наивна. В итоге все кончилось романтическим письмом, дурацким объяснением… О, нет, она не стала писать ему прямо о своей любви! Она сплела тончайшую сеть из туманных фраз и намеков. На симпатии, которые порой возникают у двух одиноких сердец, на нежную дружбу, на смысл жизни, который обретается лишь тогда, когда человек вырывается из своей замкнутости. «Но даже если кажется, что мир пуст и совершенно ни в ком нельзя найти родственную душу, я гоню от себя эти мысли, потому что знаю, что один такой человек все равно есть и, может быть, живет совсем рядом…» — она хотела тогда написать, что Бог обязательно пошлет такого человека, но, вспомнив, что Алекс вовсе не религиозен, исправила эту строчку. Только молилась потом, усердно молилась, чтобы он воспринял письмо с благосклонностью… Но разве Бог исполняет такие молитвы? Молитву всегда нужно заканчивать: «но не моя воля, а Твоя да будет» — так научили потом Афинаиду в храме. Одна немолодая прихожанка — даже имя ее уже стерлось теперь из памяти, — видя Афинаидину неприкаянность, посоветовала молиться о том, чтобы Господь послал ей хорошего жениха. Но именно так — не о конкретном человеке, а о таком, который будет угоден Богу. А отец Андрей понемногу начал заговаривать о том, что лучший жених — Небесный… Хотя делал это деликатно, ни на чем не настаивая.
Мечты и молитвы Афинаиды не исполнились, а вскоре Алекс и вовсе бросил аспирантуру и исчез из поля ее зрения. Она училась хорошо, но занятия наукой постепенно все сильнее шли вразрез с ее православными понятиями. Ведь штудирование давно умерших и попавших в ад язычников или хотя бы и христиан, но тоже не отличавшихся благочестивой жизнью, — не самое подходящее занятие для души, ищущей спасения? Да, спасения… Раньше Афинаида и не думала, что оно такое, но теперь, под влиянием отца Андрея, стала думать об этом со всей серьезностью. Думать и постепенно отсекать все, что мешает на этом пути. Хотя часто «лишнее» отсекалось само собой. Прав был отец Андрей: «стоит лишь захотеть, как сразу весь мир с его соблазнами тебя оставит»… Вопрос только в том, кто тогда больше захотел, чтобы мир оставил Афинаиду — она сама или Лежнев? Вероятно, все-таки он, но как ловко сложились тогда кирпичики: ты унываешь и мучаешься, и все у тебя валится из рук только потому, что над тобой тяготеют нераскаянные грехи, которых ты сейчас и видеть-то не можешь. Настройся на духовную жизнь и все обернется иначе! Придет спокойствие, радость и неземная любовь. Мирские занятия этому только мешают, отнимают драгоценное время…
…Тряхнув головой, Афинаида заставила себя не думать о том мороке, в котором пребывала столько времени. Быстро пройдя портретную галерею, она стала подниматься по мраморной лестнице.
Так или иначе, все свои немалые средства и значительную часть доходов провинции кесарь обратил на объявленные цели. Неизвестно, что вышло бы из этого при других обстоятельствах, но середина семнадцатого века оказалась для возрождения афинской учености временем весьма подходящим. Могущество Испании было сломлено, о страшных бомбардировках Пирея теперь помнили разве что глубокие старики; промышленность Пелопоннеса бурно развивалась, значение Афин в торговле с Магрибом росло день ото дня. К тому же, новому поколению ученых было уже явно тесно в столице. Константинопольский университет рос стремительно, но все отчетливее вырисовывалось прикладное направление его исследований. Империи нужны были инженеры, артиллеристы, технологи, изобретатели. Многим казалось тогда, что всеобщее просвещение и естественнонаучный прогресс это универсальные инструменты и именно те два кита, что позволят восстановленной империи конкурировать с ведущими державами не только на окраинах цивилизованного мира — в Африке и в Индийском Океане — но и задавать тон в главных цитаделях науки. Отчасти оно так и получилось, но… все-таки многие философы, поэты, филологи, будущие основатели серьезных научных школ, предпочли переселиться в гостеприимные Афины под щедрую руку принца. Правда, тому действительно пришлось для этого стараться вовсю. Кесарь сносил целые кварталы убогих лачуг, прокладывал дороги, водопроводы, расчищал от камней и ненужных деревьев огромные пространства, устраивал сады и парки. Первый в мире Афинский Ботанический Сад также был его изобретением. Следствием всей этой деятельности, естественно, стало введением новых налогов и полное разорение самого правителя, которое и помешало осуществлению всех его смелых планов.
И все же главное было сделано — древний город пробудился от спячки, на его улицах вновь звучала правильная эллинская речь. При кесаре Иоанне Афины вообще значительно преобразились. Из скромного обиталища мелких торговцев, моряков галерного флота и сомнительной жизни монахов город, казалось, желал бы немедленно превратиться во вторую столицу, оставив далеко позади и Смирну, и Фессалоники. Но, конечно, дело не могло двигаться быстро. Давно уже упокоился кесарь Иоанн под сводами храма Таксиархов, а между белоснежными корпусами Афинской Академии наук еще бродили козы, и босоногие мальчишки с удивлением засматривались на задумчивых мужей, расхаживавших в тени эвкалиптов…
Словом, совсем не зря афинянами была воздвигнута бронзовая статуя Иоанна — кесарь восседал в подобии каменного грота, врезанного в крутой склон Ликавита. Отсюда ему хорошо был виден весь комплекс академических зданий, живописно раскинувшийся на холме Стрефи среди прекрасного парка. Афинская Академия давно стала визитной карточкой города, почти столь же узнаваемой, как Акрополь. Просторные дворцы с двухсветными залами, лепниной, портиками и террасами, возможно, выглядели нелепо три с половиной века назад, среди бурьяна и античных развалин, но сейчас прочно вошли в разряд памятников архитектуры. Конечно, многое уже было перестроено заново, многое добавлено в девятнадцатом веке, но сменявшие друг друга архитекторы осознавали необходимость сохранения неповторимого стиля городка ученых и это им, в общем, удавалось.
На самой вершине Стрефи возвышалось здание философского факультета, похожее на огромную купольную базилику. Немного ниже, на склоне холма — современный административный корпус со множеством террас, балконов, куполов — даже знатоки архитектуры не сразу понимали, что это не постройка семнадцатого века, а лишь умелая имитация из стекла и бетона. Еще ниже располагался пояс зданий гуманитарных факультетов: исторического, филологического, музыки, математики и патрологии, бывший богословский. При Академии существовал также стадион и большой открытый амфитеатр. Академический храм святого Дионисия Ареопагита, вычурная постройка начала восемнадцатого века, выглядела на фоне главных корпусов бедновато — вполне в духе своего скептического времени. Главные здания были обращены к солнцу таким образом, что почти из любой точки города от восхода до заката было видно, как горят зеркальные стекла какого-нибудь дворца науки. Среди деревьев парка шла специальная тропа, по которой несколько раз в год совершались торжественные шествия в сторону Платоновской Академии. Причем, изначально процессия задумывалась как крестный ход ко храму Таксиархов, но постепенно стала совершенно светским мероприятием. Факультет патрологии, между прочим, располагался в бывшем дворце Иоанна — достаточно скромном здании у подножия холма. Рассказывали, что кесарь не хотел тратить слишком много средств на свою резиденцию и одновременно хотел быть поближе к своему главному детищу, Академии. В старости он любил присутствовать на лекциях и даже время от времени громко выражал восторг после удачной фразы какого-нибудь профессора.
Впрочем, чудачества этого человека никого не удивляли, удивительно было другое: ему действительно удалось вдохнуть в афинян некий дух, который они считали возрожденным духом древности. В восемнадцатом веке здесь уже определенно сложилась своя элита, позволявшая себе смотреть на Константинополь свысока. К счастью столицы, Афинам заодно приходилось соперничать и с другими центрами империи — с Антиохией, Смирной, Эфесом, Дамаском — и затмить сразу все города было невозможно. Но своеобразная афинская спесь вошла в поговорки и порой заставляла местных ученых совершать почти невозможные научные подвиги.
Новый толчок развитию города был дан почти через сто лет после Иоанна, в эпоху Африканских войн. Именно в Пирее снаряжались флоты для покорения Египта, для освоения Эфиопии и колонизации Судана. Тихий город ученых стал быстро расти в ту пору, и к началу XIX века уже ни у кого не возникало сомнений в том, что вторая столица Империи находится именно здесь.
В середине девятнадцатого века афиняне нашли еще один способ поспорить с Константинополем — после полуторатысячелетнего перерыва в городе возобновились Олимпийские игры. Идея принадлежала известному поэту Панайотису Суцосу, но злые языки поговаривали, что в дело, как всегда, вмешалась политика, ведь в Британии «Олимпийские состязания» периодически проводились с семнадцатого века. Так или иначе, в Афинах был построен большой спортивный комплекс, и с таким размахом, чтобы сразу же затмить знаменитые столичные Ипподромы. Этого, впрочем, было непросто добиться хотя бы потому, что на Олимпиады, по обычаю, раз в четыре года приглашались спортсмены из Эллады, а на Золотой Ипподром трижды в год собиралось высшее общество со всей Европы. Но постепенно Олимпиады завоевали популярность — особенно после того, как в 1870 году афиняне решились отступить от принципа и пригласить на состязание иностранных спортсменов. Это была команда по гольфу из Франции, и ее появление в Афинах вызвало большой резонанс — прежде всего в Германии, которая явно готовилась в тот момент к военному конфликту с галлами из-за Мозеля. Безусловно, здесь решающую роль сыграл не спорт как таковой, а стремление Империи к умиротворению своего стратегического союзника, но в олимпийскую мифологию прочно вошло предание о том, что мир был сохранен именно благодаря широкому жесту византийцев. С тех пор Олимпийские игры быстро превратились в международное шоу, которое начиналось традиционным общим пиром на огромной поляне в Олимпии. Причем распорядители строго следили за тем, чтобы к соревнованиям не допускались так называемые профессиональные спортсмены. Не забывали при случае и напомнить о том, что на время игр, по обычаю, должны прекращаться военные конфликты. Порой враждующие государства действительно пользовались этим поводом для объявления перемирий.
Многие студенты и даже преподаватели Афинской Академии принимали участие в Олимпийских играх. Их невозможно было заподозрить в профессиональных занятиях спортом, но прекрасный академический стадион давал желающим возможность держать себя в надлежащей форме. Портреты чемпионов висели в главном холле административного корпуса вперемежку с изображениями знаменитых ученых и политиков Нового времени, некогда учившихся в этих стенах. Их обычно заказывали знаменитым художникам, и те старались показать свой талант в полную силу, ведь работа для Академии считалась знаком признания со стороны истинных ценителей живописи.
Войдя в знакомое здание, Афинаида сразу заметила импровизированную галерею и слегка улыбнулась, вспоминая, как любила рассматривать портреты в студенческие годы. Вот бледный и задумчивый Отто Габсбург основоположник термодинамики. Вот прекрасный Василий Баронис — поэт и геолог, борец за свободу Эфиопии, а вот…
Внезапно Афинаида вздрогнула. Иоанн Глика! Знаменитый пятиборец, кумир молодежи конца восьмидесятых годов… «Ах, как это было давно, я свидетельница прошлого века!» — не забыла отметить девушка. Иоанн был изображен в старомодной рубашке, с любимым луком в руках. Улыбался чуть насмешливо, смотрел лукаво, его волосы как будто шевелил аттический ветерок. Словно бы не было того поворота дороги, с которого улетела в пропасть его блестящая «ямаха»… Гибель чемпиона была большой трагедией для всей страны, не только для Афин. Правда, Афинаида в то время еще училась в школе и помнила все это довольно смутно. Зато ее собственная история, связанная с Иоанном, запомнилась очень хорошо, очень… Почему она всплыла в памяти именно сейчас, и почему стало вдруг так пусто и одиноко?
Невероятно, но Афинаида только сейчас осознала, какую важную роль сыграл в ее жизни тот осенний вечер.
Она училась тогда на пятом курсе и уже думала о дипломной работе. Но большинство одногруппников вовсе не были безраздельно поглощены учебой. Они от нее успели устать, да и осень, наконец-то наступившая в ноябре, нагоняла определенное уныние. Опять хотелось теплых солнечных дней, хотелось беспечности и озорства. Во всяком случае, у студентов, которые сидели в тот день в академическом парке накануне последней лекции, все разговоры были только об этом.
— Слушайте, неужели мы сейчас опять пойдем на эту скучную философию? — воскликнул Сергий, высокий и всегда несколько помятый юноша в маленьких очках. — Это ведь невозможно, опять слушать про этих немцев! Позитивисты, гегельянцы, вольтерьянцы… Я больше просто не могу!
Ответом ему было негромкое одобрительное ворчание студентов и особенно студенток. Девушки сидели, нахохлившись, на низенькой лавочке, кутаясь в плащи. Некоторые курили, спасаясь от прохладной сырости.
— А знаете что? — воскликнул вдруг веселый Филипп Киусис, вечный выдумщик немыслимых проказ. — Давайте сегодня отдохнем от немцев! Я знаю, вечером около Акрополя будет такая штука…
И он, смеясь, рассказал, что сегодня, в день гибели Иоанна Глики, около его статуи на Пниксе соберутся почитатели героя. Да-да, именно так: студенты-историки умудрились создать вокруг Глики настоящий культ — полусерьезный, полушутливый, — с торжественными гимнами, жертвоприношениями и прочей белибердой.
— Поехали, а? — предложил Филипп. — Будет весело!
Все одобрительно загалдели и стали собираться. Девушки вскочили со скамейки, Афинаида тоже поднялась. Ей не то чтобы очень хотелось тащиться на Пникс — она вообще пошла сюда с ребятами только для того, чтобы не коротать в одиночестве перерыв между лекциями, — но здесь был он, и девушка чувствовала, что не в силах сказать сейчас: «Ну, пока, я пошла учиться». Немецкие философы ее не особо интересовали, а даже если б и не так, все равно невозможно было отказаться от поездки в компании с Алексом… Народу много, но вдруг удастся посидеть с ним рядом, просто поговорить? Алекс очень оживился, поняв, что учеба на сегодня закончена, стал шутить и дурачиться, потом подхватил под руки двух ближайших девиц и вприпрыжку побежал с ними по аллее. Огорченная Афинаида пошла следом, не отрывая глаз от статной фигуры в черном пальто.
Они доехали до акрополя на трамвае. Быстро темнело, и на дорожках огромного исторического парка зажглись круглые фонари. Включили и подсветку Парфенона — храм Богоматери засиял белым мрамором в лучах прожекторов. Пропилеи осветились желтоватым светом, Эрехтейон — розовым… Здесь еще было немало людей — последние туристы как раз спускались с Акрополя, разбредались по автобусам, толпились у сувенирных лавок. Но дорожки, которыми были изрезаны знаменитые холмы Филопаппа, Муз и Пникс, были уже пусты. Сквозь голые стволы деревьев ясно виднелись цепочки огней, освещающие серпантин тропинок и аллеек. Холмы, древние скалы и складки местности скрывали от глаз и ушей бурлящий неподалеку мегаполис. Казалось, современные византийские Афины где-то далеко, а здесь только тишина, приморский усталый курорт, почти покинутый отдыхающими.
Студенты, балагуря, прошли совсем немного, и на одной из площадок обнаружили небольшую толпу — человек тридцать. Почитатели Иоанна окружили его статую, освещенную прожектором, и пели что-то — как показалось Афинаиде, довольно унылое — про бессмертные подвиги, Острова Блаженных и битвы, из которых герой вышел победителем. Тут же дымились и краснели углями две переносные жаровни. На одной дымились вертела с сувлаками — жертвоприношение, как вполголоса, давясь от смеха, объяснил Филипп. На другую поклонники Глики подбрасывали щепотки ладана, который потрясающе благоухал в холодном воздухе. Невысокий бородатый «жрец» в белом балахоне и с венком на голове покосился на вновь прибывших и поинтересовался:
— Вино принесли? — а узнав, что паломники пришли с пустыми руками, тяжко вздохнул и скомандовал: — Подходите по очереди, ладан бросайте, только не очень быстро.
Бросать ладан было весело: розовые кусочки быстро темнели и плавились, попав на раскаленные угли; некоторые даже загорались. К темному небу поднимался дым, в котором отражался свет прожектора. Афинаида дождалась своей очереди и тоже бросила кусочек, который взяла из большой коробки, стоявший тут же, около жаровни. Полюбовалась на веселые ароматные колечки, сразу закрутившиеся на фоне красных углей… и вздрогнула, заметив, что сразу за ней стоит Алекс. Тот бросил ладан с усмешкой, пробормотав чуть слышно: «Какой же мы ерундой занимаемся!» — и, отойдя, встал рядом с Афинаидой. Пение между тем окончилось, сувлаки сняли с огня. Забулькало вино, разливаемое в металлические стаканчики.
— Дети мои! — возвысил голос главный жрец. — Во славу великого и бессмертного героя нашего Иоанна… — но закончить он не успел.
Что-то просвистело в воздухе и шлепнулось прямо в импровизированную кадильницу. Потом — туда, где только что жарилось мясо. На секунду стало очень тихо и Афинаида успела заметить, что откуда-то сверху летят шары размером с хороший грейпфрут и с глухим треском лопаются, касаясь земли. Потом ощутила резкий запах…
— Навоз! — закричали вдруг студенты почти одновременно.
— Анафема! — раздалось сверху, снизу и со всех сторон. — Бей их! На виду у Парфенона! Мерзавцы!
Еще секунда, и толпа парней в черном смешалась с почитателями чемпиона, опрокинули жаровни, сорвали одеяния со жрецов. Зазвенели струны кифары, которая только что сопровождала пение — вряд ли ей придется делать это еще раз… Девушек пока не трогали, но Афинаида не хотела следить за развитием сюжета. Она бросилась наутек и вдруг заметила, что по дорожке впереди нее убегает в сторону вершины холма Алекс.
— Стой, подожди! — закричала она и припустила еще быстрее.
Но Алекс не оглянулся. Если бы не его тень, мелькавшая в свете фонарей, девушка быстро потеряла бы направление.
— Бей! Разбегаются, догоняй! — неслось сзади.
Эти крики придавали почти олимпийскую резвость Афинаиде, которая вообще-то спортивные упражнения не любила. В погоне за Алексом она достигла небольшой площадки, где почему-то не горел фонарь. В склоне холма был устроен декоративный грот, его пасть зияла чернотой. Девушка уже основательно запыхалась.
— Алекс! — позвала она беспомощно. — Где ты?
— Да здесь же я, — отозвался голос из грота, — беги дальше!
— Нет, не могу, — жалобно пробормотала Афинаида и чувствуя, как ее сердце забилось еще быстрее — уже не от страха погони, а совсем от другого, — вбежала в грот.
Здесь, было довольно тесно, фигуру Алекса, вжавшегося в угол и втянувшего голову в плечи, она даже не разглядела, но услышала его дыхание.
— Здесь нет места, нас сейчас найдут! — пробормотал он с укором.
— Я здесь, я тихонько, — прошептала Афинаида умоляюще и, сама не сознавая, что делает, тоже села на корточки, прижавшись боком к молодому человеку.
Она чувствовала, как у нее кружится голова — от сознания опасности, от бега, от ощущения тепла — его тепла…
— Да сними ты хотя бы эту дрянь, заметят ведь! — прошипел Алекс и потянул Афинаиду за ворот ее розового плаща — мерзкий цвет, как она только могла носить его в юности?!..
Девушка послушно вскочила, рванула застежки, но, услышав топот погони, сразу села опять, съежившись, как только могла.
Трое парней вбежали на площадку и замерли на мгновение. На них были черные одежды, полы которых они предусмотрительно заткнули за пояса. Один размахивал суковатой палкой.
— Вот они! — закричал самый крупный из парней, быстро всмотревшись в темноту пещерки.
Беглецов схватили за руки, выволокли наружу. Алекс пытался сопротивляться, но его сразу скрутили, бросив Афинаиду. Парни что-то кричали про «поганых язычников», Алекс — про то, что ни в чем не виноват. Наконец один из незнакомцев, плюнув себе под ноги, прокричал:
— На, получай науку! — и картинно замахнулся ручищей со сжатым кулаком.
Афинаида, успев, наконец, освободиться от своего плащика, закричала:
— Не надо! — и прыгнула вперед.
Оплеуха ей досталась не очень сильная, вскользь, но девушка сразу потеряла сознание. Очнулась она через несколько минут, в ушах звенело. Алекс и человек в форме астинома пытались привести ее в чувства — дули в глаза, шлепали по щекам.
— А, очнулась! — сказал астином и с помощью Алекса дотащил Афинаиду до скамейки: — Посидите пока здесь. Может, вас домой отвезти?
— Н-нет, ничего, — с трудом выдавила Афинаида, — кажется, все в порядке. — Ты жив? — поинтересовалась она, подняв глаза на Алекса.
— Жив, жив! — закивал он весело. — Спасибо тебе, а то рассадили бы мне нос вдребезги!
— Что же вы так подругу подставляете? — покачал головой страж порядка.
— А кто это был? — спросила Афинаида.
— Рипидоносцы. Что-то вроде тайного общества при Духовной Академии. Они все о православии ревнуют, часто разгоняют такие мероприятия, — ответил другой астином. — Много сумасшедших там. Говорят, что как рипидами мух отгоняют от святыни, так они разгоняют еретиков. Но навозом в пакетах кидаться — это что-то новенькое, этого раньше не было.
Тут стражи порядка расхохотались.
— Что смешного? — насупился Алекс.
— Да так, ничего. Я говорю, совсем молодежь от рук отбилась! — сказал второй астином; он казался заметно старше первого.
— Так догоните их и арестуйте!
— Как же, догонишь! Ну, ничего, спокойствие восстановлено. Да вы не волнуйтесь, — предупредил старший астином возмущенную реплику молодого человека, — никто серьезно не пострадал, они так, больше пугают. Если что, их же из семинарии повыгоняют, рипидоносцев-то этих! Они остерегаются калечить.
— Прекрасно! Женщине ни за что ни про что в ухо заехали, а вам и дела нет! Не покалечили, и ладно? — рассердился Алекс. — Пойдем! — сказал он Афинаиде, подхватил ее под руку и повел вниз.
Шагая рядом со своей тайной любовью, она старалась во всех подробностях запомнить этот недлинный путь вниз по холму — и не забыть те секунды, которые она провела в гроте, прижавшись к его плечу…
Но что это? На фонаре, уже перед самым выходом из парка, что-то розовело. Когда Афинаида с Алексом подошли ближе, они оцепенели. Но круглый плафон был накинут капюшоном Афинаидин плащ! Железные завитушки фонаря служили плечиками. Но спина плаща была разрезана снизу почти доверху, полы шевелил осенний ветер…
— Мне холодно, — глухо проговорила Афинаида, глядя на одежку, о которой она до сих пор так и не вспомнила.
Алекс вздрогнул и торопливо, извиняясь, стащил с себя черное пальто, накинул на плечи девушки.
— Давай, надевай!
Но больше он не проронил ни слова. Через несколько шагов они увидели статую Иоанна — герой стоял все такой же светлый и улыбающийся, только вокруг валялся разнообразный мусор.
Алекс проводил дрожащую Афинаиду до дома. Правда, ей показалось, что главной причиной тому было пальто на ее плечах. По дороге они почти не разговаривали, и под конец девушка почувствовала себя неловко.
«Зачем я, собственно, полезла его защищать? — подумалось ей. — Вот, он сейчас, наверное, думает, что навязалась я на его шею! Мало того, что из-за меня его схватили, так еще и провожать меня теперь…»
Словом, попрощались они с обоюдным облегчением. Впрочем, голос Алекса был весел:
— Ну, пока! До завтра!
Но назавтра Афинаида в институт не пришла — болело ухо. Потом началась ангина, которая подозрительно долго не проходила. Маме, конечно, пришлось рассказать все — почти все. Про то, как она прижималась к его плечу, Афинаида умолчала. Мать долго охала, вздыхала, с кем-то советовалась по телефону, но дочери до поры не говорила ничего.
Настала зима, приближалась сессия. Все студенты давно забыли про случай на Пниксе — пора было учиться, о том ли думать! Только Фила, который получил тогда пакетом с навозом прямо по макушке, еще довольно долго дразнили «Копронимом». Алекс с Афинаидой не общался, только здоровался. Ей же теперь было бы вдвойне неловко — если только безмерную неловкость возможно увеличить вдвое — подойти и заговорить с ним самой. И вообще, после ангины Афинаиды определенно впала в депрессию. В какой-то момент все ей опостылело — и немецкие философы, и греческие, и холодный парк, и колоннады Академии, и даже поэзия…
Тогда-то и случилась эта встреча. Афинаида шла рано утром по пустынной улице в центре города — мимо опущенных жалюзи, мимо желтых картинок на белых стенах холодных домов, мимо собак, смотревших жалобно, но молчаливых и застенчивых — и вдруг увидела девушку. Та шагала по самой середине мостовой, улыбаясь блаженно. Ее рыжие волосы явно были давно не чесаны и лишь для вида заплетены в две рассыпающиеся косы. Клетчатый пиджак, юбка до щиколоток, странная улыбка, блуждающий взгляд… Девушка старалась ступать по белой разделительной полосе, но получалось это у нее плохо, слишком мало она смотрела под ноги, слишком много — наверх, на небо, на балконы и карнизы. Шепча что-то про себя, с разведенными в стороны руками, она поравнялась с Афинаидой и вдруг, остановившись, уставилась на нее на несколько секунд. Улыбка пропала с ее губ, потом вернулась снова.
— Привет! Это тебе счастье. Читать умеешь? — весело и быстро проговорила незнакомка, достала из-за пазухи книгу без обложки и протянула Афинаиде.
— Спасибо… — опешила та. — А зачем мне это?
— Не знаю, может, пригодится. Ты заходи в гости!
— А… где ваш дом? — Афинаида старалась быть вежливой.
— Не знаю, я давно бездомна, выгнали, — рассмеялась девушка и, махнув куда-то в сторону Акрополя, быстро побежала вниз по улице.
Афинаида посмотрела ей вслед и навсегда запомнила эту картину — неряшливые косы, руки, раскинутые, словно в полете над бездной, летящая по ветру юбка… А наверху — голубизна январского неба, желтые тени на лепнине карнизов, сверкающие стекла мансард…
Книга называлась… Обложки и титульных листов не было, но в колонтитулах было напечатано: «Священник Андрей. Аскетическое учение Григория Паламы». Афинаиде книга понравилась: хороший, живой язык, красивые цитаты из святителя Григория. Там описывалась христианская жизнь — такая, какой она должна быть по представлению фессалоникийского митрополита. Очень многое в этом учении — да почти все — оказалось для Афинаиды совершеннейшей новостью. Никогда раньше она не слышала про такое, ведь до маминого увлечения православием о религии в семье говорить было не принято. А мама… Мать, пролистав книгу, всплеснула руками и сразу побежала куда-то звонить. Потом подошла, села рядом и заговорила. Книгу, как оказалось, написал отец Андрей Лежнев. Вернее, он только утвердительно кивнул на вопрос Афинаиды, когда она с матерью впервые пришла в Свято-Михайловский храм. А потом был тяжелый разговор наедине… Отец Андрей объяснил тогда все — и затяжную болезнь, и уныние, и одиночество, которое девушка чувствовала все сильнее.
— Пойми, — говорил он, — ты, хоть и невольно, но приняла участие в настоящем идолослужении. Бросить ладан на эти угли — это ведь прямое отступничество. Неужели ты не понимала, что делаешь? Рипидоносцы не так уж неправы, хотя методы у них грубоваты. Язычество растет, набирает силу, нужно же как-то с ним бороться? И потом… Ведь все случилось промыслительно! Ты знаешь, как современные ревнители толкуют фамилию Паламы? — Афинаида, конечно же, не знала. — А очень просто, — объяснил отец Андрей, — палама это кисть руки, которой мы берем с земли… гной и бросаем в нечестивцев. Так раньше делали болельщики на ипподроме. Но они выражали этим порицание возницам, а мы все это должны понимать духовно… Даже эти вот пакетики с навозом!
Растерзанный плащ, повешенный на фонарь, отец Андрей тоже объяснил «духовно» — как «совлечение ветхой ризы», вступление в новую жизнь:
— Разве ты не видишь, что Господь зовет тебя к Себе, что для тебя закрываются постепенно мирские пути? — убеждал он. — Но нужно каяться в совершенном преступлении!
Афинаида после той исповеди действительно начала ощущать угрызения совести. А что до мирских путей… Они как-то постепенно и вправду стали закрываться, хотя поначалу это ей было совершенно не очевидно. Прошло много месяцев, почти год, прежде чем девушка осознала, что самая ясная и понятная цель, которая стоит сейчас перед ней — сделаться настоящей, «истинной», как говорил отец Андрей, христианкой и научиться смотреть на все, что происходит в жизни, именно с этих новых позиций.
Алекс не обращал на нее внимания — да и никто не обращал. Робких заученных мальчиков, которые порой делали попытки с ней познакомиться, совершенно невозможно было брать в расчет. В былые времена она еще могла позволить себе ответить на записку какого-нибудь бледного патлатого философа, но теперь, накануне диплома? Нет, она могла думать только об Алексе!
После получения диплома Алекс, как и Афинаида, поступил в аспирантуру, они продолжали видеться, и она сочла это благоприятным знамением, ответом на молитвы… Теперь ей самой не верилось, что она могла быть так наивна. В итоге все кончилось романтическим письмом, дурацким объяснением… О, нет, она не стала писать ему прямо о своей любви! Она сплела тончайшую сеть из туманных фраз и намеков. На симпатии, которые порой возникают у двух одиноких сердец, на нежную дружбу, на смысл жизни, который обретается лишь тогда, когда человек вырывается из своей замкнутости. «Но даже если кажется, что мир пуст и совершенно ни в ком нельзя найти родственную душу, я гоню от себя эти мысли, потому что знаю, что один такой человек все равно есть и, может быть, живет совсем рядом…» — она хотела тогда написать, что Бог обязательно пошлет такого человека, но, вспомнив, что Алекс вовсе не религиозен, исправила эту строчку. Только молилась потом, усердно молилась, чтобы он воспринял письмо с благосклонностью… Но разве Бог исполняет такие молитвы? Молитву всегда нужно заканчивать: «но не моя воля, а Твоя да будет» — так научили потом Афинаиду в храме. Одна немолодая прихожанка — даже имя ее уже стерлось теперь из памяти, — видя Афинаидину неприкаянность, посоветовала молиться о том, чтобы Господь послал ей хорошего жениха. Но именно так — не о конкретном человеке, а о таком, который будет угоден Богу. А отец Андрей понемногу начал заговаривать о том, что лучший жених — Небесный… Хотя делал это деликатно, ни на чем не настаивая.
Мечты и молитвы Афинаиды не исполнились, а вскоре Алекс и вовсе бросил аспирантуру и исчез из поля ее зрения. Она училась хорошо, но занятия наукой постепенно все сильнее шли вразрез с ее православными понятиями. Ведь штудирование давно умерших и попавших в ад язычников или хотя бы и христиан, но тоже не отличавшихся благочестивой жизнью, — не самое подходящее занятие для души, ищущей спасения? Да, спасения… Раньше Афинаида и не думала, что оно такое, но теперь, под влиянием отца Андрея, стала думать об этом со всей серьезностью. Думать и постепенно отсекать все, что мешает на этом пути. Хотя часто «лишнее» отсекалось само собой. Прав был отец Андрей: «стоит лишь захотеть, как сразу весь мир с его соблазнами тебя оставит»… Вопрос только в том, кто тогда больше захотел, чтобы мир оставил Афинаиду — она сама или Лежнев? Вероятно, все-таки он, но как ловко сложились тогда кирпичики: ты унываешь и мучаешься, и все у тебя валится из рук только потому, что над тобой тяготеют нераскаянные грехи, которых ты сейчас и видеть-то не можешь. Настройся на духовную жизнь и все обернется иначе! Придет спокойствие, радость и неземная любовь. Мирские занятия этому только мешают, отнимают драгоценное время…
…Тряхнув головой, Афинаида заставила себя не думать о том мороке, в котором пребывала столько времени. Быстро пройдя портретную галерею, она стала подниматься по мраморной лестнице.
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия