Никогда еще у
Дарьи не было такого тяжелого Великого поста. Она не раз ругала себя за то, что
согласилась поужинать со Ставросом накануне ухода из лаборатории. После его дерзкой
выходки она поспешила закончить с ужином, почти не разговаривая с
сотрапезником, и распрощалась с ним очень холодно, а на другой день Алхимик и
сам игнорировал ее, если не считать вежливой похвалы печеностям, которыми она
угостила коллег. Но было еще рукопожатие — Дарья не могла от него уклониться,
поскольку все пожали ей руку на прощанье, — и оно снова привело ее в смятение.
На секунду Ставрос задержал ее руку в своей — впрочем, как и Контоглу; но если
последнее вызвало у нее раздражение, то первое… Дарья не смогла сдержать
мгновенный трепет, и Алхимик, конечно, почувствовал ее реакцию, а потом его
пальцы скользнули по ее ладони, и он бархатно сказал:
— Успехов,
госпожа Феотоки! До свидания.
— Спасибо, —
ответила она. — До свидания.
Не могла же
она при всех сказать: «Прощайте!» А надо было — это было бы полезно для нее
хотя бы психологически… Теперь же Алхимик стал ее наваждением. Только уйдя из
лаборатории, Дарья сполна осознала, насколько он успел привязать к себе ее
мысли. Вспоминалась каждая мелочь: его профиль на фоне окна, поворот головы,
рука с черной чашкой, острый взгляд, еле заметная улыбка, кошачья грация…
Вспоминалось даже то, на что она, казалось бы, не обращала внимания — например,
расположение вещей на его рабочем столе или то, как Ставрос порой задумчиво
потирал кончиками пальцев левую щеку, наблюдая за ходом очередной реакции. Но
невыносимее всего были воспоминания о его прикосновениях — и помыслы о том, что
могло бы быть дальше: как Дарья ни боролась с этими мыслями, как ни молилась об
избавлении от них, ничто не помогало — ни Иисусова молитва, ни усиленные
занятия переводами, ни земные поклоны. Первая неделя поста прошла, словно в
тумане, и несмотря на то, что едва ли не впервые в жизни многие покаянные
тропари Великого канона наполнились для Дарьи вполне реальным смыслом, несмотря
на слезы, с которыми она молилась во время церковных служб, она ощущала полное
внутреннее бессилие — и никакой помощи свыше. С наступлением вечера, когда дети
были уложены спать, домашние дела переделаны, молитвы прочитаны, взаимные
пожелания мужу спокойной ночи высказаны, Василий засыпал — он вообще всегда
удивлял, а теперь даже раздражал Дарью своею способностью засыпать почти
мгновенно, — а она погружалась в свой персональный ад.
Ее прежняя
тоска, неясные желания, неопределенные стремления, казалось, обрели форму и
направление: она хотела вновь увидеть Ставроса, услышать его голос, посмотреть
в его темные глаза, ощутить его пальцы на своей коже — и не только это… Нет,
Дарья не считала это влюбленностью. Она называла это греховным вожделением,
соблазном, искушением — но почти не могла противиться помыслам. Как и не могла
невольно не сравнивать Алхимика с собственным мужем, а сравнение то и дело
оборачивалось не в пользу Василия. Даже несмотря на то, что критериев для
сопоставления было немного, ведь Ставрос так и остался для нее почти полной
загадкой. Но он был чрезвычайно умен, прекрасно образован и, в отличие от
Василия, использовал полученное образование с большим толком и вкусом. Помимо
немалого, по-видимому, жизненного опыта, у него был широкий кругозор —
очевидно, намного превосходящий кругозор как Василия, так и самой Дарьи, — и
она не могла не думать о том, как интересно с ним было бы общаться, если бы…
Могли ли они стать друзьями? Просто друзьями, ничего больше! Мечта заманчивая,
но неосуществимая — после всего случившегося Дарья слишком хорошо сознавала,
насколько Алхимик привлекал ее как мужчина.
Но почему
именно он и сейчас? Она не понимала этого, так же как не могла понять и смысл
его поведения по отношению к ней: если он не хотел ее соблазнять, тогда почему
вел себя за последним ужином как соблазнитель? Неужели ей и правда нужен именно
такой «катализатор»?! Мысль унизительная!.. Однако нутром Дарья чувствовала,
что ей действительно не хватало в жизни ощущений и опыта подобного рода. Она
даже радовалась, что «ужасный» финал ее знакомства со Ставросом пришелся на
канун поста и впереди было полтора месяца без физической близости с мужем: вряд
ли Дарья смогла бы сделать вид, что все хорошо, что ей все нравится и она не
хотела бы чего-то большего. А она хотела — сама не зная толком, в чем это большее
могло заключаться. Дарья чувствовала себя ужасной грешницей, но «постыдные
помыслы» продолжали одолевать ее; иногда она противилась, иногда сдавалась и
отдавалась их потоку. На исповеди она созналась, что ее мучают нечистые помыслы,
связанные с посторонним мужчиной, с которым она была знакома на оставленной
теперь работе. Дарье стоило большого труда произнести это вслух, но отец Павел
отреагировал на ее признание совершенно спокойно.
— Такое бывает
от потери внутреннего трезвения, — сказал он, — но вы не должны дергаться и
нервничать. Это рабочий момент, такое случается нередко, и не надо думать, что
происходит что-то из ряда вон выходящее. Эти мысли только усилят искушение:
бесы нарочно стараются внушить нам, что мы очень грешны, беспросветно порочны и
не можем справиться с соблазном. Лучшее средство против всех этих помыслов —
стараться не обращать на них внимания и продолжать молиться, работать и
выполнять все, что от нас требуется. Тогда помыслы постепенно ослабеют, а потом
и совсем отойдут. Главное — не оставлять тело праздным, а ум без молитвы или
хотя бы мыслей о работе и прочих наших обязанностях.
Дарья
отнеслась к этому наставлению с долей скепсиса, но когда пост перевалил за
середину, вдруг осознала, что действительно меньше стала думать об Алхимике и
вспоминать все связанное с их знакомством. Это придало ей бодрости: значит,
все-таки от этого искушения можно избавиться! — а когда уныние отступило,
отгонять греховные мысли стало еще легче. Однако тут случилась другая
неприятность: муж сообщил, что их намеченную на конец апреля поездка в
Иерусалим придется отложить — его неожиданно пригласили принять участие в
ежегодных послепасхальных состязаниях жокеев в Эфесе, где стараниями
императрицы десять лет назад был построен большой прекрасно оборудованный
ипподром.
— Я не могу
отказаться, — сказал Василий, — ты же понимаешь: такая возможность отличиться!
Сама августа там будет, и туда приглашают обычно по ее рекомендации…
— Ты просто не
хочешь отказываться! — раздраженно ответила Дарья, которая только что приняла
душ и, сидя перед зеркалом, заплетала на ночь косу. — Уж конечно, все эти
скачки для тебя важнее всего, в том числе путешествия со мной!
— Ну, ты что?
— примирительно сказал муж. — Что ты придумала? Я же не сказал, что мы вообще
не поедем в Иерусалим, просто отложим поездку ненадолго, вот и все.
— Но я уже
заказала отель, билеты! Что теперь, все отменять? Или переносить на другие
даты? Тогда на какие?
— Я уже подумал
об этом: почему бы не на начало мая? Иерусалим же не разрушится за две недели.
— «Не разрушится»!
— передразнила Дарья, еще больше раздражаясь и не обращая внимания на улыбку
Василия. — Только вот не успеешь оглянуться, как состаришься, так и не повидав
ничего интересного! Помнится, до свадьбы ты мечтал о путешествиях, а теперь
тебя с места не сдвинуть, кроме как ради очередных соревнований!
— Да что ж ты
так злишься, Дари? — наконец, удивился Василий. — Ничего же не случилось! Я
просто прошу перенести поездку на две недели, только и всего.
— И ты
сообщаешь об этом так, походя, между вечерним умыванием и ночными грезами, как
будто это не имеет никакого значения! — Дарья резко перекинула на спину
заплетенную косу, встала и повернулась к мужу. — В начале поста ты говорил, что
мы точно поедем в конце апреля, теперь говоришь про начало мая, а подойдет май,
так ты еще что-нибудь скажешь… что лошадь захромала, и тебе надо за ней
ухаживать! Да ведь одиннадцатого мая начнется Золотой Ипподром, тебя наверняка
попросят помочь на тренировках… И что? Когда мы поедем? Когда на пенсию выйдем?
— Послушай, ну
так нельзя! — расстроенно проговорил Василий. — Мы ссоримся на пустом месте! Я
же понимаю, что тебе хочется попутешествовать, мне и самому интересно побывать
в Иерусалиме, но пойми и ты меня! Я возница, для меня соревнования
действительно много значат. Не так уж много у меня осталось впереди активной
жизни, потом на смену придут молодые. И мне хочется в ближайшие годы принять
участие во всех соревнованиях, каких можно, и сразиться за все призы, какие
бывают. Вот сойду с дистанции, стану тренером, тогда у меня будет больше
времени, а сейчас мне не хочется упускать лишний шанс победить! И разве ты не
будешь за меня рада? Раньше ты всегда так болела за мои победы, а теперь тебе
словно бы все равно! — добавил он с легкой обидой.
Дарья
смутилась. Она вдруг осознала, что муж прав: его победы на бегах и скачках в
последние год-полтора действительно стали трогать ее куда меньше, чем прежде, а
ведь это должно задевать его, наверное, еще больше, чем ее — его домоседство…
— Нет, что ты,
мне вовсе не все равно! — взяв себя в руки, сказала она, стараясь, чтобы ее
ответ прозвучал убедительно. — Прости меня, я уже настроилась на эту поездку,
вот и вспылила… Конечно, Иерусалим не убежит, я перезакажу отель и билеты на
конец мая. Семнадцатого Ипподром окончится, а где-нибудь двадцатого мы сможем
уехать. Как ты думаешь?
— Это было бы
идеально! — радостно сказал муж и, подойдя к ней, нежно обнял. — Вот видишь, и
ссориться не из-за чего! Прости и ты меня! Глупо я тебя обвинил… Ну, будем
считать, что это великопостное искушение! — добавил он с легким смешком.
— Угу, —
ответила Дарья, потершись носом о его плечо.
Но ни
облегчения, ни радости она в этот момент, в отличие от мужа, не ощутила. Потому
что откуда-то из подсознания послышался насмешливый голос: «Да, я слыхал, что
русским женщинам свойственна почти маниакальная жертвенность»…
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия