В небо совсем
рядом взмыла очередная ракета и с грохотом разорвалась, выпустив сноп пурпурных
огней. Радостные крики, смех, визг. Средняя бушевала, гремела, сияла, струилась
тысячами огней, голов, запахов, заплескиваясь в рестораны и магазины, на
соседние улицы и в переулки.
— Кэп, есть
прикурить?
Голос
искусственно хрипловатый, определенно девичий. Смеющиеся темные глаза в
прорезях белой маски. Золотистый обруч на волосах, точнее, явно на белокуром
парике, длинная туника, белая стеганая жилетка — вечер довольно прохладный, —
крылья за спиной.
— Разве ангелы
курят? — улыбнулся Киннам.
— На карнавале
всем все можно, даже ангелам! — смеясь, ответила девушка уже без хрипотцы. — А
может, я падший ангел, просто в раю не хватило краски очернить меня при
изгнании! Так как насчет сигаретки?
— Не курю.
— Облом! Ну,
может, хоть поцелуешь, красавчик?
— Я слишком
стар для тебя и провонял житейским морем.
— Не
прибедняйся, кэп, а то обеднеешь! — ангел ударил его по плечу легким светящимся
мечом и со смехом упорхнул.
Феодор с
улыбкой поглядел ей вслед. Здесь, на карнавальной Средней, то и дело происходили
такие диалоги, и, несмотря на всю свою легкость и шутливость — а возможно, как
раз благодаря ей, — бывали порой даже поучительны и давали пищу для
размышлений. Но размышлять он будет потом, а сейчас надо просто наблюдать,
впитывать окружающую атмосферу, брать на абордаж впечатления для будущих
романов. К нынешним календам великий ритор заказал себе костюм пирата, по
совету сына: «Нарядись Черным Принцем, тебе пойдет!» И вот, он весь в черном, от
косынки на голове до блестящих кожаных ботфортов, для полноты образа не хватает
только кожи кофейного цвета, пришлось обойтись эфиопской полумаской. Впрочем,
летний загар еще не сошел — да и лето в Афинах кончилось, в сущности, не так
давно, — так что бледным Киннама никак не назовешь. Что образ вполне узнаваем,
свидетельствует число обращений «капитан», которые он слышал за эти дни.
Черный Принц
еще при жизни стал одной из византийских легенд. Все началось с того, что
Феодор III Ласкарис, взойдя на престол на пятьдесят первом году жизни будучи
вдовцом, решил жениться — скорее всего, «для порядка», чтобы Империя не
осталась без августы, хотя, когда император выбрал себе невесту, в столице
принялись злословить, будто он лишь прикрывал благовидным предлогом собственное
порочное сластолюбие. Невестой оказалась отнюдь не представительница
какого-нибудь благородного и именитого семейства, а безвестная палестинская
девушка шестнадцати лет по имени Саломея, сирота и бесприданница, но зато
совершенно необычайной красоты — даже по меркам константинопольского двора, где
уже повидали всякого. Ее единственный сохранившийся портрет до сих пор поражал
воображение посетителей картинной галереи Большого Дворца. При каких
обстоятельствах с ней познакомился Феодор, осталось загадкой; не вызывало
сомнений лишь то, что это произошло во время его пребывания в Иерусалиме за год
до воцарения. Как бы то ни было, свадьба состоялась, и юная августа поселилась
под дворцовыми сводами. Что должна была чувствовать эта малообразованная робкая
провинциалка, оказавшись здесь? От нее, разумеется, ожидали, что она
постарается соответствовать высокому положению, и для этого в распоряжении Саломеи
было все: преподаватели грамматики и музыки, учителя танцев и придворных манер,
несколько библиотек и десятки прислужниц… Однако юная красавица скучала и
нередко тайком проливала горькие слезы. Женских слез император не выносил, и
когда ему доложили о припадках меланхолии, терзающих его возлюбленную супругу,
он, конечно же, бросился вопрошать ее, что стряслось и как помочь горю. Саломея
призналась, что скучает по другу детства, племяннику того сапожника, который
приютил ее в своем доме, когда родители умерли. Когда из столицы прибыли
посланцы императора, чтобы увезти девушку к берегам Босфора, Иоанн — так звали
ее друга — был послан отцом в Египет по торговым делам, и она даже не смогла
проститься с ним…
— Что же ты
молчала?! — вскричал император. — Я немедленно возьму его на придворную службу!
Так Иоанн был
зачислен в отряд схолариев, а уже спустя полгода получил чин комита. Для этой
службы юноша подходил идеально — высокий, статный, широкоплечий, необычайно
сильный. И на редкость красивый — для темнокожего. Йоханныс — так звучало на
самом деле его имя — был чистокровным эфиопом, родился в Аксуме и вместе с
семьей перебрался в Палестину, когда ему было семь лет: в Эфиопии в то время
настали тяжелые времена из-за затянувшейся войны на два фронта, с
центральноафриканскими племенами и аравийскими арабами. С его прибытием в Город
Саломея повеселела, перестала грустить и плакать, делала большие успехи в
музыке и танцах, и царственный супруг не мог на нее нарадоваться. Кажется, он
воспринимал жену как некий редкостный цветок, которым пристало восхищаться, за
которым необходимо всячески ухаживать, но чего-то от него требовать,
ограничивать свободу роста и цветения? — что за нелепая мысль! Саломея цвела,
Феодор любовался ею, постоянно заказывая для нее новый наряды — кажется, еще ни
у одной ромейской августы не было столько платьев, — сочинял романтические
стихи, впрочем, довольно тяжеловесные, по вечерам любовался Босфором и играл
сам с собой в шахматы… Августа же музыцировала на лютне и на закате любила
гулять по дворцовым паркам в сопровождении горничных и охраны, нередко
состоявшей из чернокожего комита. Как поздно, где и чем оканчивались эти
прогулки и всегда ли на них от начала до конца присутствовали горничные,
история умалчивает. Достоверно известно лишь то, что в 1705 году императрица
родила мальчика с кожей цвета кофе. Никого во Дворце это, казалось, нимало не
удивило и даже, что самое занятное, не возмутило — видимо, все понимали, что
пятидесятилетний муж вряд ли мог вызвать восторг у такого существа как Саломея,
ну, а все остальное… дело житейское! Кто-то, чуть ли не препозит священной
спальни, тут же сочинил подходящее объяснение для мнимого отца младенца — здесь
историки опять же расходились: одни писали про эфиопских предков Саломеи, хотя
сама она, судя по портрету, имела кожу молочной белизны; другие передавали
романтическо-фантастичную версию, наверняка навеянную «Эфиопикой» Илиодора, о
том что августа в первые месяцы беременности, по неосторожности, а скорее, по
неведению, слишком много любовалась черными тюльпанами, которые за полвека до
того действительно были выведены императорскими садоводами и с тех пор по весне
неизменно украшали дворцовые парки…
Впрочем, вряд
ли кто-либо из историков на деле верил в подобные домыслы. И уж точно не верила
в них сестра императора Пульхерия. Рано овдовевшая, бездетная и не блиставшая
красотой даже в юности, эта дама, после смерти мужа посвятившая жизнь
благочестию и благотворительности, так и не стяжала добродетели любви к
ближним: Саломею она возненавидела с первых дней ее появления в столице, тщетно
пыталась отговорить брата от женитьбы, а не преуспев, почти перестала появляться
во Дворце — так ей не хотелось оказывать почести юной «выскочке». Впрочем, все
это прикрывалось благочестивыми оправданиями: разумеется, из такого неравного
ни по положению, ни по возрасту, ни по умственному развитию брака не может
получиться ничего хорошего, все это противоестественно, богопротивно и плохо
закончится, и Пульхерия ни в коей мере не желает потакать этому «недостойному
представлению»… Когда спустя три с небольшим года ее опасения оправдались,
причем самым наихудшим образом, она, разумеется, ожидала, что теперь-то
царственный брат опомнится, отошлет от себя прелюбодейку и либо вступит в
достойный брак, либо — как, вероятно, втайне надеялась Пульхерия, которой
определенно не давала покоя слава ее тезки из пятого столетия — проникнется
уважением к разуму и дальновидности сестры и начнет слушаться ее советов.
Ничего подобного не произошло: темнокожий младенец был крещен патриархом в купели
Великой церкви, наречен Маврикием и стал почитаться законным императорским
сыном, а значит, наследником престола. Это возмутило уже не только Пульхерию,
но и многих синклитиков. Императору попытались открыть глаза и внушить, что
совершенно не подобает великой Империи иметь такого престолонаследника. Феодор,
однако, явил широту взглядов, завидную даже для двадцать первого века, заявив,
что Бог не смотрит на цвет кожи, все люди — Его творение и что вообще никакой
проблемы он здесь не видит. Похоже, император действительно женился, скорее,
для порядка и из желания облагодетельствовать прекрасную сироту, вовсе не собираясь
навязывать ей свое общество и держать Саломею в золотой клетке.
Спустя год
окончательно стало ясно, что образумить императора не удастся, и Пульхерия,
вокруг которой уже собрался определенный круг недовольных тем, что происходит
во Дворце, приступила к более решительным действиям. Будь на месте Феодора
менее прекраснодушный василевс, он бы, пожалуй, обеспокоился размахом обедов,
которые давала его сестра в своем особняке, и поинтересовался звучавшими там
разговорами. Но император легкомысленно полагал, что, раз все вокруг довольны,
беспокоиться не о чем, а на доносы доброжелателей — куда ж без них? — досадливо
махал рукой. Юная же августа и вовсе не держала в голове ничего подобного: с
ней были Маврикий и Йоханныс, у нее было все, чего можно пожелать, а противная
золовка с недобрым взглядом давно уже не появлялась во Дворце — чего ж еще?
Идиллия
окончилась ненастным мартовским утром, когда чернокожий комит был найден
мертвым в одной из дворцовых цистерн. Ему нанесли больше десятка колотых ран,
но, как сказал врач, он был еще жив, когда тонул… Император был возмущен и
обеспокоен: если кто-то посмел так нагло посягнуть на жизнь слуги, то кто
поручится в будущем за жизнь господина? Расследование, однако, ничего не дало.
Правда, препозит священной спальни, не любивший Пульхерию, намекнул, что
движущей силой злодеяния могла быть она, но император с негодованием отверг
столь гнусное предположение. Саломея была безутешна, однако несчастье заставило
ее повзрослеть: она вдруг осознала, что ее сыну тоже может грозить опасность, и
если она не позаботится о нем, то кто это сделает? Не муж же, в самом деле!
Видимо, неспособность супруга к самостоятельным решительным действиям она к тому
времени уже вполне осознала, поэтому стала требовать от него усиления охраны,
жалуясь на ночные страхи, и в результате подходы к покоям августы были защищены
таким заслоном из охранников и хитроумных ловушек, что вряд ли злоумышленникам
удалось бы до них добраться.
Они, впрочем,
и не собирались этого делать. Пульхерия пошла теперь иным путем. Затаившись и
выждав до осени, она отослала гонца в Париж, где уже несколько лет при дворе
Короля-Солнце прохлаждался Лев Ласкарис — младший брат Феодора. У Константина XIV было девять детей, выжило
из них четверо, и Лев был самым последним из всех, младше Феодора на целых
двадцать лет. Дожив до тридцати пяти, он нимало не остепенился, проводил жизнь
в попойках и любовных забавах, а чтобы не слишком огорчать таким поведением
родителей, предпочел уехать подальше и, забрав причитающуюся ему часть денег, с
двадцати лет колесил по всей Европе, побывал даже в Москве и везде оставлял за
собой шлейф из соблазненных женщин и их разгневанных мужей, неоднократно дрался
на дуэли, несколько раз был ранен, однажды даже чуть не умер, но в разум не
пришел и по выздоровлении продолжал вести разгульную жизнь, играл в карты,
причем его удачливость в игре вошла в легенду, писал стихи — в отличие от
царственного брата, очень неплохие — и, вероятно, так бы и встретил свой конец
вдали от родины, если бы не вмешалось провидение. Однако провидению пришлось
потрудиться. В первый раз оно вошло в особняк Ласкариса, стоявший на левом
берегу Сены почти напротив собора Парижской Богоматери, в лице
константинопольского письмоносца, но было спущено с лестницы пинком под зад,
сопровождавшимся замысловатым французским ругательством, а принесенное письмо
отправилось в камин нераспечатанным: Лев терпеть не мог свою занудную сестрицу
и решил, что она прислала ему очередное послание, исполненное скучных
вразумлений и не менее скучных угроз божественными карами. Обиженный
письмоносец, успевший заметить, сколь печальная участь постигла письмо, плюнул
на порог дома, где с ним обошлись столь бесцеремонно, на данные Пульхерией в
дорогу деньги покутил пару недель в галльской столице и отправился в обратный
путь с чувством выполненного долга.
Пульхерия,
разумеется, была недовольна. Более того, она была чрезвычайно разгневана, ибо к
моменту возвращения письмоносца в Константинополе было объявлено о том, что на
праздник Пятидесятницы состоится коронация маленького Маврикия соправителем —
судя по сведениям, сохранившимся в источниках, идея принадлежала Саломее:
видимо, молодая августа все же что-то почерпнула из исторических книг, которые
ей подсовывал заботливый препозит. Таким образом, положение грозило сильно
осложниться, и в Париж устремился новый гонец — на сей раз личный и
преданнейший слуга Пульхерии, который должен был устно передать Льву, что если
тот не прибудет в Царицу городов к Пасхе, то не только лишится короны
Византийской Империи, но и будет повинен в пресечении династии Ласкарисов, отдав
державу «в руки черного дьявола». Расспросив подробно гонца о том, что
происходит на родине, младший Ласкарис смекнул, что имеет шанс сорвать в этой
игре такой банк, какой ему и не снился, и поспешил на Босфор.
Как и
предполагалось, на Пятидесятницу 1708 года действительно состоялась коронация,
но корона была возложена на голову Льва IХ. Пульхерия подбивала его оскопить и Феодора, и «эфиопского
выродка», однако новый император, получивший в жизни много приятного благодаря
известному органу тела, счел такую расправу слишком бесчеловечной и ограничился
тем, что разослал семью своего предшественника по монастырям. Феодор,
отрекшийся от престола и заключенный в монастырь Пантократора, принял в
монашестве имя Феофил и прожил довольно долго, перейдя в мир иной спустя еще
двадцать два года и, по иронии судьбы, пережив своего преемника на царстве.
Стихотворчество в монастыре он не бросил, и в византийских минеях до сих пор
сохранялось несколько гимнов, подписанных именем «грешного Феофила». Саломею
отправили далеко, в одну из палестинских обителей, и следы ее окончательно
потерялись — сведений о ее дальнейшей судьбе история не сохранила. Маврикия же поместили
в Преображенский монастырь на остров Принкипо и, таким образом, с трехлетнего
возраста мальчик оказался на воспитании у монахов. Лев Ласкарис сразу по
воцарении отправил сватов во Францию и спустя четыре месяца вступил в брак с Мари-Анной-Луизой,
шестнадцатилетней дочерью Филиппа, герцога Орлеанского, племянника Людовика
XIV. В следующем году августа Мария произвела на свет младенца — будущего
Иоанна Веселого. Продолжение рода Ласкарисов было обеспечено, но Пульхерия
никак не воспользовалась плодами своих козней против старшего брата: новый
император в качестве благодарности подарил сестре роскошный дворец в Смирне и
прозрачно намекнул, что лучше ей пореже появляться в столице. Лев отнюдь не
собирался бросать почерпнутые в Европе навыки, а его с детства избалованная
супруга, у которой на уме были лишь празднества, развлечения, наряды, танцы и
охота, ни в чем не отставала от мужа: в Империи началась эпоха, позднейшими
историками названная «византийским галантным веком».
О Маврикии все
забыли, и никто не обеспокоился даже тогда, когда с Принкипо пришла весть, что
пятнадцатилетний послушник сбежал из монастыря на другой день после того как
было объявлено о скором пострижении его в монахи. Император будто бы даже
посмеялся и одобрил такой «разумный поступок» — ему нечего было опасаться, ведь
никому, конечно, не пришло бы в голову выдвигать темнокожего полуэфиопа в
качестве претендента на византийский престол. Как провел Маврикий в монастыре
эти двенадцать лет? На сей счет сохранилось лишь три достоверных свидетельства
из донесений игумена: мальчик прилежно учился в монастырской школе, с десяти
лет помогал братиям на рыболовецком послушании, а все свободное время проводил
в библиотеке за книгами. Однако можно предполагать, что со своим цветом кожи и
происхождением он вряд ли чувствовал себя уютно в монашеской среде, где пользовались
популярностью аскетические писания, в которых слово «эфиоп» нередко было
синонимом дьявола… Как бы там ни было, на Принкипо Маврикий получил неплохое
образование — монастырь обладал прекрасной библиотекой, собранной стараниями не
одного десятка знатных пленников, где имелись далеко не только книги
религиозного содержания — и, очевидно, приобрел первые навыки мореплавания.
Скорее всего, он и сбежал оттуда на одном из многочисленных торговых суденышек,
курсировавших между Принцевыми островами и азиатским берегом Пропонтиды. После
этого о Маврикии еще несколько лет ничего не было слышно. Позднее Хрисополь,
Халкидон и Иерия оспаривали друг у друга право считаться местом возмужания
юного героя. Но точно можно сказать лишь, что он провел пять лет в портовых
городах Азии — и скорее всего, как подсказывала логика, не так близко от
столицы, а где-нибудь в средиземноморье, набирался опыта в мореплавании,
наблюдал, прислушивался, запоминал, смекал, раздумывал, строил планы. В
византийских портах в это время уже можно было встретить людей абсолютно любого
цвета кожи, и юноша-эфиоп, попросившийся в корабельную команду, никому бы не
бросился в глаза.
На
исторической сцене он появился внезапно и дерзко весной 1725 года, угнав из
порта Неорий — фактически из-под стен Священного Дворца! — лучший парусный
корабль столичного флота: трехмачтовая амала «Анна-Мария» не только
превосходила маневренностью прочие суда, но и была оснащена пушками последней
модели. Никто и опомниться не успел, как великолепное судно, поймав в паруса
попутный ветер, вошло в Босфор, ранним утром проскользнуло между фортами Серого
Ключа и крепости Арет и беспрепятственно устремилось к Эвксинскому понту.
Гарнизон Йороса, получив из Города по цепи огневых маяков сигнал не выпускать
из пролива корабли, обстрелял беглецов, но безуспешно — казалось, их хранила
некая божественная сила. Один местный, рыбачивший в то утро неподалеку на своей
скорлупке, после клятвенно уверял, будто видел, как ангелы отводили ядра от
мятежного корабля. Действительно ли тут были замешаны небожители, или просто
амалу провожала стая чаек, а с Йороса мазали спросонья, только «Анна-Мария»
ушла в море, чтобы появиться у турецких берегов под новыми именем — «Саломея». Лишь
через несколько дней в Константинополь прибыла команда уведенного корабля,
высаженная пиратами близ Амастриды, причем далеко не в полном составе — около
трети моряков предпочли признать нового капитана. Оставшиеся уверяли, что
подверглись ночному нападению целой ватаги до зубов вооруженных людей в масках
и не успели моргнуть глазом, как оказались связанными в трюме. Капитану этот
слезный рассказ, впрочем, не помог избежать виселицы. Император же получил
письмо на листе, вырванном из корабельного журнала. Там каллиграфическим
почерком была выведена одна фраза: «Привет от Черного Принца!»
Спустя год турецкий
султан уже назначил за голову нового пиратского капитана баснословную сумму
курушей, но «Саломея» была неуловима. Поговаривали, что Черный Принц находил
хороший прием в Азове, сбывая там награбленные у турок товары, а в его команде
будто бы даже числились несколько подданных Российской империи. Уже одно то,
что он умудрялся проходить Киммерийский
пролив под носом у охотившихся на него турок, снискало ему славу бесстрашного
храбреца — немногие из местных пиратов дерзали на такое, даже несмотря на
огромные барыши, которые можно было получить, на торговле в Азове. Правда, с
востока пролив уже несколько лет охранялся русскими — Петр I, развязав вторую
войну против турок в 1720 году, отвоевал у них Тамань, Мапу, Цемесскую бухту и
часть черноморского побережья до самой грузинской границы. Но ресурсов на
освоение территорий пока не хватало; новые порты и земляные крепости возникали
стихийно и полнились всяким сбродом, который при попытках его обуздать попросту
убегал в горы. В Мапе пиратский порт существовал еще до прихода русских, и
новая власть не слишком мешала его дальнейшему процветанию. Городок к тому же
был укреплен получше других в этой местности, за счет того что когда-то там
была генуэзская колония. Турки несколько раз громили его, но Мапа всегда
отстраивалась заново и кишела авантюристами со всех концов света. «Саломея» нередко
причаливала там, и Черный Принц пользовался у местного населения и гостей
неизменным уважением, хотя некоторые из собратьев по ремеслу считали его
чудаковатым, поскольку у него был особый стиль: как только совершался захват
очередного судна, никого из пленной команды не убивали и не кидали в море, но
всех ссаживали на берег либо в шлюпки с достаточным количеством пищи и даже
денег, чтобы злополучные мореплаватели могли худо-бедно добраться до своих. На
корабли соотечественников Черный Принц не нападал никогда, а византийцы не
особо стремились его поймать: императору было уже не до того — невоздержная
жизнь вконец расстроила его здоровье, и в Константинополе ожидали скорой смены
власти. Беспутная же августа Мария уже перешла в мир иной — очередными родами,
которым к тому моменту был потерян счет…
Это время и
выбрал русский царь, чтобы напасть на Империю: весной 1727 года Петр кое-как
пересек Понт с армадой примитивных судов, наскоро построенных на донских
верфях, высадился в Синопе и послал в Константинополь ультиматум с требованием
выдать ему в жены одну из императорских дочерей. К тому времени он уже десять
лет как отправил в монастырь свою первую жену и жил с любовницей, но теперь, очевидно,
решил укрепить свои династические позиции. Нападение стало для византийцев
неожиданностью, ведь с тех пор как Петр отвоевал у турок Азов и наладил связи с
Империей, а особенно после Великого посольства 1715 года, когда русский царь несколько
месяцев провел в Византии и учился корабельному делу в том же Синопе, отношения
между Константинополем и Москвой были вполне дружескими. Однако никакой охоты
начинать военные действия Лев Ласкарис не имел, а требование о выдачи в жены
Петру принцессы его даже развеселило: «Уж чего-чего, а этого добра у меня
хватает!» — заявил он и приказал снаряжать шестнадцатилетнюю принцессу
Маргариту для отправки в Россию.
Получив от
императора соответствующий официальный ответ с золотой печатью, Петр убрался из
Синопа восвояси и стал готовиться к торжественной встрече заморской невесты.
Невеста, однако, была такому повороту судьбы вовсе не рада и проводила дни в
слезах и сетованиях. Но августейший отец был непреклонен. Возможно, его желание
избавиться от Маргариты-Луизы-Анны — таково было ее полное имя, по заведенной
при дворе Льва европейской моде — объяснялось тем, что он не считал ее своей
родной дочерью: третий ребенок, она родилась через несколько месяцев после
того, как августа была уличена в измене мужу с одним синклитиком. Правда,
никакого особого скандала из этого не вышло, и впоследствии Лев смотрел на
похождения свой супруги сквозь пальцы, да и сам не старался хранить ей
верность; однако, видимо, эта первая измена произвела на него столь неприятное
впечатление, что Маргариту он невзлюбил и даже обрадовался возможности услать
ее в страну гипербореев.
Но
византийской принцессе не суждено было стать русской царицей. Про планы Петра
прознали турки и решили насолить ненавистному врагу: когда «Посейдон», везший
Маргариту в Азов, уже почти пересек Эвксинский Понт, на него внезапно напали
два турецких судна. По тому как рьяно они принялись обстреливать корабль с
обоих бортов, стало ясно, что их целью было не взять принцессу в плен и завладеть
богатым приданым, которое она везла в Россию, а попросту утопить со всеми
сопровождавшими и с грузом. Так бы оно и случилось, если б не вмешалось
провидение в лице Черного Принца. «Саломея» в это время волею судеб оказалась
неподалеку, оттуда заметили, что византийский корабль подвергся нападению, и
капитан приказал спешить на помощь соотечественникам. Первые же залпы с его
амалы послали ко дну одно турецкое судно; со вторым пришлось труднее, но и оно
после краткого боя обратилось в бегство. «Посейдон» в это время уже начал погружаться,
и вся его команда с пассажирами на шлюпках перебралась на «Саломею». До смерти
перепуганная принцесса, забыв о приличиях, бросилась на грудь своему спасителю,
чем привела его в некоторое смущение. Маргарита тут же заявила, что с самого
начала не желала ехать в Россию и случившееся — знак свыше, что Бог не
благоволит к этому браку, и она хочет немедленно вернуться домой. Не меньше нее
напуганная и мечтавшая воротиться на родину свита возражала вяло, и Черный
Принц послал в Константинополь гонца с известием о случившемся, требуя открыть его
кораблю свободный проход по Босфору для доставки ее высочества в столицу. Пока
же он пришвартовался в Мапе — в бою с турками «Саломея» все же получила легкие повреждения,
и требовался ремонт. Кроме того, капитану вовсе не хотелось держать у себя на корабле
всю ораву слуг и горничных, сопровождавших принцессу.
Но не саму
принцессу. В Мапе бóльшую часть спасенных византийцев, хотели они того или нет,
высадили на берег — снабдив, впрочем, некоторыми средствами для проживания, —
Маргарита же осталась на борту «Саломеи», обустроившись в просторной и
прекрасно отделанной гостевой каюте, которая находилась совсем недалеко от
каюты капитана. Впоследствии историк Георгий Дука, известный сплетник и
фантазер, особенно в том что касалось царствований Льва Ласкариса и его сына,
злословил, будто принцесса тут же переоделась в мужское платье, каждый вечер
кутила в пиратской компании и чуть ли не лазила по мачтам… Но никаких
достоверных сведений о том, как проводила Маргарита время на борту знаменитой
амалы, история не сохранила. Сухие факты гласили, что посланный в
Константинополь гонец застал императора Льва остывающим на смертном одре:
царство перешло к его восемнадцатилетнему сыну. Иоанн IX был коронован
соправителем еще при жизни отца, и его воцарение прошло спокойно, несмотря на
наличие четырех младших братьев — впрочем, по крайней мере, двое из них были
рождены вообще не от императора и официального статуса принцев не имели, хоть и
воспитывались при дворе. Узнав о том, что Маргарита не добралась до Азова, Иоанн
был вне себя от радости: он очень любил сестру и совсем не одобрял отцовского
решения выдать ее за русского царя. Все босфорские форты были оповещены о
грядущем свободном проходе «Саломеи», а гонец отправился в Мапу с
соответствующей грамотой. Однако, ремонт амалы затянулся еще на месяц, и
позднейшие историки окрестили это время «медовым месяцем Черного Принца», а для
романистов и сценаристов оно послужило неиссякаемым источником вдохновения… Но
чему удивляться? Принцесса Маргарита была красива, умна, недурно образованна,
обладала веселым нравом и, дочь своих родителей, не страдала чрезмерным
благочестием, а двадцатидвухлетний пиратский капитан был в самом расцвете
молодости и красоты и, уж конечно, мало походил на сорокалетнего царя холодной
страны с незнакомым языком и неведомыми порядками и нравами, в чьи объятия
девушка едва не попала…
Однако в конце
концов ее высочество была благополучно доставлена в Константинополь, а капитан
удостоился приема у самого императора. Знаменитое полотно Афанасия Каматира
«Иоанн Веселый и Черный Принц», созданное спустя полвека после события,
изображало этот волнующий момент встречи двух молодых людей — того, кто мог бы
стать императором, и того, кто им стал: первый не жалел о несбывшемся, но вряд
ли мог не жалеть о Маргарите; второй, возможно, втайне завидовал свободе и
бесшабашности первого и думал о том, как сделать свое царствование как можно
менее скучным… Черный Принц был горд — он ничего не попросил в благодарность за
свою услугу. Император по собственному почину наградил его правом свободного
прохода по всем морским владениям Византии и выдал хрисовул о
неприкосновенности — Иоанн отлично понимал, что такой дар более всего придется
по душе капитану. На другое утро «Саломея», дав приветственный залп из всех
орудий, ушла на просторы Пропонтиды, держа путь к Геллеспонту.
Маргарита, к
некоторому удивлению двора, в Константинополе пробыла недолго: спустя месяц
император выдал сестру замуж за патрикия Алексия Кидониса, а через несколько
недель ее муж был отправлен на службу в Берит, и принцесса уехала вместе с ним.
К чему была нужна такая спешка, стало ясно по прошествии еще семи месяцев:
молодая жена родила мальчика, чей весьма смуглый цвет кожи окончательно убедил
незадачливого супруга ее высочества — если только он чего-то недопонял во время
первой брачной ночи, — что ему вовсе не была оказана великая честь дарованием
руки принцессы… Впрочем, в столице об этом узнали гораздо позже, если не
считать письма, посланного Кидонисом императору, с известием о рождении у
августейшего племянника. Между строк письма сквозила обида, но Иоанн только
порадовался новости: скандала удалось избежать, чего же более? В то, что
чувства подставленного супруга были сильно оскорблены, василевс навряд ли верил
— какие могли быть чувства у человека, столь быстро согласившегося на этот
брак, кроме пылкой страсти к высокому положению и деньгам?.. Спустя год, когда
окончился срок службы, Кидонис с женой и младенцем по имени Маврикий вернулись в
Константинополь, и Маргарита снова поселилась в Большом Дворце, но ненадолго:
император подарил сестре Врийский дворец на восточном берегу Пропонтиды,
напротив Принцевых островов — заново отстроенный при Льве Ужасном, позднее он
был заброшен, однако теперь его вновь отремонтировали и украсили, сделав вполне
пригодным для обитания юной матери и ее любимого сына. Муж с Маргаритой не жил
и даже не навещал ее, проводя свободное время в столице в объятиях любовниц.
Впрочем, в те времена такое положение дел уже никого не смущало.
Между тем
Черный Принц, уйдя в средиземноморье, вскоре стяжал там славу еще бóльшую, чем
в Эвксинском Понте. Его амала во второй и последний раз сменила имя — теперь
она называлась «Жемчужина трех морей». Одни видели в этом тщеславную претензию,
другие — намек на столицу и завуалированную лесть василевсу, и только команда
да кое-кто на берегах Пропонтиды могли догадываться об истинных причинах
переименования. На византийцев Черный Принц по-прежнему не нападал, зато
остальные мореплаватели вскоре стали вздрагивать, заслышав только одно его имя.
Правда, он не изменил своей привычке не убивать пленных, но кому же понравится
выйти в плаванье с надеждой на большую прибыль, а воротиться даже без корабля!
Особенно же Черный Принц ненавидел работорговцев. Если обычных торговцев он
просто грабил и высаживал с минимумом средств и пищи на какой-нибудь берег,
откуда им было возможно так или этак попасть домой, то торговцев чернокожими рабами
он неизменно отвозил в дикие места ливийского побережья, и добравшиеся оттуда
живыми на родину считали себя счастливчиками. Освобожденных рабов Черный Принц
снабжал деньгами и отвозил в Египет, иные же из них предпочитали остаться в его
команде. Поскольку желающих плавать под его началом становилось все больше, а деньги
у лихого пирата водились теперь немалые, он вскоре прикупил в кипрских
навпигиях еще пару отличных кораблей и стал нападать на испанские торговые
поселения вдоль северного и северо-западного побережья Африки.
Испанцы, которым
арабы к тому времени окончательно закрыли дорогу в Южную Амирию, обратили
внимание на близлежащие африканские земли. Европе требовалось все больше кофе,
какао и пряностей, не проходила и мода на украшения и безделушки из слоновой
кости, но пока главными посредниками для транспортировки всего этого в южную
Европу оставались византийцы, а в северную — турки, впрочем, тоже через
византийские порты, в основном Трапезунд. Такая монополия, разумеется, никому
не нравилась. Англичане уже давно развивали торговлю с Индией, испанцы решили попытать
счастья поближе. Царствование в Византии Ласкарисов этому благоприятствовало: Константин
занимался в основном внутриимперскими делами, прекраснодушный Феодор вообще
мало интересовался внешней политикой, Лев был занят западноевропейскими
пасьянсами и отношениями с Россией, а от Иоанна, по причине его молодости и
предполагаемого легкомыслия, европейцы не ожидали в ближайшие годы серьезных
свершений. Они ошибались, но еще раньше юного императора в жизнь
средиземноморья вмешался Черный Принц. Его нападения нанесли испанской и
венецианской торговле такой урон, что за голову пирата были обещаны огромные
награды и привилегии, для его поимки даже высылались небольшие флотилии. Однако
его армада всегда успешно скрывалась от погони то на Крите, то на Кипре, а
нередко и топила слишком назойливых преследователей. В ответ на жалобы из
Мадрида в Константинополе лишь разводили руками: дескать, сами не можем поймать
этого разбойника! Но когда осенью 1731 года «Жемчужина трех морей» вошла в
Геллеспонт, ей салютовали все форты: Иоанн Веселый уже успел по достоинству
оценить пользу, принесенную имперской торговле Черным Принцем.
Неизвестно, о
чем подумали монахи на Принкипо, когда их бывший послушник проплыл мимо на уже
ставшей легендарной амале, направляясь ко Врийскому порту, но известно, где он
провел зиму. Император будто бы даже побывал инкогнито в гостях у сестры и ночь
напролет выпивал с капитаном, слушая его рассказы о морских приключениях…
Весной Черный Принц вновь уплыл в средиземноморье, а в августе у трехлетнего
Маврикия появилась такая же смугленькая сестренка. Ее назвали Саломеей,
крестным отцом был сам василевс. С тех пор «Жемчужина трех морей» несколько раз
в год швартовалась во Врии и неизменно зимовала там. Врийский дворец полнился
заморскими диковинами, коптскими тканями, индийскими драгоценностями… и
хорошенькими смуглыми детьми: Маргарита рожала почти каждый год, при этом
нисколько не теряя красоты, даже еще больше хорошела.
Пираты редко
доживают до старости. Но Черный Принц погиб не в сражении, не в испанских
застенках и даже не в бушующем море — что, в общем, не было удивительным: его
таланты капитана были исключительны, а удачливость вошла в поговорку. В
сущности, он имел все шансы прожить достаточно долго. Увы! — какая-то
лихорадка, подцепленная на ливийском побережье, за неделю свела в могилу того,
кого не могли поймать правительства нескольких стран. Он умер в возрасте
тридцати двух лет, на пике славы, которая в дальнейшем продолжала только расти.
Его гробница на Крите стала местом паломничества сначала моряков — они просили
у легендарного капитана удачи и помощи и, говорят, нередко ее получали, — затем
просто любопытных и, наконец, туристов.
Маргарита
пережила своего возлюбленного на тридцать шесть лет. Ее номинальный муж умер от
удара во время очередного придворного пира, и она вырастила всех своих пятерых
детей, дав им фамилию Ласкарис, а потом постриглась в монастыре на Принкипо.
Могила монахини Маврикии до сих пор показывалась там посетителям как местная
достопримечательность, а портрет принцессы, обнаруженный после смерти Черного
Принца в его каюте на корабле, был одной из самых известных картин столичного Художественного
музея. В шедшей от Маргариты ветви семейства Ласкарисов по-прежнему нередко
рождались смуглые дети, а имя Маврикий стало фамильным. В 1967 году Маврикий Ласкарис
начал свою головокружительную актерскую карьеру с того, что сыграл своего
знаменитого предка в четырехсерийном фильме «Жемчужина трех морей». В двадцатом
веке популярность Черного Принца вообще пережила настоящий бум, благодаря
литературе и особенно кино. Крит значительно разбогател, принимая толпы
поклонников легендарного пирата, а на его могиле сменялись памятники один
помпезнее другого, пока, наконец, в 1994 году Георгий Камица не изваял
монумент, устроивший всех: капитан стоял за штурвалом своей амалы и смотрел
вдаль с выражением лица одновременно решительным и романтическим. Все женщины
Империи тут же влюбились в эту скульптуру, а мужчины решили, что таким он,
вероятно, и был, Черный Принц: рисковый храбрец, удачливый пират, великодушный
победитель, патриот и романтик — настоящий герой своего века.
В юности
Киннам перечитал все романы про знаменитого пирата и с удовольствием скрылся
под его маской в нынешние календы. Все-таки в этом маскараде была особая
прелесть — возможность на время отбросить условности, перестать быть ректором
знаменитой Академии, известным ученым и великосветским человеком… Пятый вечер
зимнего Золотого Ипподрома значился в программе как «свободное время», которое
гости могли проводить как угодно, но подразумевалось, что они захотят
погрузиться с стихию всенародного празднества, выйти на охваченные карнавалом
улицы и площади и предаться веселью наравне со всеми, на несколько часов
отрешившись от условностей, сословий, чинов и званий. Здесь все были в масках и
все равны, любой мог обратиться к другому на «ты» и предложить угощение, будь
то стаканчик горячего салепа с уличного лотка или рюмка хорошего коньяка в
пафосном баре — отказываться было не принято. Киннам усмехнулся: никто бы, в
сущности, не узнал, даже если б он поцеловался с каким-нибудь ангелом и угостил
его сигареткой…
Впрочем, если
ему и было суждено по-пиратски украсть женский поцелуй, он это уже сделал на
прошлом Ипподроме. Да, если у него и есть что-то общее с Черным Принцем, помимо
романтики в душе, то как раз любовь к недоступной женщине. Но пирату повезло
значительно больше… Интересно, выходила ли когда-нибудь августа замаскированной
в народ? Почему-то трудно себе это представить, хотя такое, пожалуй, было бы в
ее характере. Странно — неужели он подсознательно верит в сакральность семьи,
на целостность которой посягнул? Священным особам действительно вряд ли
пристало смешиваться с уличной толпой, пусть даже и в масках, и ронять свой
статус. Хотя история Византии знала немало императоров, которые пренебрегали такими
соображениями… А вот принцесса со своим женихом, конечно, сейчас веселятся
где-нибудь здесь!
Сняв с плеча
очередную полоску серпантина, Феодор огляделся по сторонам: пора бы заглянуть в
какой-нибудь бар-ресторан… А вот, кстати, впереди вывеска: «Страна гипербореев»
— неплохое местечко, насколько он помнит. И Киннам решительно, хотя поневоле
медленно, направился сквозь веселую толпу к появившейся цели.
Мысли о
Евдокии не вызвали у него сейчас ни грусти, ни досады на судьбу. К середине
нынешнего Ипподрома великий ритор осознал, что новая жизнь вовсе не так плоха,
как ему представлялось сразу после августовского крушения надежд или даже
несколько дней назад, когда он садился на рейс «Афины—Константинополь». Самое
главное — он теперь свободен. Конечно, он был свободен и прежде, но те пять
лет, что он ездил на столичные бега, протекли, в сущности, у подножия трона:
сначала в тщаниях обратить на себя внимание августы и быть допущенным в ее
ближний круг, потом в рядах ее постоянных поклонников, в стараниях отличиться
умом и остроумием, чтобы не разочаровать Евдокию и иметь возможность находиться
рядом с ней. Он сам добровольно взялся играть роль рыцаря, но теперь, когда
дама сердца отвергла его чувства, участие в этом спектакле потеряло всякий
смысл. Нет, любовь не прошла, но она перешла в другое качество, и то, что
раньше было рыцарским поклонением в надежде на благоволение, теперь стало
казаться бесполезной игрой и едва ли не унижением.
В этот приезд в
Город Киннам вдруг остро осознал, что ему до смерти надоела вся эта блестящая
компания, постоянно окружавшая императрицу, эти бесконечные состязания в
остроумии, изящные комплименты и дежурные восторги по поводу августейших
нарядов. Он уже наизусть знал манеры и повадки интеллектуалов, создававших ауру
вокруг Евдокии. Безусловно, большей частью это были лучшие умы Империи, люди
блестящие и талантливые, остроумные и утонченные; со многими из них Феодор с
удовольствием поговорил бы частным образом о науке, литературе, политике и
даже, может быть, просто «за жизнь», — но что до тех бесед, которые велись в
окружении императрицы, то великий ритор уже мог предсказывать, кто в каком духе
будет говорить и что понравится Евдокии, а что нет. Пожалуй, он бы даже мог
преподать начинающему светскому льву несколько полезных уроков… Вот только ему
самому все это уже наскучило. Для него не составляло труда завладеть вниманием
слушателей, рассказать очередную интересную или остроумную историю, восхитить
Евдокию, вызвать зависть менее талантливых поклонников… Но что в этом за
удовольствие? Он не имел нужды в повышении самооценки и куда с большей радостью
отдался бы беседе в узком кругу, будь то с близкими друзьями или просто со
знакомыми и даже со случайными встречными. Августа предложила ему дружбу, но дружба
ведь не подразумевает разговоров в окружении десятков глаз и ушей, притом чаще
всего заметливых и ревнивых, не так ли? Разумеется, Феодор с наслаждением
пообщался бы с Евдокией наедине — так, как это не раз случалось на прошлом
Золотом Ипподроме. Но теперь, после его неудачного признания, это на ближайшее
время стало малореальным и искусительным. Возможно, в будущем он попробует с
ней «просто дружить»… А пока Киннам решил, что нет никакого смысла постоянно
толочься возле августы — и очень скоро обнаружил, что такая жизнь ему нравится.
Засвидетельствовать императрице свое почтение, высказать очередной комплимент,
отпустить несколько острот и ретироваться, чтобы провести время в беседе с
кем-нибудь из ученых коллег или просто выпить и дружески поболтать с Эрве
Рокаром и сэром Патриком было куда лучше, чем выслушивать, как Аналектос с
придыханием читает перед августой свою очередную поэму, а Комнин состязается в
остроумии с Цецем. Конечно, для Евдокии подобное времяпровождение было
предпочтительней скучного обмена формальными любезностями с разными
высокопоставленными гостями — августа, естественно, была вынуждена время от
времени этим заниматься, совершая «обход владений», как мысленно называл это
великий ритор, и он видел, с каким облегчением и радостью она возвращается
обратно к своему ближнему кругу, чтобы впитывать восхищение поклонников,
блистать и цвести… Но теперь Феодор, наконец, решил, что отсутствие его голоса
в общем хоре никого не огорчит.
Кроме
Евдокии, разумеется, — великий ритор понимал, что она будет раздосадована такой
переменой в его поведении. Но… вряд ли она огорчится слишком сильно: его
чувства для нее, по большому счету, ничего не значат, разве что самолюбие
потешить… а звезды в ее окружении восходили и заходили и раньше. Вот сейчас, например,
определенно пал Сергий Лукарис: года два-три назад императрица восхищалась его
романами и охотно обсуждала их, а к нынешнему Ипподрому фантаст явно оказался в
немилости… Да и сколько раз уже на памяти Киннама ближний круг августы частично
обновлялся! В любом случае, самому вовремя удалиться или хотя бы отдалиться —
всяко более почетно, чем быть изгнанным. Зато август точно будет доволен и
успокоится, наконец. А то вон, как он перепугался за безопасность своей
семейной жизни — даже «Госпожу Дома» поспешил вернуть!
Краковское
поручение вдруг предстало перед Феодором в другом свете и показалось таким
забавным, что великий ритор едва не расхохотался. Даже странно, что он так
переживал тогда, стоя на мосту над Вислой! Киннам вспомнил застолье у пана Кшиштофа,
юную Божену… Интересно, что за интервью она состряпает из того, что он ей
наговорил? И что он ей наговорил?.. Все-таки кшиштофская настойка сделала свое
дело: Феодор с трудом припоминал лишь общую тематику своей беседы с девушкой.
Но это его не беспокоило: интервью тем и хороши, что всегда можно сослаться на
журналистские фантазии — ведь тяга этого сословия к безудержному сочинительству
всем известна — и заявить, что ничего крамольного не говорил… Впрочем, это
правда: он всего лишь рассказал несколько легенд и баек, не более того!
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия