«Не бойтесь надоедать мне», — сказал великий ритор во вторую встречу с Афинаидой, и она пользовалась этим разрешением, чтобы общаться с ним почаще. Они обменялись телефонами и электронными адресами, она посылала ему соображения по поводу диссертации и черновики своих статей и заметок, он в ответ писал ей рецензии, указывая на ошибки и недоработки, хваля за удачные находки и доказательства. Она спрашивала у него, что ей лучше почитать по той или иной теме, он высылал ей библиографические справки. Многие книги, которые были ей нужны, оказались у него в личной библиотеке, и он стал давать их ей читать. Она нередко появлялась в кабинете ректора, чтобы взять или вернуть очередную книжку, а заодно задать вопросы, поделиться соображениями или впечатлениями от прочитанного, и Киннам всегда был рад побеседовать с ней. Она задумалась было о том, не стоит ли ей ограничить общение с ним, чтобы не питать и не раздувать собственное «пристрастие», как она поначалу обтекаемо выражалась, но вскоре осознала, что бессмысленно лгать самой себе: она отчаянно влюбилась.
Когда она видела в почте эмейл от Киннама, ее сердце радостно стучало; когда его имя высвечивалось на экране мобильника, у нее прерывалось дыхание; входя в его приемную, она трепетала от предвкушения беседы с ним, а уходя от него, чувствовала себя так, словно у нее выросли крылья. При виде карандашных пометок на полях книг, которые он ей давал, она радовалась, словно встречаясь с ним самим, и внимательно изучала их — критические замечания по поводу различных исследовательских ляпов, пометки «NB», восхищенные «именно!», «да!» или просто восклицательные знаки, иногда знаки вопроса, порой — ядовитые «неужели?» или «а мы и не знали», иной раз более подробные ремарки с отсылкой к каким-то работам по теме. «Какой же он умный! — вздыхала она про себя. — Мне бы когда-нибудь стать хоть на десятую часть такой же…» Она думала о нем на работе, сидя у компьютера и обрабатывая читательские заявки, вспоминала разговоры с ним, стоя на эскалаторе в метро. По вечерам она допоздна сидела за ноутбуком, стараясь поскорей написать что-нибудь, что можно было бы показать ему, стремилась побыстрей прочесть или просмотреть очередную книгу, которую можно было бы обсудить с ним.
«Нет смысла ограничивать себя, — думала она. — Что толку, если я не приду к нему лишний раз или не напишу ему? Все равно я все время думаю о нем, мечтаю о встрече… Если я не борюсь с этими мечтами, то зачем убегать от общения? Довольно с меня и того, что я не пытаюсь соблазнительно одеваться, как Элен, и не надеюсь на взаимность с его стороны! Остальное уже выше моих сил… и через себя не перепрыгнешь. Да и вообще, это ведь только до защиты… а потом все кончится!» — тут ей становилось горько, и она предпочитала не додумывать эту мысль.
Мария не могла скрыть своего удивления по поводу того, что Афинаида не занялась преобразованием своей внешности после первой же встречи с великим ритором. Сначала она, правда, ничего не говорила, но в конце концов не выдержала и, придя в очередной раз к подруге с набором пирожных, сказала, наблюдая за тем, как Афинаида заваривает чай в пузатом фарфоровом чайнике с отбитым носиком:
— Послушай, Ида, ты, пожалуй, и впрямь святая! Я все жду, жду, когда же ты принарядишься, накрасишься… или хоть причешешься по-другому… Неужели тебе совсем не хочется ему понравиться?
Афинаида покраснела, накрыла чайник грелкой в виде совы, села за стол напротив подруги и ответила:
— Нет, Мари, я не святая. Просто я не хочу выглядеть дурой. Какой в этом смысл, во всех этих… финтифлюшках? Он ведь все равно на меня не посмотрит. Зачем же мне начинать… такие игры?! Глупо! Если он заметит, только смеяться надо мной будет! А так он просто общается со мной о науке, нормально общается, по-человечески… пусть не как с женщиной, но зато как с человеком! А если я начну… все это такое… он меня презирать будет! Зачем мне это?! Ты говорила, ваша завкафедрой не смогла его соблазнить, хотя чего только ни делала… Ну, и сравни меня и ее! Да мне до нее никогда не допрыгнуть!
— А вот это ты врешь! — заявила Мари. — У тебя чертовски красивые глаза, тут не только наша завкафедрой от зависти помрет, а вообще кто угодно! И губы прекрасные! Конечно, размалевывать ни к чему, я сама не люблю яркую косметику, но блеском можно было бы чуть-чуть… Ресницы у тебя длинные, черные, можно и не красить! Кожа у тебя вообще отличная… А вот прическа ужасная! Зачем ты так прилизываешь волосы?! У тебя и фигура что надо, многие бы позавидовали, без шуток, а ты все прячешь в эти свои балахоны зачем-то! Тебе самой не противно на себя в зеркало смотреть? — Мари все больше распалялась. — Ладно Киннам, но тебе самой-то что, все это нравится?! Ты вот верующая, да? Так как там у вас по вере — человек есть образ Божий, Бог каждого создал, дал ему какую-то внешность… И вот, тебе Он дал красивую внешность, Ида! Зачем же ты себя уродуешь? Это ведь бунт против Бога выходит! Если Он тебе дал красоту, значит, хотел, чтоб ты была красивой! А ты что с собой делаешь? Кого ты соблазнить боишься?! Это там, знаешь, в средневековье, когда все женщины закутанными ходили, может, если какая-нибудь подол чуть приподнимала, мужики уже распалялись, как мартовские коты, а теперь-то?! Ты что, думаешь, если ты юбку покороче наденешь или кофточку с вырезом, то все мужики вокруг в обморок попадают? — Мари расхохоталась. — Дурочка, да никто и не заметит! Сейчас, чтоб соблазнительной стать, надо, знаешь, ого-го как себя вести! Ты так вести себя все равно не будешь, так чего ты боишься? Зачем издеваешься над собой? Ради чего?! Я тебя не понимаю. Если ты такая смиренница, что боишься к себе внимание привлечь, так знаешь, ты своими балахонами страшными больше внимания привлекаешь! Одевалась бы, как все, так была бы незаметней! Странные все-таки вы, верующие, какие-то!
Мария сердито умолкла. Афинаида смотрела на нее в растерянности: такие соображения как-то не приходили ей в голову… а ведь, пожалуй, подруга права! Действительно, кого она соблазнит, если наденет юбку покороче? Не мозолит ли она людям глаза как раз своими «православными» одеяниями?.. И, в самом деле, если Бог дал ей определенную внешность, не логично ли будет поддерживать ее в первозданном виде, а не пытаться замаскировать? В житиях, конечно, много случаев, когда женщины из благочестия скрывали свою красоту или старались уничтожить ее постами и подвигами, но… не потому ли, действительно, что тогда было другое отношение к этим вопросам? Да и что толку подражать житиям, если святой ей все равно не стать? Если уж она хочет стать святой, то надо прежде всего за помыслами наблюдать, а за ними-то она уже давно бросила следить так, как раньше! Разве она старается непрестанно молиться в уме, разве каждый раз осаживает себя, когда начинает думать о Киннаме? А если нет, то все эти ее потуги сохранять благочестивый внешний вид — не более чем пристрастие к той самой пустой форме без внутреннего содержания, о которой они говорили с великим ритором в первую встречу… Может, даже и тщеславие, какое-то лукавство, попытка убедить саму себя и других в том, что она еще благочестива, «не как прочие человеки»… А если так…
— Ты, пожалуй, права, Мари, — проговорила Афинаида. — Я… подумаю над твоими словами.
— О! Как пафосно! Серьезная, серьезная девушка! — Мария улыбнулась. — Лучше, подруга, не думай, а чай разливай, а то остынет!
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия