7 сентября 2010 г.

Траектория полета совы: Осенние ветры (6)


— Так с чего же начать? — спросила как бы саму себя Афинаида, лишь только голос Элен погас с тихим щелчком микрофона.

Она сцепила пальцы и напряженно посмотрела перед собой.

— Наверное, с начала? — подсказал Киннам.

— Нет, с самого начала не надо, это слишком долго, — помотала головой девушка. — Начну с того, что на пятом курсе со мной случилась дурацкая история. Это было осенью, мы с друзьями сбежали с лекции, и кто-то предложил пойти… Нет, это опять длинно, — досадливо оборвала она саму себя. — В общем, это была игра, шутка, но все потом обернули так, будто я приняла участие в чем-то вроде языческой церемонии.

— Вот как? — удивился великий ритор.

— Да, это была ужасная глупость — какие-то песни, мы бросали ладан на угли, а потом прибежали Рипидоносцы, была даже драка… И с того дня у меня в жизни все окончательно пошло наперекосяк. Я заболела, чуть не провалила экзамены, и… То есть, разладилось-то оно, может быть и само по себе, я бы и не связала ничего с этим эпизодом, если бы не мама.

— А мама уже, что называется, воцерковилась?

— Да, еще за полгода до этого.

— О, я представляю себе!

— Совершенно верно представляете! — кивнула Афинаида. — Это была целая эпопея. Сначала она ничего не сказала, побежала советоваться по телефону. Отец Андрей всегда говорил, чтобы в минуты гнева или недоумений все звонили ему, он сразу объяснит, как поступать… Ах, лучше бы она тогда на меня накричала, даже поколотила — все равно бы потом пожалела, все бы и забылось. Но мама сразу замкнулась, отгородилась от меня, начала обдумывать какую-то стратегию. Потом… — Афинаида сжала губы и слегка задумалась, — потом она внушила мне, что нужно поговорить с отцом Андреем, просто поговорить, по-человечески. Мне нелегко было пойти разговаривать о своей жизни к незнакомому совершенно священнику, но… мама вдруг стала ласковой и мягкой, терпеливо объясняла мне, что я нуждаюсь в помощи, что все не так просто, и… я наконец уступила. Хотя я в общем-то не имела тогда ничего против религии, к тому же мое состояние болезненное… оно меня беспокоило. Просто очень неприятны были чужие люди. Но отец Андрей оказался совсем не страшным. Мы пришли к нему утром в будний день, и вокруг него уже была толпа народа. То есть сам он сидел в прозрачной исповедальне и с кем-то беседовал, а люди стояли и сидели в ожидании. Когда дошла очередь до меня, я вкратце рассказала ему свою историю, а он сначала молчал, поглаживал бороду, смотрел в сторону, только изредка бросал на меня изучающие взгляды. А потом сказал, что со мной все не так просто, что хотел бы поговорить на эту тему позже, наедине.

— Однако! — заметил Киннам.

— Нет-нет, ничего такого! — воскликнула Афинаида. — Просто он дал понять, что озабочен моей судьбой, и я… мне это было приятно. Я вышла из исповедальни и села в сторонке, стала ждать. Мама-то давно уже ушла… И, можете себе представить, я прождала его до самого вечера! Это был какой-то немыслимый день, немыслимый круговорот лиц, явлений… Вы знаете Свято-Михайловский храм в Перистери, недалеко от книжного развала? Это древняя базилика, довольно большая. Отец Андрей появлялся то тут, то там, наверху, внизу, что-то кому-то объяснял, доказывал, распоряжался. Его голос был слышан везде, повсюду! Но сам он только мелькал перед глазами и тут же скрывался. Иногда махал рукой — мол, подожди еще, иногда подходил на секунду, извинялся, и пропадал снова. Я сидела и читала, я всегда носила с собой какую-нибудь книжку… Несколько раз я порывалась уйти, но… не получалось. То мне думалось, что это будет невежливо, а то меня кто-нибудь задерживал. Это был канун престольного праздника, было много всяких приготовлений, меня тоже просили помогать. Подходили всякие люди, интересовались, кто я такая, что читаю и кого жду. И все хвалили отца Андрея, говорили, что он очень мудрый на советы, может понять любого… А Лежнев еще приговаривал, бегая по храму: «От каждого по способностям, каждому по духовной потребности», — смешно, правда?

— Да уж! — хмыкнул великий ритор.

— Вот. И постепенно возникло ощущение, что я стала кирпичиком в этом большом здании, что мне уже определено свое место. И мне даже самой уже стало интересно: чем же дело кончится? Прошло несколько часов, ко мне подошла старушка и сказала, что отец Андрей благословил пообедать, — и вот, я ела в полутемной каморке безвкусную похлебку, заедала кислым хлебом… Потом была вечерня, и я чуть ли не в первый раз отстояла всю службу. Лежнев служил хорошо, проникновенно и очень сосредоточенно. Сзади иногда доносился шепот: «Ах, какой молитвенник!» Потом мы с ним, наконец, оказались вдвоем в крипте. Он спросил: «Ты ведь студентка? Умеешь читать церковные тексты?» Я ответила, что умею, только не вслух.

— Он сразу перешел на ты? — поинтересовался Киннам.

В этот момент дверь кабинета распахнулась, и величественно вплыла Элен с небольшим подносом.

— Да, — кивнула Афинаида, — он иначе ни к кому не обращался.

Элен грациозно опустила поднос на столик, стоявший перпендикулярно ректорскому столу, бережно сняла с него кофейную чашку и, почтительно изогнувшись, поставила ее перед Киннамом, не забыв подложить маленькую салфетку. Афинаиду она не удостоила взглядом — просто повернулась на каблуках и мгновенно скрылась. Девушке пришлось самой тянуться за своим кофе. Она машинально пошевелила в нем ложечкой и продолжала:

— Ну вот, он тогда просто махнул рукой и сказал: «Не важно. Мне сейчас нужно быстро молебен отслужить, помоги, пожалуйста». И ткнул меня в служебник. Я прочитала, запинаясь, пятидесятый псалом — то есть это я потом уже узнала, что пятидесятый, — а он потихоньку пел, бормотал молитвы. Потом похвалил меня, сказал, что хорошо читаю — это было неправдой, между прочим, читать я научилась уже потом, — и тут же спросил, приду ли я завтра. Сказал, очень нужно завтра кое в чем помочь. Я растерялась, но он тут же забыл о вопросе, вернулся вдруг к моей исповеди, если можно ее так назвать. Объяснял, что мое прегрешение тяжелое, что жертвоприношение идолу — это ни к какие ворота не лезет, что я отлучила себя от церкви, от Бога… Но сразу принялся утешать, говорил, что я сложный человек, что меня можно понять и простить, но понять меня по-настоящему может только Господь… и духовный отец, если он у меня появится. Потом вдруг опять спросил, приду ли я завтра…

— И вы, так сказать, проглотили эту приманку, — подытожил Киннам слегка удивленным тоном.

— Нет, не совсем, — медленно ответила Афинаида. — Это не выглядело приманкой, вернее, приманкой был весь его тон, стиль, манера поведения. Он действительно располагал к себе! Я пришла к нему снова, да. Хотя и не на следующий день, а через неделю. Меня разбирало какой-то странное любопытство: хотелось понять, что это за церковная жизнь такая, чем живут все эти люди, какой они смысл находят во всех этих занятиях… И сам Лежнев мне тоже уже стал интересен. И вот, я пришла, а в храме в тот день собирали одежду для бедных, и отец Андрей мне обрадовался. В тот момент было много бестолковщины, не хватало просто аккуратных людей. И… я как-то сразу почувствовала, что я здесь действительно нужна, что мне рады. Это было совсем не то, что в Академии, где все мы были на равных и никто, по большому счету, друг другом не интересовался. Лежнев бегал вокруг, пытался руководить и всем говорил: вот, посмотрите, какая к нам барышня пришла ученая! Теперь, мол, все пойдет на лад…

— Но ведь это была настоящая секта? — перебил вдруг ее ректор.

— Да. Но такие вещи понимаешь только потом, если посмотришь со стороны. Секта это нечто отделенное от целого, но… иногда ведь очень приятно чувствовать себя отделенным от профанов, посвященным в тайну… И тогда самому хочется во все вникнуть, узнать побольше. Представьте: вы стоите в храме, слушаете проповедь, ощущаете, что в ней много намеков, аллюзий, но точно не можете сказать, каких. А рядом стоят люди, которые вздыхают, кивают головой и явно понимают больше, чем вы… Разве не у всякого человека проснется любопытство и жажда познания?

— Не у всякого, только у некоторых, — качнул головой великий ритор. — Даже смею вас уверить, что большинство этих слушателей сами ничего не понимают.

— Здесь вы тоже правы, — улыбнулась Афинаида. — Там было больше специалистов другого рода. Например, я однажды видела, как одна женщина подошла к другой и спросила: «Помнишь, какой завтра день? Вот, отец Андрей просил передать тебе синодик». А та улыбнулась так самодовольно, кивнула: «Да, он знает, к кому обращаться!»

— Это они про что? — вскинул брови Киннам.

— Есть такой обычай у духовных людей — накануне дня мученицы Клавдии нужно молиться за всех обидевших и за всех врагов. Якобы этим привлекается особая благодать. Суеверие, конечно, но раньше мне так не казалось, — тут Афинаида, наконец, пригубила свой кофе и тут же поставила его обратно на стол. — Раньше казалось, что там, в Свято-Михайловском, собрана особая мудрость. Ведь никто не говорил никогда, что мы отделяемся от церкви — наоборот, все время подразумевалось, что именно мы-то и храним ее учение в первозданном виде! Если «они» могут есть рыбу по средам, носить одежду, несвойственную полу, и так далее, то мы этого делать не будем, потому что знаем, что это запретили святые отцы…

— Но все же занятно, что иностранец приехал сюда обучать нас истинам веры.

— Он же не просто так приехал, он приехал с таким ореолом… чуть ли не мученика! Вот, мол, я вырвался из тюрьмы народов, где люди чуть не каждый день умирают за Христа, а вы здесь расслабились и живете так, словно у вас билеты в рай…

— А как ему удалось оттуда уехать?

— Это отдельная история, я ее немного знаю, — ответила Афинаида. — Он не уехал, он переправился через границу некоей тайной тропой…

— Странно, что его почти сразу приняли в общение и дали приход!

— Почему же? Он умел быть обаятельным, легко входил в доверие, показывал преданность Империи, архиерею. Это только со временем, в самом близком кругу, он начал говорить, что в нашей церкви почти все неправильно, все обмирщено, никакой духовной жизни…

— И в чем же она должна заключаться? — полюбопытствовал Киннам.

— О, много в чем! В одежде, в движениях, позах, мыслях… ну, и в молитвах, богослужениях, безусловно. Лежнев вывез из Московии много рукописей катакомбных старцев, понемногу издавал их здесь и распространял среди своих. Старцы, вы понимаете, были очень суровы — в условиях гонений, когда каждое движение может стать последним, возникает особый тип благочестия, его сложно в двух словах описать…

— Очень хорошо, а разве святые отцы были менее суровы? Он давал их читать?

— Да, давал, конечно. Собственно говоря, отцы-то меня и привлекали больше всего. Они открывали прекрасный мир, в котором Бог был совсем близко… для тех, кто готов для Него от всего отказаться… Правда, я только сейчас понимаю, насколько этот мир был преломлен для меня восприятием и толкованиями Лежнева.

— Но ведь это же соответствует Евангелию, не так ли, — от всего отказаться ради Бога?

— Соответствует. Я и попыталась отказаться. Но в реальности получается, что ты отказываешься от всего не ради Бога, а ради… священника, храма, ради каких-то дел, на которые расходуется то, от чего ты отказался. И не только деньги — это мелочь, — а силы, здоровье, лучшие душевные движения…

— Но я снова подозреваю, что это вы поняли уже потом? — тихо спросил Киннам.

— Да, — просто согласилась Афинаида. — Вернее, что-то начало во мне шевелиться в связи с моим предполагавшимся постригом — какие-то сомнения, переживания… Арест Лежнева и все, что с ним было связано, перевернул всю мою жизнь вверх ногами и поставил на ней жирную точку. Не знаю, как я не сошла с ума…

— А что было связано с арестом? — осторожно поинтересовался Киннам.

— Знаете, мне не хотелось бы сейчас об этом говорить, — Афинаида нахмурилась и опустила голову, — не хочется вспоминать, наверное, я еще не готова… Да, еще ведь потом выяснилось, что он эти деньги, которые собирал для «гонимых братьев» никуда не отправлял. И все эти махинации…

— Деньги потом нашли?

— Да, нашли при аресте. Они так и лежали в конвертах с надписями.

— Странная история! — воскликнул Киннам. — Но как вы думаете, для чего это все ему было нужно? Неужели такой экзотический способ заработать?

— Нет-нет, — уверенно ответила Афинаида, — он… действительно был аскетом. Не знаю, для чего ему нужно было копить деньги. Может быть, была еще какая-то сверхзадача, о которой я не догадываюсь? Во всяком случае, у него действительно были религиозные убеждения, он искренне считал, что воспитывает людей в единственно правильном направлении. Ну, и наличие такой верной паствы давало уверенность, в чем-то вдохновляло, наверное. Он ведь был известный человек, учитель молитвы, благочестия… всего, что только под этим можно понимать. При этом он был хорошим психологом, общаться с ним было приятно. Он всегда знал, как ободрить, поддержать. Без этого мы, наверное, не смогли бы столько трудиться, что называется, во славу Божию. Он все время пытался встать в положение всеобщего отца, но мог действовать и очень деликатно… Вот, например, — тут Афинаида чуть встрепенулась и машинально пригладила волосы, — мы однажды сидели на кухне, и он на все лады расхваливал одну прихожанку, Ирину. Она действительно была подвижницей, дневала-ночевала в храме… да еще с детьми! И при этом была добрая, хорошая. Вот, сидела она бедная, краснела, слушая похвалы. А когда уже уходили, Лежнев нагнал меня в дверях и шепнул на ухо: «А ты заметила, как она одета?» Да, конечно. Юбка до пола, штопанная кофта, пыльные башмаки… Мне сразу стало стыдно, я поняла, к чему был весь этот разговор… И с тех пор решила поменять гардероб, тем более, что уже давно замечала, как на меня порой косо смотрят — на мои юбки до колен, короткие рукава…

Киннам слушал, не шелохнувшись. Афинаида бросила на него быстрый взгляд и смутилась:

— Ой, ну что я о пустяках? Там ведь действительно все было очень непросто! Многие верили, что Лежнев наделен даром прозорливости. Он и сам на это намекал. Да и со мной бывали случаи… Например, однажды я потихоньку молилась вечером, после службы — мне была непонятна одна стихира, я просила Богородицу помочь мне ее понять. Отец Андрей исповедовал в своей кабинке, я его ясно видела, он оттуда не выходил, слышать ничего не мог. А потом, уходя, когда я к нему подошла под благословение, он сурово так сказал: «Нечего Матерь Божию зря отвлекать, лучше бы ко мне обратилась». И объяснил стихиру в двух словах, представляете?

Киннам кивнул:

— Да, они читают по губам.

— Кто? — опешила Афинаида.

— Русские катакомбники, это очень удобно для конспирации. И довольно известный трюк. 

Девушка смотрела на него круглыми глазами, в которых, казалось, ничего нельзя было прочитать, кроме смятения.

— Ах, это тогда многое объясняет, — проговорила она. — Очень многое!

— Не расстраивайтесь, Афинаида, вы просто многого не знали тогда… да и теперь еще не знаете, — участливо сказал Киннам. — Но это поправимо.

Потом она долго рассказывала о тяжелой работе на Пелопоннесском подворье, о матери Еликониде, которая руководила сбором оливок, стрижкой овец, длинными монастырскими службами в полутемном сарае и всей жизнью восторженных неофиток… Рассказывала, как девушки таскали камни для постройки небольшого храма — отец Андрей вдохновенно объяснял, что здесь, вдали от столичной суеты и неправильной жизни, они смогут создать независимое ни от кого прибежище истинных христиан…

Кофе в ее чашке давно остыл — впрочем, как и у великого ритора, который слушал ее очень внимательно, почти не отрывая глаз.

— Да, у вас уникальный опыт… хотя очень печальный, — подытожил Киннам, когда девушка умолкла.

— Опыт? — грустно улыбнулась она. — Из него можно сделать разве что вывод о том, что нельзя быть такой доверчивой… Когда все это кончилось, я почувствовала себя так, будто жизнь рухнула. То есть, понимаете, я как бы положила свою жизнь без остатка на алтарь православия, думала, что служу этим Богу, исполняю заповедь «оставь все и следуй за Мной», а на самом деле… На самом деле Бог, может, и вовсе тут был не при чем! Я думала: значит, я от всего отказалась, все бросила, даже чуть не постриглась… Если б Лежнева взяли хотя бы на день позже, я бы осталась у разбитого корыта еще и монахиней!..

— Да, перспектива устрашающая, — сказал Киннам, — особенно если учесть, что вы вовсе не созданы для монашеской жизни! — Афинаида взглянула на него, и он чуть заметно улыбнулся. — По крайней мере, мне так кажется. Хорошо, что вы избежали подобной участи! Я прекрасно помню тот скандал с Лежневым… но вот не думал, что встречусь с одной из его жертв в стенах Академии — тем более приятная неожиданность! Кстати, говорил ли вам сей любитель аскезы, с каким именем он собирался вас постричь?

— Да… Ему всегда страшно не нравилось мое имя, «языческое», и он норовил называть меня Афанасией… А постричь хотел Агафией. Мне это имя совсем не нравилось! Отчасти я потому и противилась его настояниям постригаться и оттягивала, — Афинаида усмехнулась. — Только уже накануне разгрома он решил дать мне имя Арсения…

— Какой глупый поп! — воскликнул великий ритор. — Если б я постригал вас, я бы нарек вас только Евдокией.

— Почему? — спросила Афинаида, но тут же улыбнулась. — А, ну да… А ведь меня в честь нее и крестили! Папа, правда, вообще крестить меня не хотел, но бабушка настояла, а мама тоже была не против — вроде бы «так положено»… Но моего имени нет в святцах, а папа категорически настаивал на нем, и решили крестить в честь Афинаиды-Евдокии.

— Что ж, в России, например, это даже принято: есть святые княгиня Ольга-Елена или князь Владимир-Василий. Христианские имена у них вторые, но крестят обычно с первыми, изначально тоже языческими.

— Правда? — удивилась Афинаида. — Я не знала. Интересно!

— У вас очень красивое имя! Кстати, вы не будете против, если я буду звать вас просто по имени?

— Что вы, пожалуйста! — ответила девушка чуть смущенно и, помолчав, вздохнула. — Да, если б я была дочерью философа, вряд ли у меня в жизни возникли бы подобные проблемы!

— Такие не возникли бы, но, возможно, возникли бы другие… Вы же помните, какие сложности были у вашей тезки, когда она стала императрицей! У каждой розы, даже самой красивой, свои шипы.

— Это понятно, но… не знаю… Недавно в одной книжке я читала рассуждение о том, что всякий опыт стоит того, чем за него заплачено. Только… что-то мне кажется, что такие красивые фразы пишут люди, которые не очень-то дорого платили за свой опыт!

— Часто бывает и так, — согласился великий ритор с легкой усмешкой, — хотя то же самое можно услышать от людей, действительно многое переживших. Но ваш скепсис понятен, — он умолк на пару секунд и добавил: — В юности я еще доверял таким рассуждениям, а теперь мне стало труднее с этим согласиться.

Афинаида посмотрела на Киннама и заметила, как словно бы тень легла на его красивое лицо, и в уголках глаз вместо прятавшейся там улыбки на миг проступила усталость. «Неужели и в его жизни могло быть что-то такое же… тяжелое и непонятное, как у меня?» — подумала она, но спросить, конечно, не решилась и поскорей опустила взгляд, потому что внезапно испытала странное — и даже неприличное! — желание: протянуть руку и погладить его по щеке, чтобы стереть эту тень и заставить его улыбнуться…

— Ну, может быть, если оценивать из перспективы… — нерешительно проговорила она. — Я иногда думаю, что пройдет время, и я что-нибудь пойму… Только вот какое время? Понять-то хочется уже сейчас!

— Приходится запасаться терпением, — Киннам улыбнулся. — Наука жизни еще сложнее просто науки: можно долго копать и искать разрешения проблемы, но не находить… хотя, как и в обычной науке, попутно можно понять что-то важное для себя, — помолчав несколько мгновений, он продолжал несколько задумчиво. — Конечно, сразу после какого-то горького опыта бывает непонятно, зачем он был нужен или, по крайней мере, кажется, что такой ценой он точно был не нужен. Но, возможно, позднее станет ясно, что судьба все в итоге устроила к лучшему и не стоит проклинать ее… Хотя после опыта, подобного вашему, эти слова могут вызвать, скорее всего, только недоверие.

— А вы разве верите, что «все к лучшему в этом лучшем из миров»?

Киннам засмеялся.

— Нет, Афинаида, но надежду на лучшее все же не стоит терять, ведь это единственное, что оставила нам Пандора!

— Да, но… Это тоже как-то мрачно! То есть, конечно, можно сказать, что вот теперь я опомнилась, вернулась в науку и, возможно, преуспею, у меня начнется какая-то, что называется, нормальная жизнь… Но то, что было — зачем оно было, зачем?!.. Ведь я точно так же могла бы заниматься наукой, если б не ушла из аспирантуры, я бы уже много всего могла сделать, а я вместо этого потеряла столько лет — зачем? Нет, я ничего не могу понять! Если это промысел Божий, то какой-то очень странный… Я думала, что спасаю душу, а в итоге… ничего не спасла, только оказалась выброшенной из жизни: потеряла время, которое могла бы потратить на научную работу, потеряла друзей, почти все связи… а что приобрела? Разве что умение молиться… вот еще древнегреческий не забыла, даже узнала с какой-то новой стороны, потому что молитвы, богослужебные тексты… А так… всем пожертвовала ради православия, а оно… оно, можно сказать, показало мне звериный лик! И самое обидное — я ведь действительно хотела служить Христу! Может, мама там искала каких-то утешений, какой-то душевной корысти, так сказать… но я-то искренне хотела послужить Богу! И что? И разве это только у меня так? Эти прихожане Лежнева, они все рассеялись, и только некоторые ушли в другие приходы, а большинство — просто в никуда, ушли совсем из Церкви, потеряли веру… Я не про всех знаю, но некоторые действительно пустились во все тяжкие… Один молодой человек, который предавался жуткой аскезе, слушался отца Андрея, просто как в патериках — все спрашивал, вплоть до того, сколько в день чашек чая можно пить… Лежнев часто его приводил как пример истинного послушания! Так вот, он теперь пьянствует, курит, гуляет… — Афинаида чуть покраснела. — И думаю, он не один такой, таких много, просто разные градусы отчаяния и… падения… И вот, почему это так? Ведь люди вроде бы от души хотели служить Богу, а попали в такую яму!.. А Бог… Бог не вмешивался, получается?.. Получается, Ему все равно… — она помолчала и усмехнулась. — Можно, конечно, сказать, что Он все-таки вмешался и разорил это… змеиное гнездо… Но что из этого? Лежнев наказан, да, но сколько людей вообще ушло от веры и, скорее всего, больше никогда к ней не придет! И их можно понять! Потому что теперь уже просто боязно опять приближаться ко всему этому… Я вот хожу в храм, но у меня до сих пор такой страх, что когда со мной пытаются поближе сойтись какие-нибудь православные, я просто готова бежать от них! Потому что страшно, что познакомишься поближе, опять куда-нибудь втянешься… и снова напорешься на что-то подобное! Иногда уже думаешь: вдруг это вообще свойство христианской религии — приводить в такую яму тех, кто пытается жить по Евангелию, «отвергнуться себя» и все такое? Или это свойство только какого-то среза современного христианства? Или эта яма — следствие… моей глупости? Я не понимаю! Посмотришь на историю Церкви — вроде бы не было же все так плохо… Конечно, и раньше было много дурного, но ведь было и много настоящего, святые были, подвижники… То есть люди подвизались и действительно спасались, а не так, как мы у Лежнева… И если правда, что «Христос тот же во веки», то не могло же все это совсем исчезнуть! Значит, и сейчас должна существовать «нормальная» религия… Но где она?!

— «Царство небесное внутри вас есть», разве не так? Там его и нужно искать, как мне думается, а все внешнее должно быть постольку, поскольку оно помогает найти и удержать это царство. У вас же, видимо, получилось наоборот: вы исходили из внешнего — не делать этого, отказаться от того и сего, и тогда придет царство. Точнее, так научил вас Лежнев: «слушайтесь меня, и я приведу вас». А вы подумали, что раз он говорит, то и приведет, не так ли? Ведь он внешне был таким аскетичным, так много, казалось бы, знал о православии — по крайней мере, гораздо больше, чем вы…

— Да-да, так и было!.. Я, помню, еще думала, что ведь он священник, а значит как бы и должен знать, как привести к спасению…

— Очень распространенная ошибка! Священника часто воспринимают как заведомо непогрешимого вождя или хотя бы духовно опытного пастыря, а между тем большинство священников — обычные люди, даже далеко не лучшие представители человеческого рода, и духовно слепы.

— «Слепой же если ведет слепого, оба упадут в яму», — пробормотала Афинаида. — Да, так все и получилось. Наверное, прежде чем слушаться Лежнева, надо было почитать какие-нибудь хорошие книжки о православии, об аскетике… Но тогда я не знала, что читать, и мы опять же спрашивали у Лежнева. А потом даже то, что мы читали хорошего, те же святые отцы, все это виделось уже через призму его толкований, того образа жизни, который он проповедовал… Какой-то замкнутый круг! Я сейчас вспоминаю все это и пытаюсь понять, могла ли я, такая, какой была тогда, поступить иначе, могла ли не попасть в эту яму… и не знаю!.. Хотя что толку теперь рассуждать об этом, прошлого не вернешь… Хуже то, что непонятно, как жить в настоящем… Конечно, если б я совсем потеряла веру, было бы проще — жила бы, как все, и не думала ни о чем таком. Но я верю в Бога. Это… что-то, что не зависит от всего внешнего, от людей, от обстоятельств, от настроения… не могу объяснить.

— Я понимаю вас, — тихо сказал Киннам. — Веру, если она настоящая, трудно потерять. Думаю, даже невозможно.

— Наверное… Но ведь вера должна как-то воплощаться на практике. Когда мы были у Лежнева, с практикой все было понятно. А теперь ничего не понятно — что делать, чего не делать… Все так запуталось!..

— Вы знаете, Афинаида, я человек далеко не благочестивый, и с православием у меня отношения… сложные, скажем так, — Киннам усмехнулся, — поэтому, разумеется, я не могу давать духовных советов. Но у меня есть некоторые общие соображения, потому что мне тоже приходилось размышлять на похожие темы. Мне кажется бесперспективным поиск Бога через совершение каких-то чисто внешних действий, через соблюдение каких-то запретов: того не делай, этого не говори, туда не смотри, того не желай… Я заметил, что у верующих вообще гораздо чаще бывает установка: не делай того и сего, иначе пойдешь в ад. А вот установка: делай то и это, чтобы быть с Богом, — встречается гораздо реже. Мне это кажется странным. Ведь христианство состоит как раз в том, чтобы соединиться с Богом и быть с Ним, а муки ада — лишь следствие того, что ты не стяжал Бога в своей душе. В конечном счете важны только личные отношения человека с Богом, а весь остальной антураж вторичен, он менялся в течение веков и, конечно, будет еще меняться и, более того, не может не меняться. И когда первичным становится антураж, а не отношения, начинаются всякие перекосы. Люди цепляются за форму, а о содержании почти не думают, как будто бы оно автоматически должно прилагаться к форме, а ведь это далеко не так… На днях я читал одну книгу о ранневизантийской философии и наткнулся на цитату из Макария Великого… точнее, на самом деле это не Макарий, а Симеон Месопотамский, но не важно. Так вот, его слова меня поразили: «Истина превосходит равно всех учащихся и учащих, и потеряли самих себя те и другие, блуждая». Потому что, говорит он дальше, если твой наставник скажет, что Бог это огонь, ты обнаружишь, что Он «превратился в воду жизни»; одному Он является как Царь, а другому как нищий, кому-то Богом, а кому-то смиренным человеком, «если ищешь Его на небесах, Он оказывается на земле; если ищешь на земле, переносится на небо». Для одних Он по какому-то промыслу становится бременем, для других облегчением… Словом, каждый находит Его по-своему, и не нужно об этом много рассуждать, потому что таким суесловием «никто ничего не добьется».

— Действительно это… очень верно! — воскликнула Афинаида. — Да, я думала о том, что многие учащие… и учащиеся тоже… раздают советы так уверенно, так не терпят возражений, как будто они точно знают, что нужно каждому человеку… а разве можно это знать?! А когда-то я думала, что можно… то есть — что если ты помолишься и спросишь, например, священника, как тебе поступить, он непременно возвестит тебе волю Божию… Если б знать раньше то, что понимаешь теперь! — она вздохнула.

— Да, мне тоже стало досадно, что я не прочел этих слов Макария гораздо раньше, в молодости — быть может, это помогло бы мне избежать кое-каких ошибок. Но ведь, с другой стороны, тогда я мог бы прочесть и не обратить внимания, это теперь у меня есть опыт, который подтверждает справедливость этих слов… Как бы там ни было, я уверен, что нет универсальных рецептов духовной жизни. Что полезно для одного, для другого может быть ядом, и значение имеют на самом деле только личные отношения человека с Богом. Они могут быть сложными, человек может многого не понимать, но отношения должны быть. Если их нет, все правила и рецепты тщетны. Трудно поверить, что Богу, давшему нам разум, способный постигать множество вещей, можно угодить через полное отключения этого разума, через абсолютное подчинение суждениям людей, которые и себя-то как следует не знают, а не то что тех, кому они дерзают выписывать рецепты на все случаи жизни. Равно как невозможно поверить, чтобы Творец, создавший такой прекрасный и сложнейший механизм, как наш мир, создавший человека так, что до сих пор ученые не могут до конца понять устройство нашего организма, мог требовать от нас полного отказа от познания сотворенного мира, от научной работы и творчества, потому что это грех и мешает спасению! Думаю, Бог все же не для того дал нам разум, чтобы мы им потом не пользовались, — Киннам улыбнулся.

— Да, но… все это сложно!.. Я тоже думала об этом… насчет разума, духовных наставлений, устройства мира… Но во многих аскетических книгах… Впрочем, это уже другая тема, я и так сильно отвлеклась. Простите, я постараюсь поскорей окончить, тем более, что уже недолго, — Афинаида глубоко вздохнула, помолчала несколько секунд и продолжала. — Я была в таком отчаянии, что до сих пор с содроганием вспоминаю то время. Началось следствие, нас допрашивали, я что-то отвечала, но все это было как в тумане… Однажды я чуть не покончила с собой. Был зимний вечер, неожиданно подморозило, солнце садилось, такое оранжевое и холодное… и мне казалось, что и я сама вся внутри замерзшая и мертвая… что жить нет смысла… Я стояла у края проспекта, мимо неслись машины, и я думала: вот сейчас броситься под какую-нибудь тяжелую фуру — и все… Я ни Бога в тот момент не боялась, ничего, мне было все равно. Остановила меня только мысль: «Там будут мучить»… Вот видите, иногда боязнь ада все-таки помогает! — она усмехнулась. — Я дождалась зеленого светофора, перешла дорогу и шла, не зная, куда. На углу был какой-то магазин, я вошла, сама не понимая, зачем, — кажется, просто потому, что у меня замерзли руки и захотелось немного погреться… Это был магазин старой книги. Я подошла к одному стеллажу и тупо стояла перед ним, даже не видела, что за книги там стоят. Подошел тамошний работник и спросил, не подсказать ли мне что-нибудь. Я сказала: «Нет, спасибо!» — и взяла первую попавшуюся книгу с полки, мне просто хотелось, чтоб от меня отстали, чтобы ни с кем не говорить. Но название книги мне показалось любопытным, я открыла наобум и стала читать. И вдруг мне очень понравилось, как написано, язык, стиль… Я ее купила и дома всю ночь читала. Там переплетались несколько историй из жизни ученых, очень разных историй, и я вдруг подумала, что еще могу попробовать вернуться к жизни! Ведь у меня есть образование, какие-то прошлые навыки, знания… И я решила заняться наукой. Правда, я чувствовала, что у меня сильно расстроены нервы, и… В общем, я решила поехать в реабилитационный центр. Нас всех, кто у Лежнева был, после его ареста приглашали на реабилитацию, но я боялась всех этих психологов, врачей, и сначала подумала, что никуда не поеду. А тут я решилась, три месяца провела в этом центре, мне там действительно помогли придти в себя… и просто я там отдохнула от всего. А когда вернулась, отыскала телефоны прежних сокурсников, позвонила кое-кому, устроилась на работу в библиотеку, стала читать… Я глотала книги одну за одной, даже есть забывала! Взялась вспоминать иностранные языки… А потом произошла «встреча» с Евмафием, и вот, я здесь! — почти весело докончила Афинаида.

— Что же это была за книга, которая вернула вас к жизни? — с интересом спросил Киннам.

Афинаида посмотрела на него и улыбнулась:

— «Траектория полета совы».

2 комментария:

  1. А так… всем пожертвовала ради православия, а оно… оно, можно сказать, показало мне звериный лик!

    Плюс много:)

    Впрочем, мне роман нравится и без любимой темы. Я люблю альтисторию, тащусь от Звягинцева и Валентинова. А тут еще и изяшество не хуже, чем у Умберто Эко. А то и лучше;)

    ОтветитьУдалить
    Ответы
    1. Спасибо :) А "Золотой Ипподром" Вы прочли, кстати?

      Удалить

Схолия