Мари вылезла из ванной и, накинув
халатик, посмотрела на свое отражение в покрывавшей стену зеркальной плитке.
Все-таки за лето она так загорела… Не будет ли она завтра на балу выглядеть
слишком черной в новом светло-голубом платье?.. Впрочем, в темном она вообще,
пожалуй, была бы похожа на мулатку… А как было бы хорошо иметь кожу побелее… а
глаза голубые или синие!.. Или хоть светло-карие, а не такие темные, как
маслины… Да и волосы бы не такие черные… Что, в самом деле, за скука —
совершенно черные волосы! Сплошная «сирийская краса», только Фому и
очаровывать!.. Девушка вздохнула. Нет, ну правда, хоть бы оттенок каштановый,
что ли…
А какие волосы у императрицы —
густые, шелковистые и как раз такого оттенка, о котором втайне мечталось Мари!
Но если она покрасится, папа будет очень недоволен… да и глупо это. Все равно с
августой ей никогда не сравниться. Бывают же такие красавицы! Но августейшая
ведь любит, чтобы все ею восхищались… пожалуй, даже слишком любит! Все-таки это
как-то… Разве, если ты красавица, то нужно со всеми кокетничать?! Девушка чуть
нахмурилась. Нет, если б у нее был такой муж, как у августы, Мари никогда бы не
стала вести себя так, как она! Можно подумать, ей не хватает его любви, и
поэтому надо собирать вокруг себя все эти толпы мужчин, чтоб они развлекали ее,
поедали глазами, восхищались… Прямо как на сцене!.. Конечно, это официальные
приемы, а как она ведет себя в домашней обстановке, никто не знает… Так же
просто, как ее муж?.. Мари чуть покраснела, повернулась боком и посмотрела в
зеркало через плечо, улыбнулась, чуть наклонила голову. Да, вот так взгляд
получается очень-очень кокетливым… Так прямо и хочется испытать его завтра на
ком-нибудь… О, ведь Панайотис точно будет на балу, не испробовать ли на нем?
Интересно, как подействует? Мари рассмеялась и, завязав пояс халатика, вышла из
ванной.
У себя в комнате она расчесала
волосы и принялась разглядывать свое бальное платье. Да, наряд у нее в этом раз
чудесный! Вот что значит хороший портной! Тот прошлый просто дурил их с отцом…
за такие деньжищи шил такую банальность!.. Колье и серьги с сапфирами папа
купил ей дивные! Да, завтра она будет выглядеть гораздо красивее, чем на
предыдущих балах! Мари мечтательно улыбнулась. Хоть она и не так красива, как
императрица, а все-таки на балах во Дворце и ей достается толика мужского
восхищения и комплиментов, а завтра их наверняка будет еще больше…
Вдруг ей вспомнилось, как на
недавнем званом вечере у Ираклийского митрополита ей расточал комплименты сам
хозяин, владыка Кирик — по форме вроде приличные, но… Что-то во всем этом было
не то… то ли искусственность, то ли подтекст… Или ее смутило, что любезности
говорило духовное лицо, которому вроде как не положено заниматься такими
вещами, как легкие беседы с девушками за бокалом вина?.. Нет, все-таки в
комплиментах митрополита было что-то… слишком вольное… Может быть, не в словах,
а в тоне, каким он говорил… Да! Вот, например, когда на прошлом балу во Дворце
ее пригласил на танец ректор Афинской Академии, он тоже говорил ей комплименты,
шутил, но она не чувствовала неловкости… Впрочем, по сравнению с его шутками
остроумие Кирика никуда не годится! Но за господином Киннамом в этой области
трудно угнаться… А как он танцует! О, это что-то сказочное!.. Но он, кажется,
из породы мужчин, которых называют «опасными»: слишком красив, и у него такой
темный глубокий взгляд — в его глаза падаешь, как в омут… А когда он улыбается…
Ой, нет, лучше не думать об этом, все равно это мужчина не про ее честь, такой
умный и вообще…
Ну да, а тот, по кому она
вздыхает, — про ее честь, не так ли?! Мари пригорюнилась, даже села в кресло и
уронила руки на колени. Как она умудрилась влюбиться в него? Нет, как она посмела в него влюбиться?!.. Впрочем, об
этом тоже лучше не думать. Слава Богу, об этом никто не знает… и не узнает. Что
толку себя корить, если разлюбить по приказу все равно невозможно? Зато завтра
она его увидит, и, может быть, он даже подойдет к ней и скажет что-нибудь…
Все-таки у нее и правда очень красивое платье на этот раз… может, он заметит?..
А Панайотису надо будет сделать глазки! Да-да! А то вечно Пан ходит такой
надутый и серьезный… Мари поднялась с кресла, подошла к зеркалу и улыбнулась
своему отражению — долго горевать ей не позволял живой и веселый характер.
Стороннему наблюдателю, конечно,
было не совсем понятно, что общего у Марии Нику, дочери основателя корпорации
«Мега-Никс» и одной из самых завидных невест Константинополя, с сотрудниками
«Синопсиса» — журналистами известными, но вовсе не «звездами» и не богачами:
Нику уже почти два года внештатно сотрудничала с еженедельником, проводя в его
редакции куда больше времени, чем в великосветских салонах. Впрочем, в желании
молодой способной девушки развивать литературный талант и практиковаться в
периодическом издании, ничего странного не было. Удивительным было то, что
перед главным редактором за нее ходатайствовал не кто иной, как император
Константин. Он называл это «замолвить словечко», хотя было понятно, что слово
василевса в полуофициальном издании, поддерживавшем имперскую политику, почти
равно приказу. Император и сам это сознавал, поэтому старался поменьше
вмешиваться в работу «Синопсиса». Но случай с Мари был совсем особым.
Константин знал ее почти с пеленок — с того самого времени, когда
заинтересовался идеей молодого Никоса и подружился с отцом Мари. А главное,
император не сомневался, что его протеже действительно талантлива, хотя порой и
по-девичьи легкомысленна. Ну, разве не легкомысленно было делать шутливый
репортаж о частном визите Константина в дом Никосов и помещать его в интернете
— хотя и для самого узкого круга читателей? Главный герой этого репортажа,
изображенный на фото во всех ракурсах и интерьерах, вежливо посмеялся тогда, а
потом задумчиво посмотрел на девушку, преданно глядевшую ему в глаза.
— Знаешь что, Мари, — проговорил
он, — а не пора ли тебе попробовать настоящую работу? Завтра с тобой свяжется
мой секретарь. Как ты насчет «Синопсиса»?
Мари вовсе не была уверена в том,
что хочет немедленно начать сотрудничать с серьезным изданием, но ее
воодушевили слова августейшего гостя:
— Не бойся, у тебя ведь неплохие
связи при дворе, — император подмигнул. — Будешь ходить на брифинги с Главным
Дармоедом. Может быть, даже добьешься личного интервью…
Эта фраза все и решила, ибо ради
возможности почаще видеть августейшего Мари готова была пойти куда угодно…
Мириам Нику было всего пять лет,
когда ее отец впервые встретился с императором. Родителя она всегда
боготворила. Но величественный мужчина, появившийся однажды в их скромной
квартире — семья Никосов жила тогда в Скутари — и принесший с собой незнакомые
запахи, слова, движения, восхитил ее безмерно. Девочке объяснили тогда, что это
самый важный человек на свете и он очень любит ее папу. Поначалу Мириам это
казалось естественным — как же можно не любить папу? Но с годами, видя в доме
желанного, хотя и нечастого гостя, она начала понимать, что ее саму, ее семью и
«его величество» разделяет пропасть. Отец много работал, часто приходил домой
затемно. И даже потом, когда они переехали в собственный дом у Золотого Рога,
он чаще всего выглядел озабоченным, уставшим. У него не было времени не только
на то, чтобы поиграть с детьми, но часто и на вечерний намаз.
— Ах, ничего, — говаривал Омер слегка
сокрушенно, — я все равно всегда думаю об Аллахе, Он всюду со мной…
«Дядя Константин», как мысленно
называла его Мириам, был совсем другой. Такой же взрослый, как папа — девочка
еще не научилась применять слово «молодой» к тридцатилетним мужчинам, — но
спокойный и величественный. Порой, очевидно, очень уставший, с тенями под
глазами; порой в окружении напряженной и утомленной свиты — но все же совсем
другой. В Константине была заметна вековая властная вышколенность. Он был похож
на бессонного капитана корабля, который плывет по морю уже сто лет и не
остановится еще столько же, какие бы штормы не бились вокруг.
Когда девочке исполнилось
двенадцать лет, Константин подарил ей удивительно красивую модель Каабы,
привезенную из самой Мекки. Черный куб стоял на чудесной перламутровой
подставке, золотые арабески на стенках были украшены бриллиантами. Внизу
располагались специальные кнопки, позволявшие ввести время, дату и координаты
места. После этого Кааба поворачивалась точно в направлении Мекки и могла пять
раз в день голосом далекого муэдзина возвещать час молитвы.
Омер оглядел подарок с большим
интересом, уважительно поцокал языком.
— Ну вот, дочка, — сказал он, —
теперь всегда будешь слушать азаны! А то, чтобы нашего муэдзина расслышать,
нужно целый день стоять под минаретом.
Мириам сначала обрадовалась
подарку, а потом ей вдруг стало досадно: «Почему дядя Константин может подарить
мне такую вещь, а папа — нет? Неужели очень дорого?»
Впрочем, Кааба, действительно,
была куплена в лучшей лавке, у лучшего ювелира.
«А может быть, папа считает, что
молиться четыре раза в день, да еще один раз рано утром — не так уж и важно? И
зачем августейший считает иначе? Получается, решил за меня? Почему? По какому
праву?!» Досадуя на все на свете, Мириам отключила муэдзина, и подарок стал
просто дорогими часами с будильником.
В тот день она впервые зашла в
православный храм. Народа было немало, на девочку слегка покосились, пропустили
вперед. Священники в сверкающих белых облачениях возглашали что-то на не совсем
понятном языке. Слова как будто были греческие, в основном знакомые, но они не
всегда складывались в осмысленные фразы. И вдруг слух поразили знакомые слова:
император Константин. Мириам стояла, как громом пораженная. Оказывается, за
«дядю Константина» положено вот так вот молиться по всей Империи? Это было
новостью — и, пожалуй, неприятной новостью. Получалось, что отцовский друг не
только правит страной, не только может решать, когда ей следует молиться, но и
в церкви поставлен на вторую ступень после Бога? Девочке стало неуютно от этой
мысли, и следующий визит императора она решила проигнорировать. Просто убежать
в сад и не показываться, пока этот «повелитель вселенной» не уйдет. Вернее, не
уплывет на своем катере.
Вышло же все по-другому.
Несколько дней весь квартал шептался о каких-то ужасах. Там и сям на углах
слышались слова «убийцы», «тела», «экстренный синклит», но в присутствии детей
взрослые быстро замолкали. Мириам никогда особо не интересовалась новостями, но
тут решила залезть в интернет — и каково же было ее удивление, когда сеть
оказалась отключена. К телевизору отец тоже строго-настрого запретил ей
подходить в ближайшую неделю. Он выглядел особенно беспокойным в эти дни, все
время ворчал себе под нос.
Девочка не привыкла к такому
обращению. Слоняясь по дому, она размышляла, как бы выяснить, что такое
происходит в Городе, и, ничего не придумав, решила утром потихоньку спросить у
поварихи. Случайно проходя мимо кальянной, Мириам вдруг услышала знакомые
голоса и остановилась. Говорил император, говорил непривычно глухим,
срывающимся баритоном.
— Они хотели всех помиловать, ты
знаешь… Гуманисты… Народные избранники… Им жалко отнимать жизнь, ведь они не
могут ее дать! Очень остроумно. Но я вынужден был вмешаться, вынужден! Не так
уж часто я это делаю… И сегодня все эти мерзавцы умрут… Вернее, уже, наверное,
умерли, пока мы с тобой тут сидим… И пусть меня считают душегубом… Да, почти
все «цивилизованные» будут недовольны. А также и те, кто хотел бы видеть казнь
по телевизору… Но я точно знаю, что должен был сделать так! Должен… И все же
это очень нелегко, поверь мне! Понимаешь?
— Да дорогой, я понимаю тебя, —
тихо отозвался Омер. — Ешь оливки.
Мириам тихо вошла в комнату.
Дымом там не пахло, зато стоял резкий анисовый запах беловатого напитка,
разлитого в большие рюмки. За низким столиком сидели отец, сразу поднявшийся с
места при виде дочери, и император, чье лицо было трудно различить в вечерних
сумерках. Предупреждая друга, который уже повелительно поднимал правую руку,
Константин быстро воскликнул:
— Здравствуй, девочка, заходи! —
и включил большой торшер.
Мириам неотрывно смотрела на его
лицо — только что перекошенное страданием, оно мгновенно изменилось и выражало
теперь спокойствие и благожелательность. Лишь глаза остались скорбными глазами
повелителя, в чьей руке — жизнь и смерть.
— Ну, когда же мы будем учиться
играть в шахматы? — спросил император, весело улыбнувшись.
— Я не знаю, — смутилась девочка,
— я хочу, но… тебе сейчас некогда, дядя Кости…
— Ну, отчего же? — запротестовал
император, однако, посмотрев, на Омера, слегка вздохнул и согласился: — Знаешь,
пожалуй, действительно в другой раз. Но уж обязательно, ладно?
С этого дня Мириам все чаще
задумывалась о том, что же за человек ходит к ним в дом и какую цену он платит
за то, чтобы в храмах пели ему «многая лета». Она даже сходила — в первый раз в
жизни — на праздничную службу в Святую Софию. Там было людно и жарко, ей почти
не было видно императора. Но больше всего поражало то, что люди достаточно
равнодушно, казалось, относятся к этому потрясающему храму, к императорскому
выходу и пению хоров. Многие переговаривались вполголоса — особенно в нартексе
и дальних углах.
«Они привыкли, их это не трогает,
— думала Мириам. — Похоже, василевс все-таки обычный человек. Только совсем
другой, непонятный».
Но все же что-то необычное она
тогда почувствовала и даже пришла потом в этот храм рано-рано, перед утреней,
когда там было тихо и довольно пустынно. Ее захватило это неведомое прежде
ощущение — ощущение присутствия Бога, который не жил на небе, не разгуливал по цветущему
раю где-то на востоке. Он был здесь, с ней, хотя в эти минуты никто не читал
Ему молитв и не пел гимнов… Спустя месяц она попросила императора подарить ей
Евангелие. Тот немного удивился, но просьбу исполнил. Правда сказал ей, что
папа знает и не против этой книги, не надо от него скрывать такие вещи.
Омер действительно не был против,
хоть и нахмурился поначалу. Но промолчал. Возможно, был слишком занят или
просто не чувствовал себя в состоянии вести религиозные беседы. Даже когда
Мириам сказала ему через некоторое время, что хотела бы креститься, он не
взорвался гневом и не вышел из себя, только посмотрел вдаль, вздохнул и
проговорил тихо:
— Наверное, у тебя такой путь… Но
мы с тобой потом поговорим об этом, когда тебе исполнится шестнадцать, ладно?
Омер не хотел, чтобы дочь, уж
если она решила сменить веру, делала это в столь раннем возрасте. Правда,
Мириам в свои тринадцать выглядела довольно взрослой, но что сказали бы
знакомые, родственники и компаньоны, как христиане, так и мусульмане? Никос отправил
дочку в церковь, чтобы сделать приятное императору? Нет, невозможно!
Набравшись духа, Омер так все и
объяснил девочке, и она поняла его, кивнула печально. Константин, узнав о
разговоре, сказал, что ничего страшного: такая отсрочка даже вполне традиционна,
— чем несказанно обрадовал Мириам.
— Походи пока на службы,
присмотрись, почитай книги, — уверенно проговорил император и, немного подумав,
посоветовал обратиться к Сергие-Вакхову игумену: — Подружись с ним, он тебя
тайно огласит и понемногу научит вере. А всяким глупостям не научит.
Самым значительным последствием
решения Мириам стало то, что ее отдали в обычную христианскую гимназию. Учиться
дома, конечно, было спокойнее, но ведь этому тихому и замкнутому ребенку рано
или поздно предстояло выйти в большой мир — а в том, что мир для Мириам теперь
не ограничится семейным кругом, никто не сомневался. К гимназии она привыкла
быстро — стала веселее, подвижнее. Время до назначенного отцом срока пролетело
почти незаметно.
Восприемником Марии от купели стал
синкелл Иоанн. По совершении таинства он усадил ее, как она была — в
белоснежной длинной рубашке, с влажными волосами под платком, — на скамью и
долго беседовал о дальнейшей жизни.
— Главное, пойми, — объяснял
игумен, — нужно думать о царствии Божием внутри нас, а не о том, кто и что о
тебе скажет или подумает. Вообще говоря, людей, которые на самом деле хотят
жить по-христиански, а не играть в благочестие, не так-то просто отличить по
внешнему виду и поведению.
— Да? А вот девочки в школе? —
живо заинтересовалась Мария. — Они такие? Они ведь и смеются все время, и
красятся, и… в храм, кажется, никогда не ходят?
— Не знаю, может быть, среди них
и есть те, у кого Бог внутри, спрятан от любопытных, — ответил Иоанн. — Но,
строго говоря, ведь нам с тобой это знать совсем не обязательно.
Они договорились, что, если не
случится ничего особенного, Мария обязательно будет приходить для бесед два
раза в год — Великим Постом и Успенским.
— Для начала этого хватит, —
промолвил Иоанн, внимательно глядя в глаза крестнице, — а дальше будет видно.
Но… когда Мари исполнилось
восемнадцать, отец в августе увез ее в морской круиз, потом был Ипподром,
потом… Словом, летнюю встречу она пропустила. А затем в суете пропустила и
весеннюю. Изредка встречая Мари во Дворце, синкелл издали ласково ей улыбался
или даже, подходя, говорил какие-нибудь ободряющие слова. Девушке бывало стыдно
в эти минуты за ее «беспутную жизнь», но она уже ничего не могла с собой
поделать. Жизненная круговерть подхватила ее и понесла… Правда, в круговерти этой
не было особых падений, но почти совсем не осталось и того христианства, о
котором мечтала маленькая Мириам. И все же она совершенно точно знала: настанет
время — и она обязательно придет опять к игумену Иоанну, сядет с ним во дворе
на теплую скамейку, расскажет все-все про свою жизнь и попросит совета…
Мари, правда, иногда казалось,
что на первой исповеди нужно было рассказать Иоанну и про чувство к императору.
Только как же об этом можно было рассказать?!.. Да и разве любовь это грех,
чтобы в ней исповедоваться?
Между тем Мари ощущала, как
впадает все в большую зависимость от этого человека. Видеть его хоть издали,
говорить с ним, хотя бы и по заданию редакции — впрочем, второе случалось почти
так же редко, как визиты августейшего в дом Никосов, — составляло теперь ее
самую большую радость и главную тайну. И сколько ни старалась Мари отвлечься
мыслями о работе, учебе, о своих стихах и рассказах — наконец, о платьях и
флирте, — все равно было ясно, что все это не очень важно, потому что… Потому
что таких людей, как Константин, на ее пути не встречалось. Он казался девушке
самым сильным, самым красивым, самым могущественным, самым умным и самым
утонченным. И так ли далеко это было от истины? Кто еще мог так верно судить о
поэзии, о музыке, о папиных картинах? Император, впрочем, и окружал себя людьми
под стать: чего стоил один только отец Иоанн!.. А Мари — девушка из еще недавно
бедной турецкой семьи, невысокая жгучая брюнетка с наивным детским овалом чуть
полноватого подбородка, — разве могла претендовать даже на его близкую дружбу?
Отец, правда, тоже совсем не похож на своего друга — а вот дружат же! Хотя эта
дружба была особой: Омер и Константин получали друг от друга именно то, чего
обоим недоставало в жизни. Державный мог позволить себе быть с другом если не
слабым, то небезупречным, причем именно тогда, когда это больше всего
требовалось. А вот Мари хотела бы видеть императора каждый день, каждый день
говорить с ним и слушать его — но она-то, она что могла дать ему?! Смешно и
совершенно безнадежно! Зато как она бывала счастлива, когда являлась в длинной
строгой юбке во Дворец на интервью или сидела дома за праздничным столом, во
главе которого сидел он, и могла бросать на него быстрые взгляды! Отец однажды
пошутил во время очередного застолья, что если бы Мари не крестилась, а он сам
не был таким вольнодумцем, то сидела бы она сейчас за столом в чадре — и это
еще в лучшем случае! А девушке подумалось, что в этом была бы определенная
прелесть: ты здесь, но тебя никто не видит, и даже можно смотреть на кого
хочется…
Когда Мари задумывалась о своей
непростой судьбе, ей хотелось быть вздорной и невоспитанной, строить глазки,
писать эпиграммы, блистать нарядами и громко хохотать — только бы забыть про
эту щемящую тоску, которая так не шла к ее веселому нраву. Поэтому она
предпочитала не размышлять долго о неприятных и грустных вещах. «Я обсужу все
это когда-нибудь с отцом Иоанном, — думала она. — Когда-нибудь потом… не
сейчас».
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия