Институт
растениеводства находился в районе Форума Феодосия — не так уж близко от
Дарьиного дома, но на трамвае добираться было очень удобно. Лаборатория химии
почв располагалась на пятом этаже обширного здания, занятого институтом, ее
окна выходили в сторону Средней — самой древней и знаменитой улицы
Константинополя. Помимо двух младших лаборанток — так официально называлась
Дарьина должность, — там работало еще четырнадцать человек. Непосредственной
начальницей Дарьи оказалась старшая лаборантка — ирландка Эванна О’Коннор,
красивая высокая девушка с медными волосами, жизнерадостная и смешливая. Она
работала здесь уже год и следующей осенью собиралась возвращаться на родину.
Эванна быстро ввела Дарью в курс дела, заодно рассказала понемногу о каждом из
сотрудников лаборатории и о здешних порядках, заявила, что Дарья «потрясающе
красива», а узнав о ее сибирском происхождении, пришла в восторг и принялась
расспрашивать о нравах и быте русских, так что несколько дней ушло на всякие
рассказы о сибирском житье-бытье. Эванна говорила по-гречески хорошо, лишь с
легким акцентом; они с Дарьей быстро подружились.
C другими сотрудниками
лаборатории Дарья вскоре тоже наладила вполне теплые дружеские отношения. Хотя,
пожалуй, с некоторыми из них она бы предпочла отношения менее теплые. Например,
с заведующим лабораторией Алексеем Контоглу, который чуть ли не с первого дня
знакомства с Дарьей оказывал ей пристальное внимание, не упуская возможности
сказать какой-нибудь комплимент по поводу ее внешности или работы. В другой
ситуации похвалы, по крайней мере, касательно работы, были бы Дарье приятны —
все-таки она немного волновалась насчет того, как будет справляться с новыми
обязанностями, — но в словах Контоглу ей чудился какой-то не совсем хороший
подтекст, тем более, что Эванна сообщила ей, что заведующий — «еще тот
донжуан». Внешность у него была действительно того типа, на какой женщины падки, хотя совершенно не средиземноморской: высокий хорошо сложенный платиновый блондин с темно-серыми глазами, широкой белозубой улыбкой и аристократическими манерами, вальяжный и неторопливый;
иногда Дарье думалось, что такой мужчина лучше смотрелся бы где-нибудь в Синклите,
чем в химлаборатории. Впрочем, пока Алексей держался в рамках улыбок и
комплиментов, и беспокоиться было вроде бы не о чем.
Хотя Дарье и
не хотелось это раскрывать, вскоре ее новые коллеги уже знали, что она замужем
за «блистательным Феотоки». Профессор Аристидис даже оказался рьяным
поклонником его мастерства и считал, что это лучший возница за последние десять
лет. Впрочем, приставать к Дарье с расспросами о муже никто не стал — публика
здесь была деликатной и ненавязчивой. В лаборатории трудился ученый народ, почти
все с научными степенями и более или менее солидным опытом работы. Помимо
Эванны, были еще два иностранца — француз Мишель Перье и испанец Родриго Лопес,
молодые доктора наук, приехавшие в Око вселенной перенимать опыт у коллег. Все
остальные были византийцами, однако не все — константинопольцами.
Но самым
загадочным персонажем в лаборатории был Севир Ставрос. Само знакомство с
ним Дарьи произошло своеобразно: пронзительный взгляд очень темных глаз, сухое
быстрое рукопожатие, «рад познакомиться», — и вот он уже стремительной походкой
идет прочь. Черные волосы, черные брюки, черный халат.
—
Впечатлилась? — тихонько шепнула Эванна. — Не пугайся, он всегда такой.
Действительно,
Ставрос всегда ходил только в черном — впрочем, этот цвет ему шел — и был довольно-таки
неразговорчив. Правда, когда в лаборатории бывало чаепитие, он не отказывался
принять в нем участие, но обычно молчал, потягивая чай из высокой керамической
кружки, тоже черной, и большей частью глядел в окно, за которым виднелась
восстановленная древняя арка императора Феодосия. Однако к общему разговору он
прислушивался, потому что время от времени вставлял в него реплики — чаще всего
язвительные шутки, насмешливо кривя тонкие губы, — а порой, если речь заходила
о чисто научной проблематике, выдавал краткие замечания, и по реакции на них
коллег Дарья понимала, что они всегда были очень дельными, порой даже
эвристическими.
У него был
свой рабочий угол, отгороженный от остальной лаборатории стеклянной стенкой —
что-то вроде отдельного кабинета. От Эванны Дарья узнала, что Ставрос родом из
Антиохии, ему тридцать девять лет, неженат, приехал в Константинополь на
полтора года в рамках исследовательской программы, касающейся критического
комментированного издания всех известных текстов греческих алхимиков, и в
настоящее время занят практическим воплощением дошедших в рукописях
алхимических рецептов: расшифровывает их описания и проводит реакции в
условиях, как можно более близких к оригинальным — поэтому, например, он использовал
не одноразовые пластиковые, а стеклянные пробирки и колбы, каменные ступки,
медные котелки, вручную измельчал вещества. Причем пробирки и колбы были не
просто стеклянными, но нарочно для исследований такого рода сделанными на заказ
в константинопольском филиале «Амфоры», чуть ли не по средневековой технологии,
так что Эванна сразу предупредила Дарью обращаться с ними осторожно — прежняя
лаборантка, привыкшая к современной небьющейся химической посуде, уволилась
после того, как Контоглу сделал ей резкий выговор за «порчу дорогостоящего
имущества». Результаты опытов Ставрос сразу заносил в компьютер, но была у него
и бумажная записная книжка, где он периодически что-то помечал для себя. Хотя
профиль исследований Ставроса расходился с направлением деятельности института
в целом и лаборатории в частности, его прислали работать именно сюда, поскольку
здесь было удобно быстро получать нужные вещества для его опытов — и минералы,
и растения, в том числе редкие. Он занимался только рецептами с растительными и
минеральными составляющими, и Эванна по этому поводу прибавила: «И слава Богу,
вот был бы кошмар, если б он тут какую-нибудь мочу выпаривал или кости жег!»
В лаборатории
его прозвали Алхимиком, и это прозвище ему действительно очень подходило:
помимо пристрастия к черному и молчаливости, у Севира была выразительная
внешность — слегка волнистые черные волосы, зачесанные назад и прикрывавшие
уши, а сзади спускавшиеся до плеч, смуглая кожа, длинный тонкий нос с горбинкой, густые
брови, порой эффектно взлетавшие вверх, цепкий взгляд, острые скулы, широкий
лоб, стремительная походка и в то же время, несмотря на высокий рост и
худощавость, какая-то животная грация. Смешивал ли он вещества, листал книгу,
крутил колесико микроскопа или просто тянулся к вазочке за халвой, в его
движениях было нечто завораживающее. Завораживал и его голос — глубокий,
бархатистый, способный выразить множество оттенков. Словом, хотя Ставрос не был
красавцем, но впечатление производил, правда, с налетом мрачности. Дарья
гадала, нарочно ли он так себя держит, и если да, то с какой целью. Может,
хочет, чтобы к нему поменьше приставали со всякими излияниями и пустыми
разговорами?
Завести дружбу
с Алхимиком ей в любом случае не светило, да не очень-то и хотелось — сказать по
правде, он ее немного… не то чтобы пугал, но заставлял внутренне подбираться.
Он был единственным сотрудником лаборатории, с кем у нее не возникло никаких
отношений: на уровне общения Ставрос ее игнорировал, если не считать дежурных
слов приветствия и прощания, и во время чаепитий ни разу к ней не обращался.
Однако порой она ловила на себе его пристальный взгляд, от которого ей
становилось слегка неуютно — казалось, Алхимик задается вопросом: «Как
затесалась в нашу компанию эта ничего не смыслящая в химии дилетантка, и что
она здесь делает?» В то, что ей захотелось «немного сменить обстановку и
отдохнуть от потока переводов», как гласила ее «официальная версия», он,
похоже, не поверил.
«Ну и ладно, —
думала Дарья. — Кому какое дело, в конце концов? Все равно я тут временно и
вряд ли задержусь слишком долго…»
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия