18 января 2011 г.

Траектория полета совы: Зимние надежды (22)



В северном дворике Золотого дворца, который образовывали портики императорских бань, отчетливо пахло дымом. По счастью, это не был дым пожара, и даже не дым царской кухни — это был ароматный дух сухих березовых поленьев, поднимавшийся из трубы странного домика, возведенного на краю большого бассейна. Странного для глаз константинопольца, но любой житель славянских провинций сразу догадался бы, что этот небольшой, пахнущий смолою сруб — деревенская баня. Баней он и был, как бы чужеродно не смотрелось это сооружение на фоне мраморных колоннад, портиков и статуй.

Необычной подарок сделал императору Михаил Ходоровский — стоило лишь ему узнать, что Константин большой ценитель банных традиций и процедур, как он распорядился приобрести на представительские средства небольшую баню, разобрать ее, упаковать в контейнер и доставить во Внуково. С этим скромным подарком Ходоровский и прибыл на Золотой Ипподром. Баньку плотники собрали в каких-то три дня — поставили железную печь, принесли кучу веников, корыт, шаек и ковшей для царского омовения. Распоряжался всем знаменитый банный виртуоз из Сандунов, Володя Спутников. Его немецкая речь звучала в резиденции византийских императоров достаточно странно, но «обер-банщику» до этого не было дела, он распоряжался постройкой и всеми приготовлениями весьма уверенно. Сам Володя выглядел бледно — небольшой человечек с редкими желтыми волосами, носом уточкой и отсутствующими глазами человека, который за все в ответе, в курсе всех дел, но внутренне все же считает себя гораздо выше всей этой мелкой суеты и дрязги. Обиталище императора ромеев не производило на Володю никакого впечатления, он был весь погружен в себя. Синий однобортный сюртук явно стеснял движения банщика привыкшего к фартуку, войлочной шляпе и рукавицам, а не к дворцовым одеждам и церемониям. Он с нетерпением ожидал того момента, когда можно будет показать свое искусство в парной.

Для «обновления» деревянной диковинки Константин пригласил своего друга Омера Никоса, знаменитого на весь мир изобретателя сети ресторанов быстрого питания «Меганикс». Уже более двадцати лет прошло с тех пор, как молодой император познакомился с юным турком, почти мальчиком, который был переполнен деловыми идеями и проектами. Омер с тех пор сильно раздался ввысь и вширь, погрузнел, растерял изрядную часть былой беззаботности и легкости, но дружба эта все крепла, и Константину давно уже казалось, что Омер его единственный настоящий друг. По крайней мере, среди мужчин.

Они расположились на горячих липовых полках парилки, предусмотрительно покрытых толстыми полотенцами, и начали приобщаться к русской банной культуре.

— Почти как в калдарии, только погорячее, пожалуй, — заметил император.

Банщик все время суетился, поглядывал на термометр, водил ладонью над разогретыми камнями, проверяя качество жара. Он заметно нервничал, отчего все время покашливал.

— Друг мой, посиди спокойно, мы сначала должны разогреться, — сказал ему император.

Володя сразу же послушно уселся в уголку, у самой печки, и прикрыл глаза.

— Интересно, кто это такой? — меланхолично спросил Омер по-турецки.

— Ты не поверишь, но это бывший сотрудник московского КГБ, — улыбнулся Константин.

— Что?! — Омер даже привстал на лавке.

— Не волнуйся, он мирный. Давно уже уволен из этой организации, лет двадцать тому. У них был какой-то провал в Германии, после чего почти всех действующих лиц расстреляли, а Володю долго пытали холодом, но все-таки оставили в живых. С тех пор жаркие бани — его любимое место.

— Это может быть опасно, — покачал головой турок.

— Ничуть. Он парил в Москве всю компанию русских диссидентов, они его знают как облупленного, иначе бы и не прислали.

— Вы в самом деле бывший работник КГБ? — спросил Омер банщика.

— Мы бывшими не бываем! — ответил тот по-немецки и приосанился.

— Не обращай внимания. После всего, что с ним сделали, он искренне считает, что был резидентом в Берлине, — объяснил император, — но на самом-то деле он просто шофер, иначе бы не видать ему никогда ни солнца, ни этого теплого местечка… Он только то и вынес из своей «конторы», что хорошо говорит по-немецки, а знание языков в Московии большая редкость, вот его к нам и отправили… Инструктировать.

Впрочем, уже пришло время Володе показывать свое искусство, и он не подвел. Плескал на камни ароматные настои, разгонял горячими вениками невидимый пар, приплясывал, напевал что-то — и хлестал, хлестал сначала императора, затем Омера. По спине, по рукам, по ногам… Потом обливал водой, переворачивал и снова хлестал… Омер, впрочем, быстро ретировался в предбанник, отдуваясь и покряхтывая, но Константину все было нипочем: он получал истинное удовольствие.

— Давай, давай! — приговаривал он, блаженно улыбаясь. — Чего боишься? Я не неженка. Может, бакшиш нужен?

Тут император извлек откуда-то подарочную золотую номисму — Володя потом клялся, что тот поймал монету прямо из воздуха — и вручил ошалевшему от счастья банщику. Тот спрятал подарок в карман передника и заработал вениками как самолетная турбина…

Но вот уже и император ромеев насытился экзотикой.

— Ступай, братец, спасибо, мы уж дальше сами как-нибудь, — отпустил он Володю, выбираясь в предбанник.

Бывший «резидент» покинул горячую баню с явной неохотой.

— А сибирский царь почему-то не присылал тебе таких подарков, — заметил Омер ехидно, когда дверь за Спутниковым закрылась. — Все медведи да соболя…

— Ты будешь смеяться, но вчера пришла депеша из Сибири, они срочно готовят баню из какого-то особого дерева, каждое бревно будет покрыто резьбой… Не хотят отставать от Ходоровского!

— Но они всегда на шаг позади!

— Что делать, что делать! — медленно потянулся император. — Они, в общем, неплохие люди, но весьма замедленные.

Разомлевшие парильщики некоторое время помолчали.

— Объясни мне, дорогой, что вообще происходит вокруг? Я ничего не могу понять.

Омер, прихлебнув из деревянной корчаги русского кваса — за ним было послано в славившийся русской кухней ресторан «Петербургъ», по требованию банщика, хотя местного напитка Володя в итоге не одобрил, — взглянул на императора спокойно и серьезно.

— Везде какая-то лихорадка. Биржа скачет, как по кочкам. На прошлой неделе Союз родосских рыбаков запросил вдруг с меня за рыбу втрое против прежнего! Пришлось разорвать с ними контракт, но это же все дополнительные сложности, понимаешь? Через несколько дней они прибежали с извинениями — мол, кто-то их смутил. Пообещали еще больше да и пропали… И это теперь не редкость, по-моему… Акции Анатолийской железной дороги скупила никому не известная фирма! Что происходит? То девицы в храме пляшут — и это плохо, неправильно! То ваш этот… Кирик со своими бородачами выбегает на Среднюю, потрясает мертвой рукой… Прости, дорогой, но я не знаю, что хуже…

— Кирик хуже! — утвердительно кивнул император, отпив из своего ковша. — От девиц можно отмахнуться, просто их не заметить. От него отмахнуться нельзя, он в своем праве. Как бы. Кирика, безусловно, нужно убирать, но святейший спит — то есть, молится — и дождется, в итоге, что мы обвиним Ираклийского по гражданскому кодексу как возмутителя общественного спокойствия! Но скажи мне… не хочешь ли ты намекнуть на то, что за всей этой лихорадкой стоит чья-то злая воля?

— Ты сам произнес эти слова! Хотя, признаться честно, мне уже приходилось их слышать не раз за последнее время… — вздохнул Омер. — А ты с этим не согласен?

— Согласен, увы. И знаешь, что меня окончательно убедило? Ласкарис! Накануне того дня, когда я должен был сделать представление в Сенат о его отставке, произошла эта дурацкая история с коронацией, конец котором мы с тобой застали, играя в Гаруна.

— Он же был совсем пьян! — возразил Омер. — Или травы какой-то накурился…

— Это совершенно не важно! Кто-то ведь подстроил эту шутку, нахлобучил на него картонную корону, а наш министр только блаженно улыбался…

— Так что же он еще мог делать в таком состоянии?

— Ничего. И это кто-то организовал.

— Думаю, ты преувеличиваешь, — хмыкнул Омер. — Они все вокруг так смеялись, это же брумалии, все можно…

— Можно, да. Но на следующий день, когда Синклит получил мое представление о его отставке, сразу же пошли толки, что это мелкая месть за карнавальную проделку!

— Так ли это важно?

— Важно! Ты, дружок, ничего в политике не понимаешь, так что уж слушай меня. Тем более, сам спросил.

— Я слушаю.

— Слушай. Представь себе, в тот же вечер пошутили и над Кириком. Его окружили маски, требовали короновать Иоанна Веселого. Напугали архиерея до полусмерти — уж он-то понимает, в каких фарсах можно участвовать, а в каких нет.

— Эти его протесты против плясок в гробнице — тоже фарс! — воскликнул Омер.

— Да. Но тут он поймал общественное настроение. Понимаешь, православные ведь не просто возмутились вторжением на свою территорию, они еще вспоминают восемьдесят первый год. Тогда, если ты в курсе дела, некий безумец облил чернилами икону в храме Апостолов, и этот случай постарались не оглашать, по возможности. Просто упрятали сумасшедшего в дом скорби, но у нас же из всего любят делать тайны и философские наведения, выстраивать логические цепочки! Через месяц после этого случая был отменено религиозное воспитание в школах, а потом грянул смешной мятеж Сфрандзи. Конечно, я тогда был еще мальчиком, но я хорошо помню это общее тогдашнее ощущение, что все это один к одному и что-то будет… Вот и сейчас повсюду говорят, что все неспроста, что опять что-то готовится. И попутно требуют вернуть преподавание религии в школе и Одигитрию из музея — якобы ей там плохо!

— И выкрасить Халкидонский вокзал в зеленый цвет, как шутит твой любимый Ходоровский, — хмыкнул Омер.

— Это у них там про знаменитого тирана такой анекдот ходит, он к нашему делу не относится! — мотнул головой Константин. — Но эти уроки к тому времени, когда их отменили, превратились в совершенный фарс! Умные попы тогда сами требовали, чтобы прекратили профанацию веры, а то, видишь ли, ребятки выучивали, кто кого родил, и после школы каждый считал себя экспертом в богословии… Тогда у православных были другие вожди, а сейчас вот… Кирик!

— Так или иначе, опять все сводится к разговорам о заговоре, — заметил Омер. — Неужели все так взаимосвязано? Куда вообще смотрит астиномия?

— Куда следует, туда и смотрит, не беспокойся. Все не так страшно, и одновременно гораздо сложнее, чем ты думаешь. Просто кто-то старательно собирает разнородные явления и события, словно камушки из-под ног, и складывает их в некую мозаику. И эта картина мне совсем не нравится!

— Но что же это означает? — горестно воскликнул Никос.

— Это невербальное, так сказать, сообщение о необходимости смены династии, — убежденно ответил император, глядя куда-то в пол. — Стратегия непрямых действий, в духе, скажем, британских спецслужб.

Омер несколько секунд пораженно молчал, а потом спросил:

— Но вроде бы оппозиция таких требований никогда не предъявляла?

— Не предъявляла. Но мы здесь имеем дело с оппозицией, которая нам не видна, она вне системы нашей оппозиции, если ты понимаешь, о чем я. Те же «кошки» выходят за всякие рамки. Протестовать против попов можно на улице, в прессе, в муниципии, где угодно. На соборе, в конце концов. Но они вторгаются на чужую территорию и пытаются навязать там свои нормы. И сразу обесценивают свой протест, поэтому мы его принципиально не замечаем.

— Но Кирик же замечает?

— Конечно! Потому что ему нужна своя армия, чтобы самоутверждаться, а вовсе не тот сброд, не крашеные мужики и даже не старые девы, которых мы с тобой наблюдали на Августеоне. Они, в общем, все хотят одного и того же, но у них нет шанса договориться, — тут император рассмеялся весьма презрительно. – Но для Кирика это шанс набрать сторонников, и он им пользуется…

Друзья опять забрались в парилку. Константин, взвесив в руке распаренный веник, попробовал хлестать Омера так, как хлестал его только что Володя. Задача оказалась не из легких, приходилось стоять в обжигающем пару и трудиться изо всех сил.

— Скажи пожалуйста, а что все-таки за история с рыжей пророчицей? — вдруг спросил турок. — Я, кажется, опять все пропустил, а Мари говорила, что на это было действительно страшно смотреть! Какая-то рыжая ведьма — не ведьма, безумица — не безумица…

— Ах, не обращай внимания! — махнул рукой император, сбросив со лба тяжелые капли пота. — В любом другом городе она никогда бы не попала на экран, а у нас хватаются за любую ерунду, лишь бы пахло мистикой.

— Но вроде бы ее слова уже как-то подтвердили?

— Что-то вроде того, поисковиками все теперь умеют пользоваться, — император нахмурился и начал сосредоточенно брызгать водой на горячие камни.

На самом деле эта история нравилась ему куда меньше, чем он старался показать Омеру. Случай произошел в сумерках на третий день Календ, когда на улице Спокойствия, выходившей к Форуму Феодосия, проходила манифестация рассерженных православных во главе с митрополитом Кириком. Они вовсю выражали свое возмущение безобразной выходкой «Экзегерси Гатес» в Апостолии, стараясь, чтобы крики и наглядная агитация были заметны на праздничной Средней. На сам праздник их, конечно, не пустили, но Кирик нашел способ привлечь к себе внимание: поднявшись на установленный посреди улицы переносной амвон, он потрясал главной святыней Иоанновского храма, устроенного над гробницей Ласкарисов — десницей Иоанна Златоустого, которую вытащил из стеклянной капсулы... Эту реликвию добыли некогда при завоевании Болгарии, и Веселый император пожелал, чтобы ее поместили в семейном склепе.

— Ко мне-то, — якобы сказал умирающий Иоанн, — едва ли многие придут на могилу… шуты вообще не особо религиозны, хе-хе… А вот поклониться Иоанну точно придут, все не так скучно будет лежать!

Тогдашний патриарх Игнатий не стал противиться воле усопшего, тем паче, что, как считалось, мощи Иоанна Златоуста почивают в Святой Софии…

И вот, длань знаменитого проповедника, нежданно-негаданно, оказалась в руке митрополита Ираклийского.

— Доколе? — восклицал Кирик громко, воздев над головой святыню. — Доколе мощи великих святых будут оскорбляемы в их собственных храмах? Когда было слыхано такое в нашей столице?

— Никогда! — громко восклицала толпа. — Позор!

— Наши далекие потомки воздвигли это храм для встречи со святыней! А их...

— Предки, владыка, — тихонько поправил Кирика отец Аркадий.

Тот зыркнул недовольно.

— А предки их эту святыню попрали! — воскликнул он грозно, возвышая голос и еще выше поднимая сухую руку. — Тот, кто пострадал от нечестивой Иезавели, за веру нашу, за благочестие, тот, кто противился роскоши и женским причудам, должен теперь терпеть богомерзкие пляски и песни полуголых девиц в своем храме?

— Бабий бунт не пройдет! — кричали суровые бородатые мужчины. — Дайте их нам сюда! До седых волос полы будут мыть!

— Может быть, за праздниками все забыли эту историю? — продолжал распаляться Кирик. — Мы напомним! Мы напомним про наше горе и муки, которые мы испытываем, снова и снова вспоминая все происшедшее!

— Горе, горе! — завыла вдруг какая-то маленькая женщина с мешками под глазами и, упав наземь, стала биться головой об амвон с такой силой, что Кирик даже покачнулся.

Зрелище, естественно, привлекло много телекамер, причем как на улице Спокойствия, так и на ярко освещенной Средней. Тем более, что лучший вид на сборище открывался именно с Форума Феодосия. Случайно в объектив одной из телекамер государственного телевидения попала странная группка, стоявшая неподалеку от толстой пластмассовой цепи, ограничивавшей мир карнавала: двое молодых астиномов убеждали рыжеволосую девушку надеть маску или выйти за барьер.

— Да что вы, что вы говорите! — упорствовала она, отстраняя руки, неуверенно тянувшиеся к ее клетчатому пиджаку, и смеясь. — Я как раз в маске, и все вокруг в масках, это вы без масок. А вот тех, вот этих арестуйте, им запрещено носить маски, а они надели… — при этом девушка как-то развинченно махнула в сторону Кирика и окружающего его духовенства.

Рука ее напоминала кукольную ручку — словно кто-то невидимый дергал ее сверху за леску, заставляя делать выразительные жесты.

В этот момент оператор показал девушку крупным планом, и все увидели — да, все увидели это потом на экранах, потому что запись разошлась по многим студиям и ее прокрутили вскоре все городские телеканалы, — насколько необычно лицо этой девушки. Огромные, глубоко посаженные зеленые глаза, веки с сиреневым отливом. Большой правильный нос, но незаметные, белесые брови; четко выделяющиеся скулы, обсыпанные веселыми веснушками — и огромная копна рыжих волос, отчасти спутанных и даже, пожалуй, не очень чистых. Это лицо действительно чем-то напоминало маску, хотя, безусловно, было живым лицом, красивым и человеческим, в котором чувствовалось внутреннее пламя, жаркое и грозное.

— Пустите же! Подождите! — девушка рванулась от астиномов, перепрыгнула ограждение.

Все ее движения были судорожны, неуклюжи, словно совершались в свете стробоскопа. Стало видно, как неловко сшит ее клетчатый пиджак, как длинны его рукава и несуразны полы. Но при этом от странной гостьи нельзя было оторвать глаз, все время казалось, что она должна сказать нечто настолько важное и завораживающее, что имеет значение каждый жест, каждое движение этих колдовских зрачков.

— Разве вы не видите? — почти закричала девушка, взметнув вверх руку. — Посмотрите, это же древнее проклятие! Златоуст грозит рукой Никифору — неужели непонятно, что сейчас совершилось?

В этот момент камера сделала быструю панораму вправо и вверх — действительно, над Форумом, на арке, возвышалась статуя Никифора IV Палеолога, сына Константина Драгаша, поставленная там после победы при Иконии. Воинственный правитель, казалось, с немалым удивлением поглядывал на происходящее…

Когда же оператор попытался вернуться к девушке, той уже и след простыл. Очевидцы потом утверждали, что она схватила бесплатную картонную маску из тех, что висели на звеньях пластмассовой цепи, быстро надела ее и исчезла в толпе рассерженных благочестивцев. Уверяли даже, что это была маска Афины Паллады, но так ли это важно? Журналистов и зрителей, в свою очередь, необычайно заинтересовали слова о проклятье. Неизвестно, было ли это связано с общим праздничным возбуждением или сам по себе короткий монолог рыжей девицы подействовал настолько электризующе, но наутро все только об этой истории и говорили. Словно древний Византий-Константинополь вдруг поднялся во всей красе и рассыпался блестками коротких разговоров и слухов по переулкам, кафе, по газетным заголовкам, роликам теленовостей. И разгадка нашлась быстро: уже к обеду следующего дня профессор современной патрологии из Императорского Константинопольского Университета прокомментировал пассаж про Златоуста и Никифора. Оказывается, в начале XVI века, при императоре Льве Ужасном, подобное проклятие изрек блаженный старец Зосима из Ватопедского монастыря на Афоне. Когда монастырь был лишен всего имущества, а братство разогнано по личному указу василевса, старец, будучи в Духе, заявил — и с его словами, занесенными в полузабытую Афонскую летопись, мог теперь легко познакомиться любой желающий, — что расплата за злодеяние неминуемо настигнет императорский дом, и случится это тогда, когда Иоанн Златоуст погрозит рукой императору Никифору. То, что с означенного момента прошло почти точно пятьсот лет, лишь добавляло всей истории остроты и волнующего аромата…

— Знаешь что, пойдем, уже пора отдыхать, а то с непривычки еще в обморок брякнешься, — сказал император, и друзья покинули парную.

Завернувшись в простыни, они расположились на деревянных шезлонгах, которые поставил в предбаннике Володя, и налили себе по большой кружке «Эфеса» — это единственное, что безоговорочно понравилось придирчивому банщику в столице Империи.

Омер рассказывал, как две недели назад посетил Москву, в которой открылся первый ресторан быстрого питания «Меганикс». Константин слушал с интересом и местами заливисто смеялся, особенно когда представлял, как к «Меганиксу» выстраиваются многотысячные очереди и люди стоят на морозе, чтобы через несколько часов попасть внутрь… Это казалось ему настолько же нелепым, как если бы весь Константинополь решил помыться в банях Зевксиппа — пусть очень хороших банях, но…

— Мне тоже было смешно поначалу, — вдруг прервал свой рассказ Никос, — но потом я подумал: до чего же были доведены эти люди, если для них рядовой ресторан интересен, словно корабль пришельцев? И все эти коробочки, рекламные буклеты, полиэтилен — они ведь все растаскивают на сувениры: люди не могут поверить, что это предметы из реальной жизни…

— Ты прав, ты прав, — вздохнул Константин. — Это у них еще надолго останется.

— И, представь, я этим рестораном остался недоволен. Вроде бы все так, да… не так. Хоть в мелочах, да подмена, желание все упростить. Надо еще долго с этим работать, — в свою очередь вздохнул Омер и припал к своей кружке. — Знаешь, в этой бане все-таки слишком горячо, а плюхаться после нее в бассейн — слишком холодно, — вдруг заявил он. — У этих людей все слишком! Удивительно, как они при этом умудряются оставаться холодными и медлительными — на мой взгляд, по крайней мере. К этому надо привыкнуть.

— Это у вас есть время ко всему привыкать, а император должен адаптироваться к новой обстановке мгновенно! — назидательно поднял палец Константин.

После парилки пиво быстро бросилось в голову, он понимал это и блаженно улыбался или даже отстраненно посмеивался над самим собой.

— Как я тебе сочувствую, дорогой! — воскликнул Омер. — Все, о чем мы с тобой говорим сейчас, это же всего лишь мелкий эпизод из нашей жизни, а сколько их еще у тебя, таких, о которых мы не подозреваем? Одна война эта… Мари, кстати, кажется, скучает по своему археологу. Что не мешает ей веселиться на празднике…

Омер стал рассказывать, как они с дочерью провели вчерашний вечер на Средней. Император снова хохотал до упаду. Но, отсмеявшись, заметил серьезно:

— Она женщина, это естественно. Сердечные переживания и не должны ей особо мешать. А археолог, насколько я понимаю, добровольно отправился на Кавказ — даст Бог, так же и вернется. Наверняка уж не пропустит церемонию возвращения наших реликвий!

— Это в апреле?

— Да. Правда, Кирикова братия кричит, что раз у нас нет должного уважения к храмам, то и реликвии не время возвращать… А одна польская газета вообще напечатала странное интервью ректора Афинской Академии — что, дескать, я возвращаю святыни, покровительствующие царскому дому, потому что у меня у самого в доме большой беспорядок…

— Да, я знаю, «Мир Ислама» сегодня утром перепечатал его интервью, — сказал Омер.

— Вот как! До меня еще не дошла эта новость. Это еще раз говорит о том, что все неспроста!

— Да, и ты знаешь… Они там довольно бестактно намекнули, что в августейшей семье, возможно, действительно непорядки. А на следующей странице поместили большой репортаж о семейной жизни амирийского султана — о его взаимоотношениях с женами в гареме!

— А, им уже мало требований сделать мусульманские праздники государственными! Да-да, мы помним: «В стране пятнадцать процентов мусульман, так почему бы…» — скривился император. — Они, может, вообще хотят мусульманина на троне…

— Семнадцать с половиной, — поправил его Омер.

— Да какая разница? Девять из десяти все равно так же усердны к намазу, как ты, мой друг!

— Что делать! — вздохнул Никос. — Дела и повседневные хлопоты это… Кстати, о Киннаме. В нашем районе многие уважаемые люди удивляются, почему он до сих пор на свободе и руководит Афинской Академией.

— Пусть удивляются, — буркнул Константин. — Если они до сих пор ничего не уяснили себе в нашем государственном устройстве, на их долю остается только удивление… К тому же, — тут император привстал и налил себе еще пива из бочонка, — я вовсе не уверен, что Киннам это все говорил. Какая-то газетная утка.

— А может быть, не совсем это утка? — вдруг спросил Омер вкрадчиво. — Ведь у тебя с супругой…

— Утка! — ответил император несколько поспешно. — Ни слова правды там нет. У Киннама, наверняка, роман с этой девицей — а девица хороша! Если правда все, что про него говорят… ему несложно было ее окрутить… Или — ей его… В общем, странная история. Но при этом его поездка в Краков к Папе была на редкость успешной, просто непредсказуемо успешной, я бы так сказал. Возможно, это тоже неспроста…

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Схолия