Стоя в освещенной голубоватым
светом крипте перед большой мозаичной иконой Богородицы «Живоносный Источник»,
Благодарья смотрела на золотых рыбок, медленно плавающих по мраморному
бассейну, и размышляла. Со дня прилета в Константинополь она вообще только и
делала, что удивлялась и размышляла, размышляла и удивлялась. Здесь все
настолько отличалось от той жизни, к которой она привыкла на родине, что если б
ей до приезда сюда кто-нибудь рассказал о подобном, она бы приняла это за
чистую фантастику.
Чудеса начались уже в аэропорту,
где ее встретила улыбчивая рыжеволосая девушка, одетая по-светски, хоть и в
длинной юбке, к тому же без платка на голове и коротко подстриженная.
Благодарья оторопела, когда она представилась послушницей Иларией, «а лучше
просто Лари». За рулем автомобиля, куда погрузили саму гостью и ее нехитрый
багаж, сидела сероглазая худенькая монашка, которая тоже радостно заулыбалась
ей, представилась Амфилохией, спросила, как прошел полет, удивилась:
— Какое имя у вас… интересное, —
она наверняка про себя подумала: «странное». — А можно мы будем звать вас
просто Дарьей? или Дари?
— Дари, Дари! — Илария захлопала
в ладоши. — Этак удобней и веселей! Матушка Фило всегда хорошо имена сокращает!
Ты будешь Дари, а я Лари, вот как здорово!
— А нас не перепутают? — несмело
улыбнулась Благодарья, с непривычки медленно выговаривая греческие слова.
— Не-е, я же рыжая! — рассмеялась
Илария. — А если и перепутают, так это еще веселее!
Вот что сразу поражало: здесь
веселость совершенно не считалась чем-то греховным, неподобающим монаху — все
были радостными, приветливыми, шутили, в том числе сама игуменья мать Феофано,
не было ни нарочитой чопорности, ни постоянно опущенных глаз, ни постных лиц. В
первые дни Благодарью даже часто спрашивали, не случилось ли у нее чего-нибудь,
а когда она отвечала «нет», весело удивлялись: «Прости, Дари, просто я смотрю —
ты такая унылая стоишь!» Они называли это унынием, а в той обители под
Хабаровском, где она подвизалась, такой настрой считался «спасительной печалью
по Боге»… Когда она рассказала об этом Иларии, которая с первого дня стала ее
гидом — показывала все в монастыре, рассказывала об их жизни, отвечала на
вопросы, — та страшно удивилась:
— Чего ж тут спасительного —
ходить дуться на всех и все?! На унылого поглядишь — и самому грустно станет, а
с радостным поговоришь и сам духом воспрянешь! Нас матушка учит, что перед
Богом надо наедине плакать и печалиться, для того и келейная молитва, а на
людях нельзя быть мрачным! А отец Никодим всегда говорит: «Мы такому великому
Царю служим, как же нам грустить? Надо радоваться, что Он сподобил нас служить
Ему!» У нас мрачных даже и не приняли бы вовсе в монастырь! К нам ведь сюда
всякие люди ходят, паломники, интересующиеся монашеством… Если мы все будем
угрюмые ходить, так они посмотрят и подумают: ну, монашество это что-то вроде
тюрьмы, — да и не придут сюда больше. Это же был бы грех — людей от обители отпугивать!
— Не знаю! — вздохнула
Благодарья. — Я тебя слушаю, Лари, и вроде ты права… Но у нас там совсем все не
так… Я вот тут у вас живу, и мне так легко, так радостно… А у нас так не
принято! Если бы ты… или вообще любая ваша сестра к нам приехала, вам бы наверняка
у нас тяжело показалось. Ты вот все время смеешься, и другие сестры часто, и
мать игуменья, а наши бы смутились: как это монахини такие веселые?
— Почему?!
— Ну, путают у нас угрюмость с
благочестием… Им кажется, радоваться — это несерьезно, недуховно… А уж смеяться
— вообще чуть ли не нарушение обетов!
Лари весело засмеялась, а потом
вдруг посерьезнела и спросила:
— Но как это так можно жить без
радости?
«А вот так, — думала Благодарья.
— Живут и даже не помышляют, что можно жить иначе и спасаться!..»
До приезда в Империю она не могла
себе и вообразить, что монастырь может быть таким… демократичным. Послушницы
тут ходили в мирской одежде, без головных уборов, только в храме стояли в
платках, посильно участвовали в богослужении и в работах, но могли при желании
отлучаться домой к родным, а некоторые продолжали учиться в институтах или
писать диссертации. По словам Иларии, никто здесь не торопил с постригом и он
не являлся наградой за «выслугу лет»: в обители можно было жить сколь угодно
долго, пока окончательно не определишься внутренне, хочешь ли посвятить себя
монашеству; если же послушница понимала, что у нее нет твердого настроя на эту
жизнь, и уходила, никто не смотрел косо и не осуждал за греховность и
недуховность.
— Я вот тут два года уже, —
сказала Лари, — но пока не знаю, останусь ли… Я послушания-то всякие люблю и
службы тоже очень, а вот молиться по ночам… духу не хватает!
Еженощная келейная молитва,
предстояние Богу один на один, была обязанностью каждой постриженной сестры —
это был главный стержень всей жизни, именно это было пробой духовного настроя,
а не бесконечные послушания, работа, поклоны и внешнее смиренничанье. Здесь
никого не ставили на какое-либо послушание «в наказание», ни для кого не было
особых привилегий — в трапезной, например, все ели одно и то же, хоть игуменья,
хоть служащие иеромонахи, хоть епископы: приехавший на Преображение в обитель
Никейский владыка ел те же самые рис, овощи и рыбу, что и прочие сестры, а
огромный пирог с вишней, принесенный кем-то из паломников, разделили поровну на
всех, не исключая самых молодых послушниц. Еду накладывали себе сами, кому
сколько нужно. В качестве питья на трапезе обычно были чай, соки или компот, а
в пост подавалась только вода; в дни ослабления поста ее разбавляли хорошим вином,
но на послушаниях сестры всегда могли сварить себе кофе. Матушки, занимавшиеся
переводами, например, пили кофе со сладостями в течение всего рабочего дня, но
были и такие, кто ничего не вкушал помимо трапезы — однако при этом никто ни за
кем не следил и никто ничему не удивлялся.
Занятия монахинь еще больше
поразили Дари — через неделю пребывания в монастыре Живоносного Источника она
уже так привыкла к новому варианту имени, что и сама мысленно стала называть
себя так. Большинство сестер имели высшее образование, многие знали по
несколько языков; Лари сказала, что в обители, по установившемуся обычаю, до
окончания института никого не постригают. У монастыря было свое небольшое
издательство, несколько сестер занимались переводами святых отцов с древнегреческого
на новогреческий и даже на европейские языки. Конечно, при монастыре были и
сад, и огород, и небольшая оливковая роща, и овцы с курами — земельный участок,
начинавшийся сразу за городской стеной, позволял держать хозяйство, — но на
этих послушаниях работали те, кому они нравились, а для тяжелых трудов в
обитель приглашали наемных рабочих. Общим правилом было: каждый должен делать
ту работу, к какой больше способен, которая ему по душе и где он может
действительно быть полезен. Когда же наставала необходимость общих и срочных
работ — например, по сбору оливок, — на них шли все сестры без исключения: и
игуменья, и ее келейница, и ученые монахини, и иконописицы, и юные послушницы,
— все работали весело и дружно, а после возвращались на свои обычные послушания.
«Почему у нас все не так?! —
думала Дари. — И почему здесь при всем этом… либеральничанье, как сказали бы
наши, ощущается истинная монашеская жизнь, дух радости о Христе, а у нас —
какая-то мрачность, натужное благочестие, все эти поклоны, перебирание четок
напоказ, “простите-благословите”, выслуживание перед игуменьей и старшими
матушками… и при этом так редко ощущается, что действительно служишь Богу?!
Скорее, выходит, не Богу, а Великому Завхозу — так набегаешься за день, что уже
не до службы — скорей бы отстоять-отчитать — и тем более не до книг, а только
бы до подушки добраться!..»
С каждым новым днем жизни в
Константинополе ей становилось все обидней за свое отечество — и в то же время
все меньше хотелось туда возвращаться…
— Да-ари! Ты здесь? — зазвенел
сверху голос Иларии, раздались легкие быстрые шаги по лестнице, и рыжая девушка
с улыбкой спустилась в крипту. — А, на рыбок смотришь? Я тоже ужасно люблю на
них смотреть, в первый месяц, как сюда поступила, часто тут торчала, — она
засмеялась. — Смотри, смотри, видишь, вон плывет такая золотистая, светлая, в
белую полоску? Вон теперь какая здоровая выросла, а я ее помню еще
ма-ахонькой!.. Слушай, у меня сногсшибательная новость! Идем наверх, скоро уже
вечерня, посидим на скамеечке, я расскажу, что мать Евстолия мне сказала!
Они поднялись из прохладного
подземелья на разогретый солнцем двор и сели на скамью в тени развесистого
гранатового дерева.
— Ну вот, — с сияющим видом
затараторила Лари, — у матушки Евстолии брат есть, Василий, он такой, знаешь,
классный! Он тут бывает у нас на службах, может, даже завтра придет… Ну вот, он
лошадьми увлекается с детства, и весь этот год тренировался, чтобы в нынешнем
Золотом Ипподроме участвовать…
— Золотом Ипподроме?
— Да, это самые большие тут бега,
бывают трижды в год, император устраивает, зимой, весной и вот сейчас после
Успения сразу. «Золотой» — это старинное название, еще в средние века было,
только в те времена так назывались бега после Пасхи, они один день длились, а
теперь три раза в год по целой неделе, о, такая программа всегда, по телевизору
показывают, бега каждый день с утра, а потом во Дворце приемы всякие, балы…
Приезжают гости со всего мира! Я еще когда в школе училась, бывала с родителями
на этих бегах, ужас, как там все интересно! Мы тогда даже денег выигрывали! Ну
вот, в общем, Василь на этом Ипподроме тоже выступает, и ему билетов выдали
бесплатно, чтобы знакомым раздать, а он в обитель два передал, и мать Феофано
решила, что раз ты у нас в гостях, то тебя и надо туда сводить, а сопровождать
тебя буду я! Представь, как классно! — Лари захлопала в ладоши. — Вот повезло
тебе! Да и мне тоже!
Ошеломленная Дари сначала даже не
могла ничего произнести. Она уже успела привыкнуть к либеральным порядкам
обители Источника, к послушницам в мирской одежде и без платков — и для нее
тоже нашли обычное цветное платье, а подрясник с апостольником, в которых она
приехала, были убраны в шкафчик в ее келье, — но чтобы сестрам позволяли ходить
на такие развлечения как лошадиные бега?!..
— А разве, — наконец, выговорила
она, — разве это… можно? Ипподром ведь это… ну, такое… не для монахов совсем…
— Ты что, думаешь, это грех
будет? — Лари рассмеялась. — Какие у вас там в России странные понятия о
благочестии! Я вот слушаю твои рассказы про вашу жизнь и все только удивляюсь!
Ну, что такого, если мы на бега посмотрим? На деньги мы играть не будем, ты
просто поглядишь на здешнюю публику, это, знаешь, интересно для тебя и полезно
— там ведь не только все высшие круги Империи будут, но и иностранцы всякие, и
куча гостей разных, не только богатые… Церемонии там, песнопения по древней
Книге церемоний двора, это же классно, это история живая! И еще представления
всякие между забегами, как и раньше было… Мы же с тобой еще не монахини, это
монахини туда уже не ходят, они от мира совсем отреклись, так им действительно
что там делать, а нам еще можно, и это тебе не греховные развлеченья, а
познание жизни и истории отчасти!.. И потом, у нас государя как величают?
Благоверным и православным! А он там всегда, сам открывает бега, победителей
награждает и все такое, где ж тут грех? Вот и нет никакого греха! И нечего
смущаться! Лучше скажи спасибо Василю, что он нам такую возможность подарил!
Комментариев нет:
Отправить комментарий
Схолия